Сигрид Унсет - Улав, сын Аудуна из Хествикена

• Название: Улав, сын Аудуна из Хествикена
• Автор: Сигрид Унсет
• Издательство: «Правда»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1984

Первая часть дилогии об Улаве и его роде. Один из лучших исторических романов знаменитой норвежской писательницы Сигрид Унсет (20.5.1882, Калунборг, Дания, – 10.6.1949, Лиллехаммер, Норвегия), лауреата Нобелевской премии (1928) . Его действие разворачивается в средневековой Норвегии. Это захватывающая сага о судьбе двух молодых людей, Улава и Ингунн, об их любви, тяжелых жизненных испытаниях, страданиях и радостях.

---

Когда Ингебьерг увидела красивого ребенка, который вскоре останется круглым сиротой, она захотела поцеловать мальчика. Но Улав вырвался из ее объятий и прижался к отцу, неприязненно и удивленно глядя большими синими глазами на незнакомую госпожу.

– Неужто тебе не хочется поцеловать мою жену, Улав? – спросил Стейнфинн и громко расхохотался.

– Нет, – ответил отрок, – потому что Аслауг целуется с Коллом.

Аудун смущенно улыбнулся и сказал, что речь идет о стариках, служивших в Хествикене. Взрослые долго смеялись, а Улав зарделся и опустил глаза. Отец попенял ему и велел учтиво, как подобает, поздороваться с Ингебьерг. Улаву пришлось подойти к ней и позволить себя поцеловать. Когда же маленькая Ингунн, которая вышла к гостям, сказала: она, мол, тоже хочет поцеловать мальчика, Улав послушно подошел к ней и наклонил голову, чтобы девочка могла дотянуться губами до его лица. Но стоял он, побагровев от стыда, с глазами полными слез. Мужчины засмеялись и стали подшучивать, что, мол, Улав не очень дорожит благосклонностью прекрасных дам.

Уже вечером, когда хозяева и гости отужинали и, сидя за столом, потягивали хмельное, Улав вроде бы оттаял. Ингунн бегала меж скамей и, завидев свободное местечко, кидалась туда и влезала на скамью. Посидев немного, болтая ножками, она снова соскальзывала на пол, бежала и опять взбиралась на скамью уже в новом месте. Взрослые смеялись над ее проделками, подзывали к себе и пытались поймать; девочка совсем расшалилась. И тогда Улав, как видно, принял твердое решение; он поднялся со своего места рядом с отцом, поправил новый пояс с висевшим на нем ножом, пересек горницу, подошел к Ингунн и сел рядом с ней. Когда же она спрыгнула на пол и побежала к другой скамье, мальчик нерешительно последовал за ней и снова уселся возле девочки. Так дети то и дело переходили с места на место и играли – Ингунн носилась по горнице, смеясь и визжа, а Улав чинно и серьезно следовал за ней. Время от времени он бросал взгляд на отца, и слабая улыбка озаряла его красивое, но хмурое мальчишеское лицо.

Дети уже сидели и клевали носом в углу, когда к ним подошли Стейнфинн с Аудуном, спустили их на пол и подвели к очагу. Захмелевшие гости окружили детей. Да и сам Стейнфинн нетвердо держался на ногах, когда взял руку дочери и положил ее на ладонь Улава. Потом Стейнфинн и Аудун скрепили договор о помолвке детей рукобитьем. Аудун дал Улаву золотой перстень и помог сыну надеть его на маленький пальчик Ингунн; затем он приподнял руку девочки, чтобы все могли видеть тяжелый перстень, болтавшийся у нее на пальце. Ингебьерг, дочь Йона, да и другие женщины смеялись и плакали от умиления: более прекрасного зрелища, чем эти маленькие жених и невеста, вряд ли кому доводилось видеть.

Потом Ингебьерг поднесла дочери рог и велела ей выпить за здоровье суженого; и дети пили вино, проливая его на платье. Стейнфинн стоял, обхватив друга за шею; плачущим голосом он громко и торжественно клялся, что Аудуну нечего ни печалиться, ни скорбеть об участи ребенка, коего он оставляет после себя. Он, Стейнфинн, вырастит Улава, заменит ему отца до той поры, пока мальчик не станет мужем и не сможет отвезти домой в Хествикен свою невесту. Так сказал Стейнфинн и расцеловал Аудуна в обе щеки, а Ингебьерг посадила детей на колени и обещала быть Улаву матерью – ради Сесилии, дочери Бьерна, которую она, Ингебьерг, любила словно родную сестру. Потом Улаву велели поцеловать суженую. На сей раз мальчик смело подошел к Ингунн, обвил руками за шею и поцеловал девочку так пылко, как только мог. А свидетели смеялись и пили за здоровье помолвленных. Но, видно, Улав вошел во вкус игры: внезапно подскочив к своей маленькой невесте, он снова обнял ее за шею и влепил ей три-четыре звонких поцелуя. Гости и хозяева покатывались со смеху, кричали, чтоб Улав еще целовал девочку. То ли всеобщий хохот смутил Ингунн, то ли нашла на нее такая прихоть, но она стала вырываться из объятий мальчика, а когда он крепче прижал ее к себе, Ингунн изо всех сил укусила его в щеку. Улав немного постоял, вытаращив глаза, совершенно ошалевший. Потом потер щеку, где уже выступили капельки крови, взглянул на свои запачканные пальцы и… Он только было собрался налететь на Ингунн и надавать ей тумаков, как отец поднял его на руки и отнес в кровать. А затем жениха с невестой раздели и уложили спать.

