Майкл Дэвид-Фокс - Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы

• Название: Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы
• Автор: Майкл Дэвид-Фокс
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-4448-0215-1

В книге исследуется издавна вызывающая споры тема «Россия и Запад», в которой смена периодов открытости и закрытости страны внешнему миру крутится между идеями отсталости и превосходства. Американский историк Майкл Дэвид-Фокс на обширном документальном материале рассказывает о визитах иностранцев в СССР в 1920 — 1930-х годах, когда коммунистический режим с помощью активной культурной дипломатии стремился объяснить всему миру, что значит быть, несмотря на бедность и отсталость, самой передовой страной, а западные интеллектуалы, ослепленные собственными амбициями и статусом «друзей» Советского Союза, не замечали ужасов голода и ГУЛАГа. Автор показывает сложную взаимосвязь внутренних и внешнеполитических факторов развития страны, предлагая по-новому оценить значение международного влияния на развитие советской системы в годы ее становления.

---

Заявления знаменитого гостя, сделанные на территории Советского Союза, показывают, что он знал правила игры в дружбу с советским государством. Поначалу он делал даже больше, чем требовалось, не ограничиваясь одними публичными заявлениями. Например, в речи на похоронах Горького на Красной площади Жид нарочито повторил сталинскую формулу о писателях как об «инженерах человеческих душ». Позже ярый нонконформист открыто признал, что он, как и многие другие, рассматривал вопрос о самоцензуре: «Я бы хранил молчание о печальном и неудовлетворительном состоянии дел в Советском Союзе, имей я свидетельства даже незначительного прогресса и движения к лучшему»{814}. Время, проведенное в Москве в середине визита, оказалось решающим; именно в тот момент гость принял решение отказаться от статуса друга Советского Союза. Что же изменилось во время пребывания писателя в Москве? Почему именно эта часть путешествия стала тем периодом, когда, пользуясь выражением более поздних времен холодной войны, «Советы потеряли» Жида?

Слишком регламентированное посещение Жидом столицы СССР происходило именно тогда, когда Сталин, который был хорошо осведомлен о личных делах своих собеседников и, безусловно, знал о намерении Жида обсудить с ним проблему прав гомосексуалов, предпочел не принимать его в Кремле. По иронии судьбы, с учетом того, что именно Жид писал в своей книге об отвратительной природе культа личности Сталина, отказ диктатора мог послужить последней каплей, поскольку писателю вряд ли представилась бы другая возможность повлиять на решение столь важного для него вопроса и хотя бы в этом остановить позорную сдачу революционных позиций. К тому времени, когда Жид и Эрбар встретились с Борисом Пастернаком в писательском поселке Переделкино в августе 1936 года, Жид уже собирался написать недоброжелательную «статью» о недостатке «личной свободы» и мелкобуржуазном конформизме в СССР, о чем сообщалось в отчете, направленном в НКВД информатором из Союза писателей. В Париже Илья Эренбург сделал все от него зависящее, чтобы убедить Жида в том, что тот выбрал неподходящий момент для критики СССР, но автор «Коридона» никогда не был склонен делать уступки под давлением{815}.

В опасной игре обвинений, последовавшей за неудачной попыткой «соблазнить» Жида, никто, конечно, не осмелился бы осуждать Сталина за то, что он не встретился с писателем. В отличие от публичного осуждения Жида, которое определялось глубинными социальными и идеологическими причинами его «предательства», в ходе внутренних разбирательств ответственность возложили, разумеется, на тех, кто организовал визит, и на тех, с кем встречался писатель. Аросев сразу же обвинил своих конкурентов из Иностранной комиссии ССП в том, что они допустили близкие контакты Жида с беспартийными писателями Пастернаком и Пильняком{816}. Информатор НКВД написал донос об особых связях Жида с Эренбургом, Бабелем и Пастернаком{817}. «Дело Жида» снова всплыло в период массовых репрессий, сыграв важную роль в допросах Кольцова после его ареста в декабре 1938 года. После бесконечных допросов и трех месяцев пыток в застенках Лубянки Кольцов подписал свое первое признание. В нем содержалось заявление, в котором осуждалась вся «значительная часть клеветнических писаний А. Жида», появившихся в результате «антисоветских» многочасовых разговоров «с глазу на глаз», которые Пастернак вел с гостем у себя на даче{818}. Не в идеологиях, не в классовых различиях, не в условиях жизни и даже не в самом госте неумолимые советские чиновники искали объяснений критическим высказываниям Жида о советском строе, а в закулисных манипуляциях вероломных и некомпетентных личностей.

