Юрий Вигорь - Сомнительная версия

• Название: Сомнительная версия
• Автор: Юрий Вигорь
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Детектив
• Год: 1991
• ISBN: 5-265-01076-9

Повести и рассказы, составившие книгу — детективы, но без милиции, ибо нашим доблестным органам МВД и КГБ раскрытие этих преступлений попросту недоступно. Почему? Об этом вы узнаете прочтя книгу. Но автор не теряет веры в отечественных Шерлок Холмсов и уделяет им место в повести «Сомнительная версия».

СОДЕРЖАНИЕ:

Ловец. Повесть.

Сомнительная версия. Повесть.

Историоблудия. Повесть.

Дачный синдром. Повесть.

Свой почерк. Рассказ.

Месть. Рассказ.

Страх. Рассказ.

Искатель романтики. Рассказ.

Последний призрак графа Нарышкина. Рассказ.

---

Всякое знание дается долгим трудом, но и сторицей воздает за потраченные труды, за время, проведенное в скитаниях по магазинам. Сколько обуви избито, а расходы на транспорт, а издержки производства, а нервные стрессы, беспрестанная беготня по городу!..

Изо дня в день накапливаемый запас информации о книгах, о движении цен, о конъюнктуре сделал Дудина в своей области человеком, можно сказать, незаурядным. Он уж в точности знает, какая литература и в каких кругах пользуется сегодня спросом, предвидит неуклонное нарастание интереса к разным областям литературы, который сегодня еще едва ощутим. Он своеобразный ходячий барометр. Есть целый ряд авторов, которых никогда не будут издавать, но интерес к ним нисколько не ослабевает; все больше старины оседает в домашних библиотеках, все меньше несут в букинистический. Общество неуклонно совершенствуется. Желающих приобрести тех или иных авторов сколько угодно, а где напастись на всех раритетов? Поди-ка поищи! Спрос заметно растет! Сегодня небось никто уже не поставит чайник на старую книгу, как делали некоторые, скажем, двадцать, тридцать лет назад.

И товароведу любого букинистического магазина Дудин запросто даст фору; в отличие от них он «активно общается с потребителем», знает конъюнктуру. Нет, совсем не обязательно все читать, иногда ведь достаточно побеседовать с начитанными, просвещенными людьми, знать их чаяния, запросы. Некоторые сочтут его неудачником, человеком, который не сумел сделать карьеру. Ведь он занимает незавидную должность заурядного снабженца. Что ж, ему необидно. Скажи ему кто-нибудь такое — слова эти мало тронут его, только усмехнется. Что приносит человеку карьера? — стал бы рассуждать Дудин. Общественное положение, уважение, обеспеченность. Так спросите у любого книжника — он, Дудин, почитаемый всеми в книжном мире человек, пользуется немалым авторитетом. Он в своей области профессор. Его библиотека — целое состояние. Пожелай завтра распродать — мог бы безбедно прожить до конца своей жизни и еще другим останется… Впрочем, останется неизвестно кому. Да и не решится он никогда свою библиотеку продать. И толковать тут нечего. А холостяцкая жизнь, так она его вполне устраивает. Женись он и приведи в свой дом женщину — еще неизвестно, чем все обернется: вдруг не сложится совместная жизнь, и тогда при разводе есть риск лишиться части библиотеки. Да и не всякая женщина согласится обитать в квартире, где за книгами не видно стен. Но если бы согласилась? Пойдут детишки… Ведь от них не уберечь редких книг — потреплют какую-нибудь, а цена ей — сотня или того больше. Что и говорить, всегда приходится чем-то жертвовать в жизни. Чем-чем, но уж книгами пожертвовать он не решится никогда.

…Дудин разобрал купленные книги, а затем отправился на кухню, сделал бутерброд с плавленым сырком «Новость» и уселся пить чай. Потом он тщательно вымыл руки, достал с полки роман Понсон дю Террайля «Черная волчица» и принялся читать. Книга эта редкость, в тихановское собрание она не вошла и, может быть, есть у трех-четырех коллекционеров в Москве. Но измотавшегося за день Дудина невольно клонит в сон, усталость смежает ресницы, и вскоре роман валится из рук. Дудин вздрогнул и, спохватившись, осторожно отложил раритет в сторону. Он доплелся до кушетки, стал раздеваться, сложил вещи кое-как на стул. Глаза закрываются сами собой. И вот он забывается тревожным сном. Свет уличного фонаря вяло сочится в окно, бледно мерцают кожаные корешки на полках. Дудин спит. Ему снится тревожный сон, словно не Минцлов, а он разъезжает по губерниям, разыскивает в имениях книги. Собранная им библиотека необъятна, она предмет всеобщей зависти… Внезапно он просыпается в холодном поту. Его обжигает страшная мысль: не напиши Минцлов своих книг, никто бы о нем сегодня ничего не знал, не вспомнил даже имени. Что толку, ну собрал человек громадную библиотеку, но где она, кому досталась после? Что с того, что посвятил собиранию всю жизнь? Ведь ценили совсем не потому, а за его собственные книги, за то, что создал сам. А что создал он, Дудин?

Ему не спалось. Он встал, прошел на кухню, закурил сигарету, аккуратно потушив спичку. Остановился в задумчивости у окна. В соседней квартире заплакал проснувшийся ребенок. Через стенку жила семья слесаря-водопроводчика, отца четверых детей.

