Джон Барт - Химера

• Название: Химера
• Автор: Джон Барт
• Издательство: Азбука
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-389-04921-5

Классический роман столпа американского постмодернизма, автора, стоявшего, наряду с К. Воннегутом, Дж. Хеллером и Т. Пинчоном, у истоков традиции «черного юмора». Именно за «Химеру» Барт получил самую престижную в США литературную награду – Национальную книжную премию. Этот триптих вариаций на темы классической мифологии – история Дуньязады, сестры Шахразады из «Тысячи и одной ночи», и перелицованные на иронически-игровой лад греческие мифы о Персее и Беллерофонте – разворачивается, по выражению переводчика, «фейерверком каламбуров, ребусов, загадок, аллитераций и аллюзий, милых или рискованных шуток…». Ведь в бартовском космосе а-ля русская матрешка все со всем связано, вернее – все во все вложено.

---

– Обезумели все, – сказал я, – особенно женщины в летах, пей-пей-пей, а когда я попытался было закрыть бары, он подговорил их поедать, пока я не уступлю, своих детей. Честное слово. Мне следовало протянуть некоторое время – надо же хоть в чем-то положить им предел, – но Андромеда утверждала, что я не могу смириться с его популярностью… – Правда заключалась в том, заявил я, что я и в самом деле завидовал богу-выскочке из-за его поклонников и поклонниц, тем паче что моя собственная слава, после того как я отказался от героизма в пользу размеренного правления Арголидой, ничуть не возросла; с другой стороны, пусть и не ханжа, я в общем-то верил в порядок, умеренность, самодисциплину и в принципе противился беспорядочным оргиям домохозяек, не говоря уже о педофагии. Точно такому же сыну Зевса, как и Сабазий, хоть и не богу (поскольку матушкой мне приходилась простая смертная), мне выпало преисполненное трудоемких подвигов житие златокудрого героя, в то время как Сабазия, насколько я был в курсе, хлебом не корми, дай только что ни день набраться да оттянуться…

– Скажи лучше "нажраться да нализаться", – спокойно вмешалась Каликса. Ей тоже, добавила она, не по вкусу оргии, разве что среди особо ценимых друзей – таких, скажем, как (от этой идеи она напряглась) Аммон, Сабазий или я сам; общая ее установка – предлагать себя другим, как телесно, так и во всех остальных смыслах, сообразно той оценке, которой она их удостаивает. Тем не менее ради своего пухлого приятеля она встревала в группоблудство, в "одна на всех и все по одному", в "кто крайний" и другие формы извращений, отказываясь в его пользу от своих предпочтений, – точно так же, как с Аммоном она курила коноплю и трахалась раком, хотя, предоставленная, так сказать, самой себе, сплошь и рядом предпочла бы легкое пальмовое вино и позицию номер один. В обоих случаях ее участие в их наслаждениях не только служило вознаграждением, перекрывая собственные предпочтения (на ее взгляд, чисто мученическое вознаграждение), но и наделяло – как раз-таки в подобных обстоятельствах – сами эти поступки подчеркнутой приятностью. Короче, она вовсе не была слепа к недостаткам Сабазия, но они не мешали ей ему поклоняться. "Мы в самом деле частенько болтали – он и я".

Мне взбрело в голову спросить ее, почему в свете вышеизложенного она убрала мою руку в одном из предыдущих абзацев и подставила подножку своим смехом в другом, когда я попросил у нее разрешения поцеловать ее пупок. Ответом ей послужил спокойный, краткий и серьезный поцелуй, который при всей моей толстокожести достал и меня. Ткнувшись в ее нижнюю ягодку, я возбудился почти до Аммоновой эрекции, от этого прилагательного тут же опал, отпал, подставив взамен ладони, и возобновил свой рассказ.

– Мне тоже нравился Сабазий, – признал я, – пусть он даже и принес мне столько треволнений; после того как я, на радость домохозяйкам, согласился построить для него храм, мы осушили вместе немало кубков, прежде чем он отправился дальше. Но с тех пор я не знал от Андромеды покоя: теперь она заявляла, что я сдался от слабости или чтобы подлизаться к Олимпу, – потворствовал ли я общественному мнению, поддался ли протестующим группам детоедок или просто порвал постромки как глупый сорокалетка? Известность плюс царская власть изменили меня, продолжали, утверждала она, меня изменять – и при этом не к лучшему, и т.д. и т.п.

– Извини, что я об этом говорю, – сказала Каликса, – но мне в общем-то наплевать на мадам Персей. Так что на всякий случай подай назад, чтобы ее оправдать.

Ну хорошо, я так и сделал: все эти пренеприятные обвинения до единого были во многом справедливы, я видел это, когда от них не защищался, ну а когда защищался – видел полную их вздорность. Но от одного факта было никуда не деться, как его ни толкуй и ни разъясняй: Персей-герой торжествовал либо погибал; Персей-царь проглотил свое чувство собственного достоинства, он даже не пошел на компромисс, а просто сдался противнику.

