Янко Есенский - Демократы

• Название: Демократы
• Автор: Янко Есенский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-280-01180-0

«Демократы» — увлекательный роман известного словацкого поэта и прозаика Янко Есенского (1874—1945) о похождениях молодого провинциального чиновника Яна Ландика. С юмором и даже сарказмом рисует автор широкую картину жизни словацкого буржуазного общества накануне кризисных событий второй мировой войны.

---

— Аничка! Ложек нет… А где ром?.. Вы забыли достать сахарницу… Сладкого побольше. Пан любит сладкое… Сначала мне как даме… Так. Спасибо.

Однажды за чаем Ландик заметил у Ганы на пальце перстенек с большим рубином. Он видал его и раньше, да все забывал спросить, откуда он у нее.

— Что это за перстенек? Вы редко носите его.

Веселье Ганы как рукой сняло, она погрустнела. Помолчала немного и, склонив голову, стала рассказывать:

— Он достался мне от матери. Единственное, что получила в наследство. Мне передала его тетка Шебестова, прачка, у которой когда-то жила и умерла моя мать. От тетки я знаю, что мать была цирковой артисткой, канатной плясуньей. Она ходила по большому шару и по проволоке. За ней ухаживал молодой стройный пан, который женился на ней. Он вроде был богат, но бесчестен и жесток. Они прожили вместе меньше двух лет. Мать, бедняжка, не могла вынести его грубого обращения, ушла от него и больше не вернулась. Она снова пошла в цирк. Упала во время представления с большой высоты и больше не встала. Домой ее отнесли на брезенте, а через полгода она умерла. Перед смертью она попросила принести мыло, намылила палец, и ей с трудом сняли этот перстенек. Она подержала его в руках — и отбросила, воскликнув: «Ты — мое несчастье!» Вскоре ее не стало. Тетка подняла перстенек и спрятала. А когда я вернулась из кошицкого приюта, куда меня определили и где я воспитывалась до шестнадцати лет, она отдала его мне и сказала: «Матери он принес несчастье, может быть, тебе принесет счастье». С тех пор я надеваю его всегда, когда чему-нибудь очень рада — как бы проверяя, может ли он испортить радость.

— И что же? — спросил Ландик.

— Пока не испортил ни разу.

— Боже мой! Шестнадцать лет в приюте!

— Там я тяжело и долго болела, у меня чуть не отнялись руки, я не могла ими шевелить долго-долго.

«Вот отчего такой почерк!» — подумал Ландик.

— А отец? — спросил он. — Вы видели его? Он жив?

— Ничего не знаю и не хочу знать. Он, должно быть, очень жестокий человек.

— Вы даже не знаете, где он?

— Я приняла фамилию матери, но по метрике я Дубцова.

— Дубец? — подскочил Ландик. — Такой косматый, широкоплечий, высокий?

— Не знаю. Я его никогда не видела.

— Землевладелец? У него имение недалеко от Брезниц?

— Не знаю.

— Он живет со своей горничной?

Гана пожала плечами. Ландик вспомнил историю о первой и единственной жене Дубца, которую ему летом рассказывала Желка, о безнравственности этого человека, о семейных бурях и дареных перстеньках. Дом с готическими окнами, герб на фасаде, «милостивая» пани горничная, которой все целуют руки…

— Это он… он, — твердил Ландик. — Аничка! Аничка! Так ведь вы богаты! — и рассказал ей все, что знал.

— Если ваша мать не развелась с мужем, — кончил он, — вы — его единственная законная наследница.

Гана нахмурилась еще больше и решительно отвергла даже самую мысль о получении наследства.

— И думать об этом не хочу. Мне было бы противно.

Это было совсем в духе Ландика. Он тоже когда-то говорил матери: «Не проси у них ничего. Я не хочу!» Почувствовав к Гане еще большую нежность, он подошел к ней, взял за руку, пожал ее и сказал:

— Аничка! Вы редкая девушка!

Но по дороге домой он изменил свое мнение: «Такое бескорыстие граничит с глупой романтикой… Конечно, еще вопрос, тот ли это Дубец… Но перстеньки сходятся — рубиновые…»

Милая идиллия в розвалидовском доме длилась почти месяц. Но в конце августа пришло письмо, что Розвалиды возвращаются. Надо было натереть полы, начистить дверные ручки, вымыть окна, двери, выбить ковры, помыть пальмы, чтобы все сверкало и блестело… К приезду хозяев вся квартира должна была благоухать керосином и бензином. Значит, конец их вечерам.

Ландик загрустил. Он привык к «своей» Аничке и веселой Милке, ему не хватало их общества. Вечером ему уже не сиделось ни дома, ни в кабачке. Его угнетало одиночество, которое не скрашивали ни приятели-коллеги по службе, ни знакомые и незнакомые, не веселил ни бокал вина, ни кружка пива, ни даже партия в шахматы с советником Квирином Чижиком, который каждый вечер приходил в кафе «Центральное» со своим псом Тараем Вторым только ради шахмат. Не развлекала и игра в бридж с коллегой Новотным, делопроизводителем Сакуликом и Веселым, практикантом из суда. Наскучил ему и бильярд, в который он играл с Веселым, когда они не собирались на бридж. Охотнее всего он наблюдал за игрой банковского служащего Негодного, только потому, что начальником Негодного был Розвалид — хозяин Анички. Значит. Негодный дышал почти одним воздухом с Аничкой, и это в какой-то степени приближало Ландика к ней. Ландику было приятно, когда Новотный приглашал его на чай и послушать радио — это напоминало недавнее прекрасное прошлое.