На другой день, протрезвев, Стейнфинн чуть было не пошел на попятный. Он намекнул, что все вчерашнее, мол, было шуткой – уж коли б они с Аудуном и вправду собирались обручить детей, они бы сначала все обсудили как должно. Но Аудун, который ничего не пил из-за своей хвори, решительно заартачился. Он напомнил другу, что тот поклялся умирающему, и бог уж точно покарает его, коли он нарушит слово, данное одинокому, покинутому сиротке.

Тогда Стейнфинн пораскинул мозгами. Аудун, сын Инголфа, происходил из знатного, старинного рода, пусть ныне и оскудевшего и утратившего былое могущество. Но Улав был единственным ребенком, и даже если ему не приходится ждать большого наследства, кроме родового имения в Хествикене, все же это поместье знати. У самого Стейнфинна может народиться еще немало детей от Ингебьерг, так что Улав, пожалуй, станет ровней для Ингунн с ее сестринской долей в наследстве [27], которое останется после него, Стейнфинна. Тут трезвый Стейнфинн снова, уже в здравом уме и твердой памяти, повторил то, что сказал во хмелю: он поклялся вырастить Улава и дать ему свою дочь в супруги, когда дети достигнут совершеннолетия. И когда Стейнфинн отправился с тинга домой, с ним вместе на север поехал и Улав, Сын Аудуна.

В тот же год пришла во Фреттастейн весть о том, что отец Улава умер – вскоре после смерти своего деда и придурковатого дядюшки. Гонцы привезли Улаву часть отцовского, да и материнского, наследства – платье, оружие и ларец с драгоценными украшениями. Управлять же усадьбой в Хествикене завещано было одному старику – родичу мальчика, по прозвищу Улав Полупоп.

Стейнфинн спрятал имущество приемного сына и зашел так далеко в своем рвении, что людям, у которых были дела в Осло, дважды давал поручение к Улаву Полупопу, желая сговориться с ним о встрече. Но тогда из этого ничего не вышло, а после Стейнфинн уже более не утруждал себя. По правде говоря, столь же малое рвение он обнаруживал, когда речь шла о его собственных делах. И Стейнфинн, и Ингебьерг были добры к Улаву и содержали его как собственных детей до тех пор, покуда их не постигла беда. Ну а потом забросили приемного сына ничуть, верно, не более, чем собственное свое потомство.

Улав, надо сказать, довольно скоро прижился во Фреттастейне. Ему пришлись по душе Стейнфинн и Ингебьерг, но сам он был тихим, несколько замкнутым ребенком и для них по-прежнему оставался каким-то чужим. Да и он так никогда и не почувствовал, что вошел в их семью, хотя жилось ему здесь куда лучше, нежели там, откуда он был родом. Изо всех сил старался он не думать о самом первом своем доме, о Хествикене. Но время от времени картины той поры всплывали в памяти, и сердце щемило от тоски, когда он вспоминал всех этих стариков в Хествикене…

Челядь там была старая-престарая, а прадед только и делал, что неусыпно пекся о своем старом бесноватом сыне, которого прозвали в народе Неумытое Рыло, – его приходилось кормить как ребенка и держать подальше от огня, воды и острого железа.

Потому-то Улаву по большей части приходилось заботиться о себе самому. Но он никогда и не ведал, что жизнь может быть иной, а грязь и вонь от Неумытого Рыла для него неразрывно связывались с жизнью в усадьбе с той поры, как мальчик себя помнил. И к припадкам бесноватого, сопровождаемым воем и криком, Улав тоже привык и не очень-то и пугался, когда на старика накатывало. Но теперь он бежал от воспоминаний… Несколько раз за последние годы прадед брал его с собой в церковь, и там он видел незнакомых людей – среди них женщин и детей, – но ему никогда и в голову не приходило, что он может познакомиться с ними или хотя бы заговорить; они были словно неотъемлемой частью обедни. Еще много лет спустя после приезда Улава во Фреттастейн случалось, что ему внезапно становилось так одиноко на душе… Словно жизнь здесь, среди этих людей, была призрачна и столь же мало напоминала будни, как воскресная служба в церкви. И Улав только и ждал: ему придется уйти отсюда и вернуться к той жизни, которую он вел в родном Хествикене. Все это были лишь обрывки воспоминаний, которые мгновенно рождались и тут же умирали, – однако же он никогда не ощущал, что пустил корни во Фреттастейне, хотя нигде в другом месте у него не было дома, по которому бы он тосковал.

Но порой всплывали воспоминания совсем иные, и жало тоски внезапно вонзалось в его сердце. Как приснившийся некогда сон, вспомнил он однажды голый валун, возвышавшийся прямо посреди туна [28] в Хествикене; в нагретом камне были трещины, и он, Улав, лежа на земле, выковыривал оттуда мох обломком кости. Пред ним всплывали картины тех мест, где он бродил и играл в одиночестве, – и воспоминания эти таили в себе привкус невыразимого очарования. За скотным двором в усадьбе поднималась высокая скала, темная и блестящая; по ней стекала вода, а в заболоченной низине меж нагорьем и стенами дворовых построек всегда было сумрачно, тенисто, и там рос высокий зеленый кустарник… Помнился ему также и низкий берег, который затопляло во время прилива; там он топтал ногами водоросли и шуршащие камешки, находил раковины улиток и скользкие от ила, обточенные морем обломки трухлявого дерева. А пред ним простиралась водная гладь и сверкала, переливаясь, далеко-далеко, насколько хватало глаз; и старый челядинец Колл вскрывал ножом ракушки и давал ему – у Улава слюнки текли, когда ему вспоминался острый вкус морской воды и жирной желто-бурой массы, которую он доставал из раскрытых голубовато-белых ракушек и с жадностью уплетал.