Кампания травли Жида, начатая в советской печати в конце 1936 года, по размаху соответствовала предшествовавшей кампании его восхваления, но совершенно по-особому истолковывала «измену» писателя. Персональное поношение Жида использовалось для идеологического осуждения врагов, распространенного в самом начале периода Большого террора: на примере перерождения Жида из почетного сторонника в подлого врага проводилась мысль о том, что классовый враг может скрываться под маской друга. Дело было также представлено в ярко выраженном политическом свете: оказывается, Жид всегда был агентом буржуазии или даже «троцкистско-фашистских бандитов». Обвинения в личном и политическом предательстве сопровождались оскорбительными намеками на гомосексуальность Жида. Например, в статье, озаглавленной «Правая и левая рука господина Жида», Борис Лавренёв писал о «больных и извращенных вкусах» писателя. На тот случай, если кто-нибудь не понял намека, он добавлял, что, прощаясь, Жид «целовался со всеми направо и налево. Поцелуи эти были физически малоприятны, но приходилось терпеть». Несколько раз Эренбург называл Жида «грязным старикашкой»{819}. Пока Жид был одним из самых знаменитых «друзей СССР», советские идеологи предпочитали не обращать внимания на его личную жизнь и одобрительно отзывались о его неприятии буржуазной семьи, но как только он был объявлен «врагом» — личное тотчас стало самой сутью политического.

Испытание антифашиста: Фейхтвангер в Москве 1937 года

Пресловутый визит Лиона Фейхтвангера в Москву, продлившийся с 1 декабря 1936-го по 6 февраля 1937 года, с разных точек зрения обозначил конец целой эпохи. Этот немецкий писатель еврейского происхождения, находившийся в изгнании, оказался последним в списке знаменитых попутчиков межвоенного периода, превративших свое путешествие в публичную поддержку сталинизма с позиции «очевидца». Он стал последним европейским сочувствующим интеллектуалом, которого принимали по высшему разряду, как Роллана или Жида, что одновременно являлось этапным событием советской культурной дипломатии и cause celebre международного масштаба. Фейхтвангер, приехавший в СССР в период крупных московских политических судебных процессов, оказался последним и из ряда выдающихся иностранных литераторов, получивших аудиенцию у Сталина. Таким образом, именно этот визит ознаменовал начало заката эпохи Народного фронта в культуре.

В Москве Фейхтвангеру довелось быть непосредственным свидетелем судебного процесса и связанных с ним испытаний: в течение шести дней он посещал заседания второго большого московского показательного процесса в январе 1937 года, после чего писателю предложили воспеть хвалу сталинскому режиму под мощный аккомпанемент фантастических признаний всемирно известных революционеров. Страх и ненависть, которые Фейхтвангер испытывал по отношению к фашистской Германии, затмевали все другие мотивы, побуждая его оставаться «другом Советского Союза» вопреки всему. Карл Шлёгель убедительно доказал, что книга Фейхтвангера «Москва 1937» явилась плодом несостоятельности интеллектуала, который прежде всего выступал против фашизма, — и именно этот его колоссальный просчет был парадигматическим для всех тех, кто не мог одновременно противостоять Гитлеру и критиковать Сталина{820}. Однако новые архивные материалы о пребывании писателя в Москве также свидетельствуют, что Фейхтвангер, как и многие другие западные интеллектуалы, чьи публичные заявления позднее делали из них наивных апологетов сталинизма, высказал свое одобрение лишь после сознательного отказа от ряда существенных критических замечаний. Его крайнее политическое угодничество было в немалой степени окрашено чувством европейского превосходства над русской жизнью и культурой.

Политическое оправдание Фейхтвангером московских показательных процессов 1937 года, отразившееся в его заявлении о том, что он видел «больше света, чем мрака», тотчас же стало знаменитым. Однако о его «судебном процессе» над самим собой (т.е. об акте самоцензуры) узнали лишь недавно — в частности, из объемных отчетов его воксовского гида-переводчика. Пользуясь исключительно опубликованными источниками, Шлёгель пришел к выводу, что политическая ошибка Фейхтвангера явилась результатом его дезориентации в незнакомых условиях Москвы и советской политической жизни{821}. Однако Фейхтвангер, напротив, намеренно изобразил в книге «Москва 1937» свое замешательство — чтобы дистанцироваться от попавших в ее текст навязанных советской стороной удобных объяснений тех невероятных признаний, которые были сделаны обвиняемыми бывшими большевиками на суде. Судя по архивным материалам, можно предположить, что писатель приехал в Москву с твердым, искренним и довольно скептическим мнением относительно показательных судебных процессов и их разрушительного воздействия на общественное мнение Запада. Вскоре после прибытия он прямо заявил своему гиду из ВОКСа, что политический судебный процесс «лишил СССР двух третей его сторонников»{822}. Также Фейхтвангер был недоволен масштабами культа личности Сталина и кампанией против художников-авангардистов, не говоря уже о многих других вещах, — но это не перевесило его жгучего желания продолжать борьбу с фашизмом{823}. Чем завершится конфликт между этими прочно укоренившимися, хотя и противоречивыми ориентациями (другими словами, как писатель разберется со своими положительными и отрицательными мнениями о Москве и в какой форме он выразит свои замечания), должно было решиться в ходе его пребывания в СССР. В данном смысле Фейхтвангер не слишком отличался от Жида, хотя с советской точки зрения они оказались по разные стороны баррикад.