Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)

• Название: В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
• Автор: Александр Русов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-265-00628-1

В книгу вошли лирико-драматическая повесть «Записки больного» и два трагикомических романа из цикла «Куда не взлететь жаворонку». Все три новых повествования продолжают тему первой, ранее опубликованной части цикла «Иллюзии» и, являясь самостоятельными, дают в то же время начало следующей книге цикла. Публикуемые произведения сосредоточены на проблемах и судьбах интеллигенции, истоках причин нынешнего ее положения в обществе, на роли интеллектуального начала в современном мире.

---

Ты несешь основную ответственность за чистоту каналов связи Земля — Астрал. Хотя, разумеется, было бы неверно утверждать, что никакой ответственности не лежит на докторе Петере Вароше из Будапештского политехнического, на портье Беле Будаи из интуристовской «Астории», на оргсекторе Бульбовиче и писателе Славе Бандуилове, если только кто-то читает написанные им книги, на сексапильной Тане из клуба и на бывшей балерине Кате — тоже, кстати, пациентке отделения кризисных состояний.

Каналы Земля — Астрал должны быть очищены. Бесперебойное снабжение Вольвы и Субвольвы духовной энергией восстановить просто необходимо. Дело Клитемнестры пора закрывать. Дело Медеи — предать забвению. Центр Управления пойдет на любые затраты и жертвы. Центр Управления возьмет на себя всю полноту ответственности. Центр Управления не пожалеет времени и сил. Центр Управления готов пожертвовать жизнями нескольких землян во имя осуществления светлых идеалов и великой цели. Нескольких десятков, сотен или даже тысяч. Миллионов или миллиардов — если того потребуют чрезвычайные обстоятельства.

Когда-то из-за тебя, женщина, пал город Троя. Не допусти, чтобы погиб весь мир. Лучше согласись погибнуть сама. Добровольно. Во имя, так сказать, и по поручению. Имея в виду всеобщее благо, великую любовь, счастье человечества, здоровье больного палаты № 3 и, конечно, прежде всего — бесперебойную работу Центра Управления в дни смотра-конкурса на лучшего по профессии. Не мучай ты, ради бога, Антона. Обласкай Платона. Прильни к Тонику. Прости их. Смирись. Одари любовью. Ни о чем не спрашивай. Ничего не требуй.

…Старый чудак-очкарик с нервно подергивающейся щеточкой колючих седых усов едет на могилку жены — все никак не доедет. Кхе!.. Молодой человек в потертых джинсах, припадая на левую ногу — следствие детской травмы, — обгоняет колонну динамовских болельщиков. Сосиску им в рот! Ва фан куло!.. Некто в кожаном поскрипывающем пальто, прямой и строгий, звонит в заветную дверь… И все они спешат к тебе на свидание. К тебе одной. К тебе единственной…

Будь милосердна!

44

Жена Кустова уезжает на месяц из дома. Жена Кустова впервые оставляет их с Клоником вдвоем. Хочет проучить и образумить его, такого неприспособленного. Такого избалованного растяпу. Наглядно, так сказать, показать, что без нее он — ничто. Впервые за двадцать лет расстаются они на столь долгий срок: она со слезами, он со вздохом облегчения.

И тут выясняется интересное. Проявляется тайное. При этом весьма любопытное и занимательное. Доктор-профессор-академик и почти что член-корреспондент вдруг обнаруживает в себе необыкновенные кулинарные способности. Он обнаруживает в себе житейскую смекалку и совершенно уж для него самого неожиданную приспособленность к повседневной практической жизни. То есть как раз то, чего раньше у него не было да и как бы не могло быть. Они вместе с Клоником запросто справляются с готовкой. Также со стиркой, уборкой, хождением в магазины, пришиванием оторвавшихся пуговиц. И все это — между прочим, между делом, шутя, словно забавы ради, тогда как прежде любые заботы по дому, малейшие усилия в этом направлении домохозяйственной жены негласно приравнивались к подвигу. К седьмому подвигу Геракла, очистившего авгиевы конюшни, а то и к тринадцатому, которого, надо думать, Геракл даже и не совершил.

В квартире становится чисто. В квартире становится свободно. То есть нормально чисто, нормально свободно. Дышится легко. Много воздуха. Мало пыли. Удивительно просторной оказалась их квартира.

В субботу Клоник раньше возвращается из школы.

— Я страшно голоден, па…

Доктор Кустов орудует в фартуке возле плиты. Парит, варит, жарит, шпарит, ставит свои внеплановые кулинарные опыты.

Ворчит:

— Даже не соизволил утром убрать постель.

Может себе это позволить.

— Извини, па… Я сейчас…

И отправляется к себе наводить порядок. И вполне наводит его. Достаточно, между прочим, квалифицированно.

Сердце Антона Николаевича наполняется отцовской радостью. Сердце Антона Николаевича наполняется отцовской гордостью. Сын слушается с полуслова. Понимает с полувзгляда. Спина распрямилась. В глазах — осмысленность. Совсем уже взрослый.

— Тебе помочь?..

Это опять-таки сын. Чудо! Чудо!.. Такого и не припомнить.

