Майкл Дэвид-Фокс - Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы

• Название: Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы
• Автор: Майкл Дэвид-Фокс
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-4448-0215-1

В книге исследуется издавна вызывающая споры тема «Россия и Запад», в которой смена периодов открытости и закрытости страны внешнему миру крутится между идеями отсталости и превосходства. Американский историк Майкл Дэвид-Фокс на обширном документальном материале рассказывает о визитах иностранцев в СССР в 1920 — 1930-х годах, когда коммунистический режим с помощью активной культурной дипломатии стремился объяснить всему миру, что значит быть, несмотря на бедность и отсталость, самой передовой страной, а западные интеллектуалы, ослепленные собственными амбициями и статусом «друзей» Советского Союза, не замечали ужасов голода и ГУЛАГа. Автор показывает сложную взаимосвязь внутренних и внешнеполитических факторов развития страны, предлагая по-новому оценить значение международного влияния на развитие советской системы в годы ее становления.

---

Антизападная истерия и одержимость секретностью в послевоенную эру, связанные с решением Сталина восстановить дисциплину и вновь начать индоктринацию людей на тему абсолютного превосходства СССР, были, если заглянуть глубже, тем более противоречивым и неустойчивым феноменом, что им предшествовало не что иное, как беспрецедентный военный опыт. В то же время режим фактически прошел колоссальное испытание на превосходство: он вышел из войны в новом, победном величии и получил новый запас легитимности. Неудивительно, что новый, послевоенный карантин не исключал скрытых форм восхищения Западом и обратного понимания пропагандистских штампов о загранице — тенденция, ставшая заметной в СССР уже в 1920-х годах{962}. Антизападный триумфализм ждановского периода таил под собой прежнюю и даже большую очарованность запретным или полузапретным плодом контактов с Западом, с «капстранами». Это хорошо иллюстрируется тем, что Стивен Лоувелл назвал «трофейной вестернизацией», имея в виду не просто показ трофейных фильмов, но и старание непременно приобрести западные вещи{963}.

В то же время Сталин в конце своего правления решил снова резко ограничить прямую культурную дипломатию, что напоминало эпоху репрессий и пакта Молотова — Риббентропа. К середине 1950-х годов международный культурный обмен и прием иностранных гостей сократились до минимума. В этом отношении первое послевоенное десятилетие, как и эпоха террора, было переломным моментом в истории советской культурной дипломатии. В марте 1946 года, через месяц после отправки знаменитой «длинной телеграммы» Джорджа Ф. Кеннана, его британский коллега Фрэнк Роберте отослал собственную телеграмму:

Никогда со времен революции Советский Союз еще не был так отрезан от внешнего мира, как сегодня… Все культурные контакты проходят исключительно через ВОКС — учреждение, чьей задачей является скорее сдерживать, чем поощрять обмен знаниями и укрепление настоящей дружбы{964}.

В 1947–1951 годах ВОКС принял всего лишь 57 гостей из США, причем многие из них были проверенными попутчиками советского коммунизма, как, например, Поль Робсон, посетивший СССР в 1949 году{965}.

Жестко навязываемый, хотя и непрочный изоляционизм, ксенофобия и официальный триумфализм позднего сталинизма имели последствия, весьма важные для будущих событий. Циклы открытости и закрытости страны внешнему миру начали чередоваться еще со времен вестернизации императорской России — процесса, глубинно связанного с реформами и контрреформами внутри страны, но теперь они возобновились с особой интенсивностью. Восстановление связей с внешним миром, которое Эренбург впервые нарек «оттепелью», оказалось для СССР подобно разрыву бомбы. Значительный рост туристического и культурного обмена между СССР и западными странами отражал стремление Хрущева укрепить международный статус советского государства посредством стратегии «мирного сосуществования», а также при помощи напористой, освобожденной от прежних ограничений культурной дипломатии{966}. Это привело к серии судьбоносных моментов во встрече СССР с Западом: к сенсационной выставке работ Пикассо в 1956 году; к необычайному, едва ли планировавшемуся массовому ликованию на Всемирном фестивале молодежи и студентов в 1957 году в Москве; к поразившей многих, но и вызвавшей споры Американской национальной выставке в Сокольниках летом 1959 года{967}.[82] Самоуверенность эпохи оттепели была не только производной от нового статуса сверхдержавы или импульсивного характера Хрущева, но отчасти, как ни странно, и наследием замкнутости и триумфализма, заложенных в сталинистском комплексе превосходства.