По утрам Ландик уже не провожал Гану из опасения, как бы люди не подумали чего-нибудь дурного. Он боялся не за себя — он ведь не Толкош, — а за Гану. Кроме того, он не мог этого делать еще и потому, что окружной начальник Бригантик ввел «непрерывное присутствие», то есть служебные часы без перерыва — с семи до двух. И как раз перед наступлением зимы. Наверняка это было направлено против Ландика — чтобы он не мог провожать Гану.

Он вознаграждал себя за отсутствие утренних прогулок вечером: они договорились, что Аничка будет выходить к воротам, когда стемнеет. Девушка держала слово. Ландик бросал и шахматы, и бридж, и карамболь и спешил на свидание к воротам. Здесь они стояли, или прогуливались, или же — что было безопаснее всего — прятались в проход за воротами, где было темно, хоть глаз выколи. Но зато там их никто не видел и было теплее, так как они могли согреть друг друга. Это, конечно, не сравнить с теми вечерами, когда они слушали радио, а Милка бренчала на пианино, но все-таки лучше шахмат, бриджа, карамболя, карт или болтовни за чаем у Новотного.

Ландику хотелось как-нибудь отблагодарить Аничку за гостеприимство, и он пригласил ее к себе на чай. Но Аничка отказалась:

— Что скажет хозяйка?

— А что, собственно, она может сказать?

— Что я болтаюсь по ночам.

— Ей не обязательно знать об этом. И потом — почему «болтаетесь»? Могут же у вас быть знакомые; разве вы не имеете права навестить их?

— А хозяин?! Он всегда дома, когда не в банке, и хочет, чтобы все вертелись вокруг него.

— А сейчас?

— Сейчас он уже спит. Доктор велел ему спать как можно больше, — это, говорят, укрепляет нервы. Ему запретили читать лежа — чтение-де прогоняет сон. А чтоб уснуть — нужно закрывать глаза и думать о приятных вещах.

— Ну вот, значит, вы не крутитесь вокруг него… Аничка, не выдумывайте. Приходите, когда хозяев не будет дома, когда они уйдут в гости, в театр, на бал. Будет же такая возможность.

— Одна?

— Одна.

Она погладила его по щеке.

— Нет, пан доктор.

— Ну, тогда с Милкой.

— С Милкой пожалуй!

Как-то в дождливый вечер девушки и пришли: в шляпках и плащах, с зонтиками, в блестящих резиновых сапожках и перчатках — ну совсем городские барышни. Они хотели повидать пана доктора, посмотреть, как он живет, и немного посидеть.

В прихожую их впустила служанка Марка. А узнав посетительниц при свете маленькой лампы, она загородила им дорогу и грубо спросила, чего им тут надо.

— Мы в гости к пану доктору, — ответила Милка.

— Пан доктор не принимает по ночам, — злобно отрезала Марка, приземистая девушка с низким лбом, широкими густыми бровями, двумя тоненькими косицами и толстыми, как вальки, плечами.

От ее больших рук шел пар, с пальцев капала вода — она забыла вытереть руки. Ее взяла досада, что чужие девушки, такие же, как она, служанки, хотят нанести визит пану доктору. А ведь это ее пан, и не нужно ему ничьей другой любви. Если что понадобится, она и сама справится. Словом, в ее душе вспыхнула давно известная разновидность ревности и зависти, — как у собаки, на глазах которой ее хозяин погладит чужого пса. В ответ немедленно раздается ворчание, и шерсть летит клочьями.

Услышав шум, Ландик вышел из своей комнаты. Пояснив Марке довольно нелюбезно, что барышни — его старые знакомые, он велел ей помочь дамам снять плащи и сапожки. Сам он стал помогать Гане. Марка злобно расхохоталась и только процедила сквозь зубы:

— Фи! Барышни! Дамы! Такие же, как и я!

Она повернулась и, оскорбленная, ушла в кухню. Гана и Милка посмеялись над неотесанностью Марки, однако их неприятно задел невежливый прием. Они даже не сняли шляпы и перчатки, вошли в комнату в сапожках и с сумками в руках, оставив в передней только плащи и зонтики.

Ландик не ждал их прихода. Иначе он приготовил бы что-нибудь к чаю, купил бы конфет, пирожных. Новотный одолжил бы ему на вечер патефон. Но они застали его врасплох. Милка чувствовала себя не в своей тарелке и не верещала, как обычно. Она сидела на стуле с серьезным видом, в красной шляпе, с красной сумочкой. Окинув взглядом убого обставленную комнату, она наверняка подумала: «Вот здесь, значит, живет наш пан доктор. Скудно…» Прошло немало времени, пока она немного освоилась. Оживившись, она встала и принялась рассматривать дешевые картинки на стене. В комнате было сыро, неприятно. Гана тоже мельком оглядела комнату, и на душе у нее стало тоскливо. Ни безделушек, ни вышивок, стол без скатерти, диван без чехла и подушек, стекло лампы не чищено, абажур запылился. Не чувствуется женской руки, которая старалась бы навести уют. В душе Гана негодовала на квартирную хозяйку Ландика за то, что та совсем не заботится о жильце. А что касается девицы, которая так «радушно» встретила их, то ясно, что она глупа и, должно быть, не очень опрятна. Какой порядок навела бы тут Гана! Диванчик поставила бы между окнами, столик — чуть поглубже в угол; в другой угол — какой-нибудь цветок; на окна — цветы, повесила бы длинные занавески. Все стало бы на свое место. Сердце у нее защемило от жалости к Ландику. Он тоже испытывал стеснение, не знал, о чем говорить, что делать. К тому же он обнаружил, что в бумажном пакетике, хранившемся среди рубашек, мало сахара, в жестяной баночке, которая валялась вместе с носками, — только щепотка чая, а рому — на дне бутылки. Почесав затылок, Ландик пошел на кухню — попросить Марку принести три чашки чаю из ближайшего кафе. Но Марка словно оглохла.