Виктор Горный - Шаромыжники

• Название: Шаромыжники
• Автор: Виктор Горный
• Издательство: Новая Москва
• Жанр: Детская проза
• Год: 1925

---

Сдали они меня в детский дом, потому что и меня народом считали, только Мухтарку на улице оставили. Хорошо было в комнатах, в палатах, койки белые, снежные. Тепло. За большими окнами сад, галки в нем, хорошо. Костюмчики барчуковские дали нам, ребятам. Обеды — каких я сразу не едал.

Думаю:

— Эвона, что революция дала?

Совсем было про Мухтарку забыл. И вдруг, ночью слышу: Мухтарка скулит за окном, жалобно так… Словно ножиком полыснуло меня, так на две части и разрезало. Подошел к окну. А он там, за окном, на снегу сидит, как пенек черный.

— Мухтарушка!

Так на две части и разрезало меня. Здесь, в комнате, тепло, а там — холод, снег… Кольнуло меня, что друга спокинул. Стоял у окна и не знал, что делать.

— Убежать, убежать надо, — думал я.

И про обед хороший вспомнил. Супом в носу защекотало, есть захотел…

— Нет, нет, не пойду!

Убежал от окна. Зарылся в одеяло, в подушки. И лежу. Но в ушах звенит, шевелится Мухтаркино скуление.

— И-и-и-и…

Закрываю глаза и вижу, чувствую, что Мухтарка не уходит, а сидит на снегу и в окна ко мне посматривает.

— Нет, убегу — лучше с собакой быть!

Оделся. Раскрыл окно и стал вылезать по водосточной трубе, как по веревке в шахту. Холодно. Обледенелая труба шумит. Руки мерзнут. Слезаю, боюсь, чтобы не оборваться, а Мухтарка радостно скулит.

— Куда! А, бежать?.. Украл что-нибудь?

Глядь, а внизу дворник. Схватил меня за ноги, стянул к себе и ухватил за шиворот.

— Бежать?

— Дяденька, пусти! Ничего не взял я… Я к собаке… Моя собака, — скулит она… Жалко.

— Не врешь?

— Прай-богу, дяденька, к собаке.

Он обыскал меня, но ничего не нашел.

— К собаке, говоришь?.. Молодец парень… Собаку жалеть надо, потому — революция. Всякое дыханье радо жить, в каждом душа радуется… И к собаке любовь должна.

Он пошарил в карманах и достал сухарь, бросил его Мухтарке, потом подошел к нему и начал гладить.

— Ешь, собака! Не скули, потому — революция!

А ты, парень, вот што: отправляйся спать, неча людей по ночам беспокоить.

Собака будет со мной сторожить и хлеб себе зарабатывать.

Так мы и жили: Мухтарка сыт и я сыт. А как пришла весна и лето, мы за город бегали с ним: купались в речке. Жили себе и жили, пока гроза нагрянула.

Вечером прибегаем с Мухтаркой с речки, мокрые. Забежали в столовку, шумим.

— Ребята, есть давайте!

А ребята сидят тихо и из-под ложек выглядывают, кругом слышится:

— Тише, тише…

Подсел к одному и спрашиваю:

— Что такое?

Тот нагнулся и тихо говорит:

— Новый заведующий приехал, — злой такой…

Тут и я присмирел. Смотрю, входит новый заведующий… Тут я и оробел.

Новый заведующий — это смотритель с приисков.

Сразу его узнал… И он меня тоже.

— А, шаромыжный сын? Здесь ты… Опять вместе. Опять я тебе начальник. Как от судьбы, так и от меня не уйдешь, видно… Не понравился я им там, на приисках-то, так сюда попал… Где отец-то твой, шаромыжник-то проклятый? Он мне на стол харкнул… Помню, не забуду…

На другой день ободрали меня как липку. Дали рваные штаны, да рубаху без рукава и выпроводили за ворота, с дворником.

— Ступай, парень, на все четыре стороны. Заведующий говорит: «неподходящая ты елемента»…

Говорит мне это дворник, а сам жалеет, — головой качает.

— Как же это так вышло?.. А революция-то пошто?.. Аль не для всех она?.. — И он задумался.

— Ступай, парень, ступай… Не подходящая елемента?..

Ушли мы с Мухтаркой, посмотрели на ворота, на окна, из которых ребята выглядывали… и пришли на старые квартиры, в мусорные ящики. И тут хорошо было, потому что лето. А там — осень.

И опять видим: идут, поют:

Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов!

— Ух, ты!

— Бей буржуев!

— Эй, ты, маленький большевик, айда с нами!

Др-р-р — затрещало все. И пошло и пошло. Вымерли улицы. Стрельба. Бешеные автомобили ночью бегали, с фонарями, с солдатами.

Бух, бах…

Тра-та-та.

Буржуй — пулю жуй!
Поп — лопай!

— Бей их, товарищи!

Тюх, тюх, вижжали и пули. Щелкали в окнах. Стекла сыпались. Страшно. Залезли мы с Мухтаркой в яму и сидели там три дня. Выменяли буханку хлеба за ведро часов, набранных при погроме, и ели ее, пока в городе будоражились. А потом стало тише, тише. И только отдельные крики будили улицу.

— На фронт, на фронт!

— На буржуев!

— Пролетария, соединяйся!

— На фронт.