Советская культурная дипломатия с начала 1920-х годов и до эпохи Народного фронта имела в некоторых интересных аспектах больше общего с эпохой хрущевского состязательного «мирного сосуществования» и открытия заново Запада, чем с крайностями сталинского культурного протекционизма после 1937 года. Как в раннем СССР, так и во времена оттепели пробным камнем для культурной дипломатии был приезд иностранных гостей и прием иностранцев в форме прямого культурного взаимодействия, которое было значимо для всех вовлеченных в него участников{968}. И в стремлении построить социализм, и в попытках изгнать призраки сталинизма общение с иностранными визитерами было неразрывно связано с крупными проблемами советского исторического пути и с поисками собственной, советской модерности. Как до массовых репрессий, так и в послесталинский период амбициозный оптимизм советской стороны относительно своей способности убеждать иностранную аудиторию более или менее удачно гасил противостоящие ему страхи западного влияния и диверсий. Напротив, поздний сталинизм скорее демонстрировал почти беспримесный пессимизм, предвидя только губительные последствия от контактов с внешним миром{969}. В периоды «строительства социализма» и десталинизации культурная дипломатия широко осуществлялась не только в строго очерченных сферах внешней политики и зарубежной пропаганды, но и за их рамками — как ключевой элемент глубокой трансформации самого СССР. Эти реконфигурации имели неодинаковый масштаб, но и при сталинизме, и в эпоху оттепели позиция в отношении ведущих капиталистических стран стала важнейшей проблемой внутренней политики, культуры и идеологии СССР.

Различия между межвоенным периодом и эпохой холодной войны, бесспорно, были огромными. В первый из этих периодов режим вел массированное, сокрушительное наступление сразу на многих фронтах, подстегивая энтузиазм и развязывая беспрецедентное насилие, с целью слить воедино все устремления к трансформации общества. При Хрущеве была сделана попытка встряхнуть и реформировать сталинизм, в чем-то уже окостеневший к тому времени. В первом случае догнать Запад стало задачей, которую надо было выполнить с применением насилия, будь то физическое насилие или идеологическое, а во втором это было производной от соперничества сверхдержав, что заставляло СССР при Хрущеве вступить в соревнование с капиталистами еще более активно и в целом ряде новых сфер — от массового потребления до создания дальних аванпостов в странах третьего мира.

Симптоматично, что даже в рамках еще одного важнейшего сходства между двумя эпохами обнаруживается решающее различие: после двадцати лет бесконечного декларирования своего превосходства СССР в пору оттепели снова, как и в начале 1930-х годов, вынужден был «догонять и перегонять» Запад, на этот раз воплощенный в консьюмеристской сверхдержаве — США. По словам Д. Петери, сколь бы упорно ни должны были государственные социалистические «дискурсы системной идентичности требовать представления о Западе как конституирующем Ином, размещения его вовне, изображения его прошлым социализма,… Запад был частью самой социалистической системы, он утверждал себя внутри и казался даже находящимся впереди, а вовсе не позади»{970}. С зарождением нового гражданского движения в конце 1950-х годов, как и с появлением необычайного увлечения Западом в годы после смерти Сталина (в том числе и со стороны реформистски настроенных элит) системный конфликт, заложенный в советской культурной дипломатии и оживлявший ее, стал гораздо более опасной игрой{971}. Связи культурной дипломатии межвоенного периода и времен холодной войны, а также контуры культурной и идеологической конфронтации коммунистического движения с Западом определенно заслуживают дальнейшего изучения.

Таким образом, интенсивное системное соревнование молодого Советского Союза с Западом — реальное и воображаемое, внутри страны и за рубежом — формировало страну в той же мере, в какой оказывало влияние за ее пределами. Широкое понимание культурной дипломатии, внедренное в СССР в 1920-х, может быть расценено как подчеркнуто современное — особенно в смысле описанного Джеймсом Скоттом (Scott) «высокого модернизма» — по своему охвату и этатизму{972}. Данные показатели служили одновременно предвестниками и непосредственным началом великого культурного и идеологического противостояния систем в холодной войне[83]. Как охарактеризовал этот позднейший конфликт Дэвид Коут (Caute), «никогда ранее империи не чувствовали столь остро необходимости доказывать свои достоинства, демонстрировать свое духовное превосходство, стоять на высоте прогресса, завоевывать общественную поддержку и восхищение посредством первенства во всем том, что можно назвать Олимпийскими играми в культуре»{973}.

То, что холодная война велась и в этом измерении, было следствием соперничества сверхдержав в послевоенный период, но само развертывание соперничества отчасти явилось результатом действий, предпринятых советской системой еще в межвоенные десятилетия. Конечно, решающим опытом в данной сфере для США были эксперименты в Латинской Америке и массовая антинацистская пропаганда периода Второй мировой войны{974}. Однако существует немало свидетельств, подтверждающих, что советский пример и убежденность в том, что коммунисты ушли далеко вперед в культурной дипломатии, способствовали радикальному усилению участия американского государства в формировании зарубежного имиджа страны. Например, закон Смита — Мундта 1947 года, положивший начало государственному вмешательству в культурную дипломатию, был принят лишь после того, как делегация одного из комитетов Конгресса совершила поездку по Восточной и Западной Европе, «сталкиваясь на каждом шагу с кажущимся превосходством советской пропагандистской машины». Призыв законодателей к созданию сильной «информационной программы» для противостояния советской пропаганде предвосхитил мобилизацию различных современных медиа, выставок и программ обмена задолго до культурной экспансии США конца 1950-х годов{975}.