Борис Фрадкин - Дорога к звездам

• Название: Дорога к звездам
• Автор: Борис Фрадкин
• Издательство: Пермское книжное издательство
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1958

Роман  представляет собой сплав производственно-технической и фантастической литературы, рассказывает о жизни изобретателя-самоучки, который к финалу книги всё-таки создает сплав для строительства космических кораблей. Удивительная история жизни юноши Яши, начиная с детства до абсолютной зрелости. Его любовь, его целеустремлённость, идеи, потери, терзания, труд и упорство. В книге много интересных героев, нутро которых автор описал от и до. Роман добрый, захватывающий, впечатляющий, сюжет развивается очень увлекательно, в нём каждый найдёт для себя что-то интересное. Обо всём этом и не только, в книге «Дорога к звездам».

---

Яков машинально потыкал вилкой в картошку, выпил молоко, не чувствуя вкуса ни того, ни другого. Потом поспешно разделся, лег. Его лихорадило, голова горела. Сон пришел тяжелый, тревожный.

Проснулся Яков, когда за окном только начинало светать. Его разбудил голос Андронова. Никакого Андронова в комнате не было, но это грубоватое «Иди и думай!» прозвучало совершенно отчетливо.

Яков лежал с открытыми глазами, заново переживая все, что произошло ночью. Сначала он подумал: «А что, если забросить ко всем чертям поиски ядерного сплава?» И тут же усмехнулся. Разве он сможет забросить? Да никогда! Легче умереть… А может быть, уступить общему совету и поехать в институт? Все существо Якова откликнулось негодующим протестом. Как он может уехать из Южноуральска? Установка, уже осязаемая и действующая, стояла в цехе. Работы начаты. Мыслимо ли оторваться от Пащенко и Гобермана, которые не меньше его положили сил на поиски сплава.

И что скажут на комбинате, если он уедет? Не сочтут ли его за хвастуна, неудачника, дезертира? Его портреты столько раз появлялись в многотиражке. Это начиналась слава, а ему предлагают уехать от нее!

В тишине комнаты слышалось дыхание спящей Любушки. В окне виднелись смутные очертания крыши дома, стоящего напротив. Над крышей блекли звезды, готовые вот-вот раствориться в светлеющей синеве неба.

Надо было решить, что делать дальше, в каком направлении продолжать борьбу за ядерный сплав. Но как ни пытался он сосредоточиться, в течение его мыслей врывались жесткие, все путающие слова Андронова: «Иди и думай!»

Раздраженный Яков встал с постели и подошел к окну. Он хотел было распахнуть раму, но побоялся простудить утренней прохладой спящую Любушку. Тогда он оделся и вышел на улицу.

Две линии фонарей тянулись вдоль тротуаров.

Улица…

Она менялась так быстро. Исчезали знакомые с детства предметы. На месте пустырей цвели сады, мало уже осталось деревянных домишек — их оттеснили к окраине многоэтажные каменные здания.

Звезды гасли. Все ярче алел восточный склон неба.

Яков шел и думал. Он вспоминал каждое слово разговора в кабинете Глазкова. Все, что касалось спора с Турбовичем по теоретическим и принципиальным вопросам, не требовало никаких дополнительных доводов. Здесь Яков чувствовал себя твердо.

Теперь предстояла другая, заключительная часть борьбы: он должен доказать и Андронову, и Глазкову, и… самому себе, что способен довести эксперименты до победного конца.

И он докажет! Докажет, хотя это чертовски трудно опровергать не врагов, а друзей.

Яков шагал широкими тяжелыми шагами.

А навстречу ему из другой улицы, в таком же раздумье, двигался мужчина в серой шляпе, с поднятым воротником светлого забрызганного грязью плаща. Это был Турбович. Если Яков еще мог спать в эту ночь, то Евгений Борисович провел ее без сна.

Рвались одна за другой все нити, связывающие профессора с жизнью. Не осталось уверенности ни в чем: ни в своих идеалах, ни в людской благодарности, ни даже в своих способностях, в которые он так верил до последнего дня.

В течение нескольких часов он потерял сразу все. Боль была особенно острой от сознания, что удар этот он получил от человека, которого больше всего любил и которого продолжает любить. Нет, ненавидеть Якова он не мог. Его тянуло к юноше, в нем росло еще не пережитое отцовское чувство. Ах, отчего Яков не был его сыном.

Евгений Борисович намеренно встал на пути Якова. Профессор искренне считал, что юноша жестоко заблуждается в своих поисках. И тем страшнее было ему самому, когда он неожиданно осознал, что прав не он, а Яков Якимов. Лишившись Якова, он одновременно лишился и старой, казалось, незыблемой дружбы с Покровским.

И, наконец, самое страшное…

Признав правоту Якова, Евгений Борисович должен был признаться теперь самому себе, что вся его творческая деятельность опиралась на ложные понятия, а потому все его теоретические труды, которыми он более всего гордился, никому не нужная галиматья.