Мы лежим с Мухтаркой и думаем:

— На фронт, на фронт…

Пошли на вокзал, где солдаты грузились. Путались между ними. Просились, чтобы взяли они нас с собой — не берут. Раз лежим мы в кипятильнике, греемся у печки, входит ихний командир за кипятком. Бородатый такой, сибиряк. Пока цедил кипяток — все смотрел на меня, а потом и говорит.

— Поедем со мной.

— Куда?

— На фронт.

— На фронт? Поеду — давно прошусь, но меня солдаты не берут.

— Кто ты такой и где твои родители?

Тут я ему все и рассказал и про прииски, и про детский дом, и про смотрителя.

— А он говорит.

— Укажи.

Я повел его к детскому дому. Ребят в доме уж не было, — пустой стоит. И на дворе пусто, все двери настежь. В заднем дворе старик дрова колет — мы к нему. Подходим. Он не оборачивается — колет и колет, будто не замечает нас. Пиджак на нем с худыми локтями и заплаты на штанах, как большие очки.

— Дед, а где тут смотритель?

Старик дрогнул, но не повернулся к нам, — колет и колет.

— Ушел куда-то, давно ушел… Кто его знает, куда ушел. Все перевернулось, весь мир перевернули товарищи. В шахту спустили революцию.

Как сказал, что в шахту спустили — мне и вспомнился отец. И голос старика знакомым показался. Обошел я кругом его и глянул ему в глаза — и испугался: так они на меня посмотрели, так посмотрели, как из двухстволки в меня наметили.

— Дядя, это он! Он переоделся.

Он как встанет, выпрямится… А дядя, сибиряк, как подойдет к нему, как схватит его за бороду. А борода-то в его руке осталась.

— Это ты, обидчик? Мерзавец, эксплоататор!

И бросил в него бородой. Потом в карман полез. А потом, как бахнет, весь двор загудел. Голуби испуганные из карнизов шарахнулись. Упал переодетый смотритель, а Мухтарка подбежал и крови налакался.

Взял меня командир за руку и повел с собой.

— Ты теперь будешь мой сын, понимаешь? Партизанский сын. Я тя научу жить.

И стал я его сыном.

— А собаку, говорю, как?

— Не надо, паршивая — не до собак.

Я его упрашивать начал.

— Да как же мне без собаки то, жалко бросить.

— Брось! Людей не жалеем, а ты с собакой пристал.

А Мухтарка жмется мне под ноги, хвостом юлит, худой такой. Глаза маслятся от буржуйской крови. И ошпарипа на костях, как полог натянута.

Потом Мухтарка было утерялся. Три дня не было. А мы уезжали. Пожалел я его и думал:

— «Пускай в городе остается, на помойках прокормится».

Погрузились. Загремели колеса. Ехали в теплушках. Солдаты пели и плясали.

— Ух ты, на!

— На буржуев.

— Победим — коммуну устроим, — власть советскую!

Гармошка зудила. Про все забыл я. Хорошо с солдатами стало.

— «На фронт, на буржуев», — думал я.

Мелькали столбы, будки, лес. Глянул я из теплушки, из люка. Глядь, а Мухтарка за поездом гонится. Язык красный, как платок высунул, бежит, бежит… Тут меня, как резнуло, — завыл.

— Не поеду с вами, не останусь без собаки!

— Глуп ты! Говорят мне. С ума что-ли спятил? Не с собаками жить, а с людьми, с коммуной, вот что! Власть советскую достать надо.

— А собака, по-вашему, как?

— Собака, собакой.

Глянул опять на Мухтарку, а он отставать начал, еле бежит.

— Не поеду, не поеду! Опять завыл я.

Новый тятька только разсмеялся и говорит: — Глупыш…. Что ты хайло-то ширишь, упрямец. Возьми ее, коли так, пусть под нарами едет.

Обрадовался я, кричу:

— Остановите поезд!

Все захохотали. А отец вразумляет:

— Дурной, нельзя остановить. Приедем на станцию, там его и возьмешь, а то обрадовался:

«Остановите поезд», — это все равно, что буржуи не воюйте с нами.

Приехали на станцию, а Мухтарки нет. Пропал — думаю, где нибудь дорогой задохнется в канаве. А потом все-таки прибежал. Растянулся у вагона и глаза закрыл. Я бросился к нему.

— Мухтарушка!

Он только хвостом пошевеливал. Взял его на руки, горячий такой, мокрый, как в бане выпарен. А под мышками будто воробышко бьется. Думаю: вот-вот сердце воробышком вылетит, и умрет мой Мухтарка. Взял его в вагон и на новую шинель положил, которую мне солдаты выдали.

* * *

Колька смолк, казалось, будто не он, а беспризорный сидит на чурбаке. Ребята продолжали сидеть не шевелясь. Гриша Звонкий подбросил в костер хворосту. Искры посыпались дождем и осветили палатки. Ребята, как бы проснулись, словно сидели они в кинематографе и просмотрели интересную картину. Только сейчас почувствовали, что ночь холодная: грудь греет, а за спиной — холод; кто-то тяжелый, холодный, навалился сзади и хвост туманный вытянул по травам. Звезды. Город куда-то провалился. Речка на переборе булькает. Самый маленький из пионеров, Миша, сидящий в отдалении, нарушил молчание.