Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)

• Название: В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
• Автор: Александр Русов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-265-00628-1

В книгу вошли лирико-драматическая повесть «Записки больного» и два трагикомических романа из цикла «Куда не взлететь жаворонку». Все три новых повествования продолжают тему первой, ранее опубликованной части цикла «Иллюзии» и, являясь самостоятельными, дают в то же время начало следующей книге цикла. Публикуемые произведения сосредоточены на проблемах и судьбах интеллигенции, истоках причин нынешнего ее положения в обществе, на роли интеллектуального начала в современном мире.

---

— Хочу видеть вас у себя.

— Хорошо. Я как раз собирался.

— Вот и отлично.

Итак, повод не заставил себя долго ждать.

— Меня срочно вызывают в поликлинику, — говорит Антон Николаевич сотрудникам, снимая с гвоздя пальто. — Возможно, вернусь во второй половине дня.

Хотя прекрасно знает, что на работе его больше не будет.

15

Сестра заглядывает в палату № 3. Больной делает ей призывные знаки, подзывает, двусмысленно подмигивает.

— К вам пришли, — укоряющим тоном, нарочно громко говорит сестра, глядя на больного скорее с жалостью, чем с презрением.

Господи, в чем только жизнь держится? Еще вчера едва языком ворочал, а туда же…

— Заходите, — приглашает она кого-то за дверью.

Больной то ли смущенно, то ли разочарованно покашливает.

Появляется высокий, средних лет, свежевыбритый блондин с редеющими волосами, мелко вьющимися на большой, вытянутой огурцом голове. На нем совсем новый, будто сейчас из магазина, серый костюм в полоску, белая рубашка, галстук.

— Здрас-се, — обращается он вдруг совсем по-простецки, опускается на стул, кладет на колени черный кейс и принимается щелкать запорами.

«Кровь будет брать, что ли?» — размышляет больной.

— Нам нужно поговорить…

— На предмет?

А сам думает про себя: «Еще один Баклажан. Только этот зеленый».

— О, предмет очень обширный, сразу даже и не охватишь, — сладко улыбается посетитель, извлекая из кейса блокнот, фирменную ручку и маленький импортный диктофон.

Снова щелкает запорами, ставит чемоданчик на пол.

— Ну как? — словно бы прощупывает он собеседника.

— Восемь, — не задумываясь отвечает больной.

— Что восемь?

— А что как?

— Ну вообще-то?.. — пытается найти общий язык пришедший.

— Вообще-то нормально, — отвечает больной, а сам думает про себя: «Чего нужно этому стронцо, этому каццо, этой теста ди каццо?»

— Хорошо тут у вас, — мечтательно произносит посетитель. — Все удобства. Обстановка. Клево…

От этого последнего слова больной вздрагивает. «Ке каццо?» — думает. А вслух говорит:

— У вас разве хуже?

Посетитель на мгновение задумывается.

— Меня вот что интересует. Вернее, не что, а кто: Кустов.

— Кустов?

— Да, вы его знаете.

— Какой еще Кустов?

Тут посетитель, чуть сощурив левый глаз, посмотрел на больного так пристально, что у того даже ладони вспотели.

— Антон Николаевич. Не прикидывайтесь.

— Не знаю я никакого Капустова!

— Прекрасно знаете.

— Говорю, не знаю… Я больной, поня́л? Припадочный. Нервный. Иди отседова! Ва фан куло!

При этих словах вздрогнул уже посетитель.

— Иди, иди, — заметив это, повторил больной. — А то сестру позову. Могу поуродовать насмерть, поня́л? И мне ни хрена за это не будет. У меня справка есть. Я психованный. Поня́л?

— Зря горячитесь, зря…

Исполненная доброжелательства и оптимизма улыбка вновь озарила лицо посетителя. Больной же, обессилев, опал на высокой подушке.

— Вы, наверно, не поняли. Я не представился. Извините. Скаковцев Александр Григорьевич, следователь по особым делам.

— Ке каццо?

— Ну по-итальянски я тоже могу, хотя по-русски и сильнее, но… Возможно, я недостаточно ясно выразился. Речь идет о Кустове Антоне Николаевиче. Сорока двух лет. Докторе наук. Заведующем лабораторией. Он бесследно пропал. Его ищут и не могут найти.

— Так и хрен с ним! Может, запил.

— Он не пьет.

— Вы-то почем знаете?

— Знаем, — сдержанно, но с достоинством заметил Александр Григорьевич.

— Ну так загулял с бабой.

— Не могли бы вы в таком случае…

— Не, меня не касается. Кто с кем гуляет — личное дело каждого. Ва фан куло! Поня́л?

— Да, — сказал посетитель, стыдливо опустив глаза. — Я понимаю. Согласен, что личное. Но бывают же обстоятельства…

— Захочет — найдется. Не захочет — не найдется. Как ни ищи. Поня́л?

— А если его похитили? Или даже убили?

— На «жигули», что ли, позарились? У него же самая дешевая модель.

— Вам известно, чем он занимался?

— В своей конторе? Ну химичил там что-то, — глумливо ухмыльнулся больной. — За пять кусков в месяц. Не пыльная, скажу, работенка. Но вообще-то не особливо… Может, конечно, он и шибко волочил, только машину за ним на дом не слали…

— Это не имеет значения.