…Удивленный Яков поздоровался громко и весело. Турбович медленно повернул к нему лицо, оно выглядело постаревшим, невероятно утомленным.

— Я знал, что встречу тебя, — тихо сказал он.

— О! — усмехнулся Яков. — Из агностика вы уже превратились в спиритуалиста?

— Ты напрасно злорадствуешь, Яков, — отозвался Турбович. — Мне и без того трудно. Думаешь, легко после трех десятков лет неустанных трудов и надежд признать себя побитым? Почва выскальзывает из-под моих ног, я теряю уверенность. Но самое страшное в том, что я не понимаю, отчего все это происходит. Я отдал работе себя всего. Что же еще от меня требуется?

— Мне казалось, что вы ушли победителем, — растерялся Яков. — Ведь мне запретили продолжать эксперименты. Ваша, как говорится, взяла.

— Нет, нет. — Болезненная гримаса исказила лицо профессора. — Это все не то. Что там эксперименты… У тебя вся жизнь впереди.

С Турбовичем происходило что-то непонятное. Он вовсе не собирался продолжать вчерашний спор, как этого ожидал Яков. Некоторое время оба шли молча.

На востоке золотом разгорался небосклон, в чистом голубом небе, вымытом ночным дождем, уже мелькали птицы.

Они шли рядом.

— Неужели ты прав, Яков?

— Разумеется, прав, Евгений Борисович.

— Но это страшно… Очень страшно!

— Правде только вначале трудно смотреть в глаза. К ней быстрее привыкаешь, чем ко лжи.

Турбович повернул за угол. Улица вела к реке.

— Оставь меня, Яков, — попросил Евгений Борисович.

Яков остановился. Пройдя несколько шагов, остановился и Турбович.

— Я причинил тебе много зла, — сказал он, поворачивая голову. — Скажи, ты можешь простить меня?

— Могу, но только при одном условии.

— При каком же?

— Вы сожжете «Принцип дополнительности».

Турбович ничего не ответил.

Он остановился на мосту, снял шляпу, положил ее на каменные перила, провел ладонью по лицу, пытаясь освободиться от навязчивых мыслей. Яков молча остановился рядом с ним. Турбович исподлобья взглянул на юношу, но не произнес ни слова. Так они и стояли, глядя, как смыкается вода позади каменных устоев моста и, испещренная пузырьками, успокоившись, все медленнее продолжает свое безостановочное движение.

— Да, — зло произнес Евгений Борисович, — может случиться, что я и сожгу его. Но пойми, Яков, у меня тогда совсем ничего не останется: ни дружбы, ибо я ее сам растоптал, ни перспектив… В мои годы невозможно начинать с начала.

— Оставьте вы это слово, — Яков сжал кулаки. — Для трезво мыслящего человека все возможно! Понимаете — все!

— У меня нет даже детей!… Нет рядом по-настоящему любящего меня человека. Одиночество…

— Вы сами обрекли себя на него.

— А что я теперь должен делать, по-твоему?

— Прежде всего верить в науку, в которую вы изволили прийти. Верить в силу человеческого разума. И вы теперь отлично знаете, где искать эту веру.

Турбович промолчал.

На мост, грохоча пустыми железными бочками, вкатилась грузовая автомашина. Шофер о чем-то громко разговаривал со своим спутником в кабине. Потом навстречу проехали две машины с деревянными брусьями. Концы брусьев свешивались позади и звонко стучали друг о друга.

Турбович хотел что-то сказать, но на тротуаре появилась группа женщин в забрызганных известью комбинезонах. Они громко переговаривались, смеялись, отчаянно зевали, а подойдя к Якову, подтолкнули его.

— Ждали, ждали и не дождались? — спросила та, что подтолкнула Якова. — Не пришли милые?

Женщины разразились дружным хохотом.

Прохожих становилось все больше. Город просыпался раньше обычного, по-военному беспокойный, торопливый. Турбович в раздумье смотрел вслед женщинам. Многие из них были средних лет, кое-кто помоложе, несколько девушек в возрасте Якова. Но Евгений Борисович очень болезненно приметил, что никто из них не обратил шутки в его сторону, не посмотрел на него так же по-свойски, как на Якова, словно он, Турбович, чем-то отпугивал людей. Вот даже между случайными прохожими и Яковом есть что-то общее, объединяющее.

— Ты считаешь, что в мои годы можно начать все сызнова? — спросил Евгений Борисович.

— Можно!

— Если бы мне хоть частицу твоей твердости…

— Берите ее всю, — дружелюбно отозвался Яков, — только трудитесь вместе с нами.

— Смотри — солнце!

Солнца еще не было видно, но стекла в домах на холмистом Заречье уже пламенели яркими искорками.

— Проводи меня, Яков.

Они опять пошли рядом, неторопливо, в раздумье, обходя лужи, оставшиеся после вчерашнего дождя. Около оптического института они остановились. Евгению Борисовичу не хотелось расставаться с юношей, в присутствии которого исчезало противное чувство одиночества,