– После этого все пошло под откос, – заключил я, – вопли и сопли, флирт и брань, оттепели и заморозки, – давай не будем об этом, ты же знаешь, как все было, все это осталось за колонной между панелями, вон той, последней, – я указал туда, где мы с Андромедой делили наш любимый двухместный трон в окружении мелюзги царевичей, – и сегодняшней. – Здесь моя сварливоликая царица восседала на своем троне с правого края, а я в самом мрачном расположении духа – с левого; наши недоросли – в сомнении между нами, на заднем плане готов отплыть мраморный корабль.

– Однажды на уик-энд мы отправились с Аммоном вниз по Нилу до самого Фароса, – заметила Каликса. – Славно поплавали. Тогда я единственный раз трахалась под водой.

– На самом деле не так-то это и здорово, ты не находишь? – спросил я в ее же духе, погружаясь в то же время все глубже в воспоминания. – Естественная смазка смывается, и ощущения довольно болезненны. Знавал я в свое время одну морскую нимфу…

– А мне все равно понравилось, – сказала Каликса. На следующую ночь мы вновь преуспели друг с другом гораздо меньше, нежели с храмовой экспозицией.

– Если бы Медуза обратила в камень только эту часть! – вздохнула моя жрица, но не позволила мне повторить то, что, как она заявила, ясно и без слов, – что разрядился мой болт, совсем как у желторотого призывника, толком не успев вступить в прения, не от неопытности в искусстве любви, а с непривычки, от неготовности к новому партнеру. – Ты вроде некоторых наших туристов-отпускников, – сказала как-то она мне, – знаешь, дома – гонористые петушки, а здесь – цыплята на цыпочках.

Когда я был настоящим Персеем, сказал я ей на это, я пролетел над всем известным миром, от Гипербореи до Гесперии, но никогда не слышал о туристах в страну богов. Каждым утром, днем и вечером Каликса исчезала время от времени в наружных завитках храма, строго-настрого наказывая мне, якобы со слов Зевса, не заходить за последнюю пройденную нами с ней сцену. Куда она ходила? – спросил я ее теперь. Для чего? Ускользала ли она к Аммону или Сабазию, или же ее прямо у меня на паперти покрывали бараны-туристы?

Она не выказывала раздражения, пока я (тут же) не извинился за свою дерзость.

– Если ты собираешься придираться – придирайся, только не делай шаг вперед и два назад.

Я извинился за свое извинение, приписав излишнюю свою покорность долгим годам домашней муштры со стороны Андромеды, каковую в свою очередь возвел к подавлению ее отца Кассиопеей, вместе с тем признавая, что в полном соответствии с обвинениями Андромеды по делу Сабазия достойный человек никогда бы не…

– Прекрати это! – закричала Каликса.

Я так и сделал, начал извиняться, прекратил и это и, чуть поразмыслив, объявил, что она вовсе не обязана меня обхаживать, ежели ее разочаровали мои манеры, мнения или мужественность; если же она предпочитает остаться, ей нужно принимать меня на моих условиях, к каковым – к добру ли, к худу – относится (в отличие, осмелился я сказать, от Сабазиевых или Аммоновых) и согласие, что ее я буду принимать на ее условиях. У всякой драхмы есть и оборотная сторона; Андромеда, на мой взгляд, почти заклевала меня, низведя чуть ли не до уровня каплуна, но из-за нее я понял то, что знает мало кто из мужчин, почти никто из героев и ни один из богов: женщина – это личность со своими собственными правами, которую надлежит за это уважать и распрекраснейшим героям на небесах. Если моя любимая жрица не привыкла к равенству, как я к новизне, значит, у каждого из нас было чему научить другого.

Каликса уселась, сомкнув вокруг меня ноги (зачин этих бесед проистекал всегда посткоитально и хотя бы отчасти послеоргазменно); но добиться я от нее только и смог, что:

– Ты, ты! Ты кое-что упустил.

– Этому ничем не поможешь.

– Те письма. Персей, которые она выбросила за борт…

Я тяжело вздохнул. Начиналось ли хоть одно путешествию за всю историю мореходства, риторически вопросил я, так же наперекосяк, как наше, чье крушение прихваченных после того, как я обратил его в камень, коралловые папоротники из Иоппы (чтобы сподручнее было протыкать Кета, я положил голову Медузы на груду водорослей), ножные оковы Андромеды, диск из Лариссы и письма.

– Те письма, Персей…

На своем ложе я оказался обойден с левого фланга: озорная Каликса, приподнявшись на локтях над моим бедром, забавлялась, пока я говорил, выводя моим вислым орудием у себя на лбу заглавные буквы – будто неким неверным пером. R, S, Что-то, Р: шаткий и валкий унциал моего имени.

– По большей части – письма фанов, – сказал я. – Депеши шизиков, конфиденциальные записки, красноречивые приглашения, предложения от женщин, о которых я и слыхом не слыхивал, – одним словом, всякая всячина, которой изо дня в день кишит почта любого легендарного героя. Клянусь, я сохранял их отнюдь не из тщеславия, как утверждала она; я почти никогда на них и не отвечал.