— Вот еще! Скажет тоже… Не имеет… А санаторий бесплатный раз в году? Тоже не имеет? А загранкомандировки?.. Его ведь только к демократам…

— Антон Николаевич считался крупнейшим специалистом.

— Ага. Крупнейшим. То-то я ему всегда дефицит доставал. Мне он что-то не очень… Да плюньте. Не нужен он никому. Делать нечего, что ли? Вы ведь небось оттуда?..

— Не совсем… Ну в общем-то да. Оттуда… — отвечал Александр Григорьевич, проследив за поднятым вверх костлявым указательным пальцем больного.

Как видно, ему не хотелось затрагивать эту тему. Он съежился, заерзал на стуле, зашевелил, тоже на удивление новыми и блестящими, несмотря на уличную грязь, туфлями на тонкой, чистой подошве из превосходной светлой кожи. Должно быть, имел чин немалый — подкатил на персональной машине к самому подъезду.

— Не пойму, стронцо, кому какое дело? Он что, сам не разберется? На хрен общественность привлекать? Если вас его жена накрутила, то лучше не ввязывайтесь. Не советую. Баба — стерва.

Но нет, как будто не то.

Александр Григорьевич категорически отрицает свое вмешательство в семейные дела доктора Кустова. Александр Григорьевич снова и снова объясняет, что пропавший интересует его с другой точки зрения. Есть основания полагать, что доктором Кустовым могла заинтересоваться вражеская разведка.

Больной сразу соглашается: мол, очень даже может быть. И припоминает такую подробность: Кустов опять собирался вскорости за границу. Насколько помнится, в город Будапешт. Так что его запросто могли охмурить через какую-нибудь бабу, похитить, а потом к нам же и забросить шпионом. Они, мол, специально отыскивают таких, как Кустов, — морально неустойчивых. Недавно по телевизору говорили. И ведь находятся гады, согласные сотрудничать. Пяти кусков в месяц им мало. Тут за какие-то сто пятьдесят рэ с утра и до вечера не разгибаешься, а они там химичат себе потихоньку за пятьсот — и все им, гадам, надо чего-то еще…

Александр Григорьевич возражает. Александр Григорьевич придерживается совсем другой версии. Нельзя упускать из виду, говорит Александр Григорьевич, что некоторые работы научно-производственного объединения «Клон», связанные с изучением и изменением основ, первооснов, так сказать, бытия… Тут посетитель начинает нести такую ахинею про какие-то нарушения, засорения и закупорки, про какую-то всемирную угрозу и опасность — такую, короче, хреновину с морковиной, что у кого хошь уши завянут. И говорится, вся эта скучнейшая морковина только затем, чтобы узнать, где, когда и при каких обстоятельствах видел в последний раз больной Антона, стало быть, Николаича Кустова.

— Усек, — говорит больной. — Все понял. Хотите его ущучить.

— Напротив.

— Тогда ужучить.

— Да нет же!

— Значит, унасекомить.

— Пока только разыскать. Разыскать — и ничего больше…

Тут дверь в палату распахивается. На пороге — сам Баклажан. Поперек себя шире.

— Вспомнил, — говорит больной. — В клубе я его в последний раз видел. Или нет… постойте… может, на даче? Во, точно… Вот где: в гостях…

— Уважаемый, — врывается в их задушевный разговор Баклажан. — Извините. Я и так пошел на известное нарушение, учитывая важность… Не надо злоупотреблять. Он еще очень слаб. Только что перенес серьезную простуду.

И как бы в подтверждение этих его слов, больной закатывает глаза. Больной бессильно поникает на ложе, чуть слышно постанывает.

— Еще только один вопрос. Последний…

Больной опасливо косит вдруг снова оживший глаз в сторону Баклажана. Едва заметно пожимает плечами, давая гостю понять, что от него тут ничего не зависит. Будет так, как скажет профессор.

— Никаких вопросов! — решительно пресекает профессор.

Посетитель несколько обижен. Посетитель несколько обескуражен и уязвлен.

— Ну тогда я зайду в другой раз.

— Вы бы там это… — голосом умирающего просит больной. — Какой-нибудь детектив. Почитать…

16

Как долго длился этот вечер, день, утро? Когда успело все так безнадежно запутаться? Который теперь час — кто знает?

Не только время, но и пространство, чудесным образом раздвинув свои границы, заставило на сей раз Платона Николаевича Усова существовать в каком-то совсем уж непонятном ему измерении. Ну и ладно, подумал писатель. Нечего всякий раз подставлять шею под ненавистное ярмо логики, времени и пространства, этого триумвирата тиранов, постоянно терзающих наш дух. Разве свобода не есть осознанная необходимость? Не случайно ведь эту мысль заимствовали некоторые мудрые испанцы, рассудительные французы и проницательные немцы у своих великих земляков и предшественников, а те, в свою очередь, — у древних латинцев и греков. Они только упустили из виду, что свобода есть необходимость отказаться от набившей оскомину логики. Кхе! Поэтому долой логику! Долой любые спасательные, спасительные для развития будущего сюжета реанимационные средства, кроме… Кроме одного — комедийного. Ведь чувство смешного как раз и кроется в отказе от логики. Кхе! «Жалок тот, кто не в состоянии хотя бы однажды восстать против ее тирании». Прекрасно сказано! Кто же это сказал? Комедиограф Аристофан? Трагик Эсхил? Кхе! Кхе! Кхе!..