— Если можешь, сходи за хлебом.

Никакого сюсюканья. Никаких пререканий. Хочешь есть — ступай за хлебом. Нормальные, естественные отношения.

— Все-таки я так и не понял. Ты на биофак собираешься поступать?

— А там хорошее дают образование?

Антон Николаевич задумывается. Антон Николаевич — впервые, может, — испытывает затруднение при ответе на такой, казалось бы, очень простой вопрос. Впервые он ощущает себя с сыном на равных и оттого чувствует еще большую ответственность. Они удачно дополняют друг друга. В чем-то сын, пожалуй, даже умнее и тоньше. В чем-то умнее отец. Просто разный ум — в шестнадцать и в сорок.

Сладостное единение. Органическое единство. Одна семья. Полное доверие и открытость. Никаких задних мыслей. Давненько не видели эти стены подобного Славный пацан. Дылдочка…

«Это ведь и есть счастье, — думает Антон Николаевич. — Вот так бы всегда. Вместе со всеми заботами. С готовкой, уборкой и прочим. Главное — никакого надрыва. Никаких подвигов Геракла». Антон Николаевич отдыхает, блаженствует. Домашнее хозяйство — какой это, в сущности, пустяк! Не жизнь — санаторий…

Будто начала заживать старая рана. Непривычное, непередаваемое облегчение. Ничто не гложет, не точит изнутри, когда он возвращается с работы. Чувство постоянной вины не терзает. Чувство постоянного страха. Не нужно отчитываться за каждый шаг, за каждый час, проведенный вне дома. Он сам себе хозяин. Никаких угрызений совести за то, что несчастная раба семьи вкалывает там на кухне, там в ванной, там где-то еще, а он шастает неведомо где. Что он, себялюбец, только и делает, что ловит миг свободы, минуту отдохновения, чтобы припасть к открытой форточке, к трубке с кислородом, к отдушине…

«Что такое семья? — спрашивает себя Антон Николаевич. — Наказание за тяжкие грехи или дар небесный? Должна ли семья во искупление грехов наших обременять или, будучи благодатью, облегчать нашу жизнь, наполнять ее новым, освобождающим душу смыслом и содержанием? И почему вдвоем бывает несравненно легче, нежели втроем? Что за гармоническое правило парности и роковой закон нечетности, когда плохо одному и плохо втроем? И почему видимость освобождения от житейских тягот, которые, строго говоря, вовсе не тягостны, способна превратить мирное существование в сущий ад?»

Теперь он чувствует себя как бывший рабовладелец, нашедший в себе мужество отказаться от мучительной необходимости пользоваться результатами рабского труда. Как вольноотпущенный, переставший быть чьей-то собственностью. За этот недолгий месяц он с несказанным удивлением узнает, в сколь малом нуждается, сколь непривередлив, неприхотлив, непрожорлив, непритязателен. Невольно возникает подозрение в умысле, догадка об искусственно сотканной паутине мелких показных забот, о выдумывании тысячи ненужных обязательств. И такая вдруг мысль. Может, суть и причина семейных страданий заключается не в затруднениях материального характера, а в насильственном ограничении развития, подавлении воли, пауперизации? В реализации инстинкта присвоения, превращения человека в куклу, куколку, кокон? В запеленатого сморщенного младенца, которого легко носить на руках и возить в коляске?

В подобных умствованиях Антона Николаевича заносит так далеко, что даже их с женой профессии представляются ему теперь чуть ли не антагонистическими. В своей работе исследователя Антон Николаевич неизменно пытался найти и понять именно необычное, отклоняющееся от известного, общепринятого, общепризнанного. Он ставил странные эксперименты, получал странные результаты — и как раз эти странности были сутью его работы, тем фундаментом, на котором строился труд всей его жизни.

Жена же его была редактором не только по профессии, но и, пожалуй, по призванию. Все странное, непонятное, не укладывающееся в рамки привычного — все, что встречалось в таком роде в редактируемых ею текстах, вызывало ее профессиональное и человеческое неприятие. Она удаляла все, написанное не по правилам. Отсекала, регламентировала и перестраивала, упорядочивала и унифицировала, сглаживала неровности и сокращала.

Она редактировала тексты, редактировала сына, мужа, окружающую жизнь, и в результате этой систематической, кропотливой, тщательно выполняемой работы Антон Николаевич становился сам на себя не похожим, превращался в литературного героя ее литературного редактирования, то есть опять-таки — как бы в ее редакционно-издательскую собственность. За двадцать лет их совместной жизни она отредактировала, обстругала его до того, что обнажился каждый нерв, и жизнь превратилась в сплошную рану. Из всех человеческих эмоций в нем сохранились лишь всевозможные формы страха, которые ветвились и множились, будто клоновые близнецы. Он боялся ее и боялся за нее. За ее здоровье и счастье. За ее мучения, с ним связанные. За Клоника. За его будущее. За будущее их семьи. И так далее. Вот уже год, как изо дня в день он принимал успокаивающие таблетки, а теперь вдруг перестал принимать и даже забыл об их существовании.