На улице уже чуть синело. Ночь отступала. Напротив, в парке, окутанном туманной вязкой одымью, нутряным деревянным голосом крикнула проснувшаяся ворона, и голос ее почудился чревовещанием.

— Мерзкая тварь, — поморщился Дудин. — И голос какой мерзкий. Тебе-то чего не спится?

За стеной, укачивая ребенка, ласково, монотонно бубнил колыбельную слесарь. «Наследничка баюкают, — подумал Дудин. — Четыре сына у человека, четыре наследника». В Дудине шевельнулось какое-то острое щемящее чувство — то ли зависть к многодетному отцу семейства, то ли жалость к себе. Он вспомнил фразу, прочитанную когда-то у Голсуорси: «Если к сорока годам дом мужчины не наполняется детскими голосами, он наполняется кошмарами…»

«Но нет, нет! Не в одних детях все же счастье, — отогнал он от себя смутное чувство зависти к многодетному слесарю. — Не было бы никаких проблем, не было в мире несчастных… Чего проще…» Но в чем же тогда счастье, в чем причина все чаще накатывающей на него вечерами тоски? Или тревоги в жизни скорее происходят от привязанностей, чем от простых повседневных нужд? Что ж, если даже допустить мысль, что он убьет со временем в себе пристрастие к собирательству, найдет ли он чем заполнить пустующее место в душе?

С болезненным и тягостным чувством смотрел он на полки с золочеными переплетами, ходил между стеллажами, вздыхал, чувствуя, что ему сегодня уже не уснуть, мысли его перескакивали одна через другую…

И тут он почему-то вспомнил того очкарика на троллейбусной остановке, который спрашивал его совершенно искренне, без всякого подвоха, не находит ли на него временами очищающая грусть, не беседует ли он мысленно с Марком Аврелием по ночам. Нет, он не беседовал сейчас ни с Марком Аврелием, ни с Блезом Паскалем, ни с Эпиктетом, потому что никогда не читал никого из них, да и вряд ли они сумели бы рассеять в его душе те чувства, что мешали снова безмятежно уснуть…

Он просто думал.

Сомнительная версия

1

Море блестело тускло, лениво, кричали наперебой чайки ребячьими голосами. Потом небо озарила вспышка, и все завертелось перед моими глазами, понеслось куда-то мимо — пароходы, птицы, облака… Горизонт заслонило водное стекло, и я увидел перед собой черные колеблющиеся петли водорослей. Что-то холодное, липкое скользнуло по лицу и плечам… И тут внезапно дрожащий хриплый голос встрепенулся где-то совсем рядом:

— Звыняйте, будь ласка!

Я вскочил с постели и огляделся спросонья в потемках. Какой-то мужчина в одном исподнем, а именно в белых кальсонах и майке, отпрянул от меня. За стеклом мелькнула и остановилась неподалеку череда светящихся вагонов, бросая по стенам громадной комнаты неровные отблески. Вдоль длинного окна привокзальной гостиницы тянулся ряд железных коек, скорбно белели под простынями мумии храпевших транзитников, укрывшись с головой от донимавших мух.

Голос диспетчера отчетливо и бодро проговорил в динамике на дальнем конце перрона:

— Скорый поезд девяносто третий Одесса — Львов прибыл к третьему пути, стоянка пять минут.

Я потер лоб и обескураженно глянул на растерянного незнакомца, лицо которого стало в эту минуту оранжевым от огня семафора. Он торопливо бормотал слова извинений, объясняя полушепотом, что ошибся койкой, возвращаясь из туалета. Заскрипели пружины, и вскоре он уже тихо посапывал на соседней кровати. Я же не мог уснуть, лежал, уставясь в потолок со щербатым незатейливым барельефом, и прислушивался к суете на железнодорожных путях, где продолжалась посадка.

Мое сознание невольно противилось забытью, в голове еще бродили отголоски неприятного сна, навеянного мучительными раздумьями за последние дни перед отъездом. Где-то в дальнем углу комнаты мажорному булькающему храпу нежнейше вторила чья-то простуженная фистула, в коридоре то и дело хлопали двери, потом на перроне глухо лязгнули буфера вагонов, по стенам все быстрее заскользили бледные ромбовидные пятна света…

Я снова и снова перебирал в памяти все, что связывало меня с другом моего детства Костей Собецким. В последний раз мы виделись лет шесть назад, в ту пору он развелся со своей первой женой и переехал из Одессы в Ригу.

«Лучше сознавать свою независимость, чем казаться счастливым в браке, как считали древние римляне», — иронизировал Собецкий. Но своей независимостью холостяка он упивался недолго. У него в Риге была пассия, Вероника. Высокая стройная блондинка с саксонскими чертами лица и кажущейся на первый взгляд надменной неприступностью, за которой скрывалась всего лишь душевная апатия и самовлюбленная холодность. Познакомились они как-то летом на черноморском пляже, и прельстила его, скорее всего, эта инфантильная и чопорная дива с нарочитой улыбкой всепрощения на лице своей броской внешностью. Что и говорить, на людях держаться она умела и, кстати, отличалась прямо-таки патологической аккуратностью во всем, чуть не ежечасно извлекала зеркальце с перламутровой старинной оправой и расчесывала шикарные золотистые волосы, ниспадавшие ниже плеч. Вскоре Собецкий прислал мне приглашение на свадьбу, но я так и не смог тогда приехать из-за срочной командировки; меня включили в опергруппу по расследованию одного важного дела. Раза три я ему после писал, но ответа, увы, так и не дождался. Вряд ли он обиделся на меня.