Майкл Дэвид-Фокс - Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы

• Название: Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы
• Автор: Майкл Дэвид-Фокс
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-4448-0215-1

В книге исследуется издавна вызывающая споры тема «Россия и Запад», в которой смена периодов открытости и закрытости страны внешнему миру крутится между идеями отсталости и превосходства. Американский историк Майкл Дэвид-Фокс на обширном документальном материале рассказывает о визитах иностранцев в СССР в 1920 — 1930-х годах, когда коммунистический режим с помощью активной культурной дипломатии стремился объяснить всему миру, что значит быть, несмотря на бедность и отсталость, самой передовой страной, а западные интеллектуалы, ослепленные собственными амбициями и статусом «друзей» Советского Союза, не замечали ужасов голода и ГУЛАГа. Автор показывает сложную взаимосвязь внутренних и внешнеполитических факторов развития страны, предлагая по-новому оценить значение международного влияния на развитие советской системы в годы ее становления.

---

По мнению Ганса Гюнтера, благодаря идее «советского героя» Горький смог восстановить в правах миф уже в рамках материалистической советской идеологии и эстетики{454}. К 1930-м годам, когда он работал над тем, чтобы дополнить литературную теорию элементами «революционного романтизма», писатель пришел к выводу, что «истинный реализм» нуждается в добавлении к действительности «желаний и возможностей». Таким образом, миф освобождался от груза действительности — факт и вымысел сделались при Сталине практически неразличимы{455}.

В некотором смысле Горький не так уж и отличался от любого знаменитого иностранца: его решение поддержать сталинскую революцию хотя и было иным по сравнению с аналогичной решимостью зарубежных писателей и интеллектуалов, но основывалось не только на идеологических и политических расчетах. Как и у некоторых наиболее выдающихся западных попутчиков, это решение возникло у писателя из замысловатого сплетения личных убеждений, профессиональных, эстетических и индивидуальных мотивов. Горький, с раннего возраста ненавидевший невежество крестьянства, всем сердцем одобрял массовую насильственную коллективизацию: «великий гуманист» крайне неодобрительно отзывался о консервативной, религиозной и анархической природе крестьянской России. В его письме Сталину, написанном в 1930 году, звучит ненависть к крестьянству наряду с чувством благоговения перед «почти геологическим» преобразованием деревни, предпринятым партией:

Строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом… Таких людей два десятка миллионов. Задача перевоспитать их в кратчайший срок — безумнейшая задача. И, однако, вот она практически решается{456}.

По мнению Горького, сталинская революция должна была не только преобразовать сознание миллионов полуживотных носителей вируса мещанства, но и — как следствие этого — решительно изменить соотношение сил между Россией и Западом{457}. В данном вопросе наблюдалось полное единство взглядов Горького и Сталина. «Дела идут у нас неплохо», — писал ему Сталин в конце 1930 года, находя тогда время на то, чтобы оказать внимание писателю и обсудить с ним многие вопросы в необычайно длинных и основательных посланиях:

И в области промышленности, и в области сельского хозяйства успехи несомненные. Пусть мяукают там, в Европе… о крахе СССР. Этим они не изменят ни на йоту ни наших планов, ни нашего дела… Не будет больше убогой России. Кончено! Будет могучая и обильная передовая Россия{458}.

Как и другие великие покровители интеллигенции, Горький окружил себя людьми, составлявшими и литературный кружок, и в то же время свиту близких друзей, гостей и поклонников, — «он не желал умерить свои аппетиты»{459}.[38] Возвращение в СССР означало не только громогласное признание его «величайшим пролетарским писателем» (в конце концов литературная значимость Горького на Западе стала ослабевать), но и возможность для него создать новую культуру, используя собственный доступ в ближний круг высшего политического руководства. Заманивание Горького в СССР началось в середине 1920-х и усилилось в 1928 году, когда старому большевику Ивану Скворцову-Степанову было поручено возглавить специальную комиссию Политбюро для решения вопросов, связанных с возвращением писателя. Его принимали как героя, на «торжественной встрече» присутствовало столько же высокопоставленных гостей, сколько бывало в случаях приема важнейших зарубежных делегаций. В конце 1929 года Сталин организовал принятие Политбюро постановления, защищавшего Горького от бешеных нападок представителей лагеря воинствующих «пролетариев» литературного фронта; эта резолюция ясно давала понять всем, что Горький, как и верховное партийное руководство, пребывал над эстетико-идеологической схваткой времен «великого перелома». Предложения писателя в области литературы, «культурного строительства» и поддержки интеллигенции рассматривались, по словам Кагановича, с «особой чуткостью» самим Сталиным и его помощниками — по крайней мере до осени 1933 года, когда Горький не получил разрешения на свои регулярные поездки в Италию и стал постепенно выпадать из круга приближенных к вождю{460}.[39]

Деньги также играли немаловажную роль. Горький не вникал в финансовые детали — ими занимался его личный секретарь (и агент ОГПУ) Петр Крючков, который по этим вопросам телеграфировал личному секретарю Сталина Александру Поскрёбышеву{461}. До 1932 года для Горького в Госиздате существовал специальный фонд, который содействовал быстрой пересылке средств за рубеж; когда этот канал перекрыли, писатель стал получать оплату с валютных счетов, открытых специально для выплат авторских гонораров, что и положило начало финансовым проблемам. По словам директора Госиздата, в тот год предназначавшаяся для Горького сумма составляла 40 тыс. рублей золотом, а средства, предоставлявшиеся всем издательствам СССР для выплаты гонораров в твердой валюте (прежде всего зарубежным авторам, среди которых были самые выдающиеся представители литературного мира, сочувствовавшие Советскому Союзу), — 100 тыс.{462} Герберт Уэллс, поднимаясь по величественной мраморной лестнице в особняке Горького во время своего визита в СССР в 1934 году, обернулся к своему старому другу и спросил: «Скажи, хорошо быть великим пролетарским писателем?» Покраснев, Горький, по некоторым сведениям, ответил: «Мой народ дал мне этот дом»{463}.

Соловки и социалистический реализм

Расположенная на далеких северных островах Соловецкая крепость-монастырь, которую Горький посетил и о которой писал в 1929 году, также являлась экспериментальным микрокосмом, но это было учреждение совершенно иного рода, чем обычно демонстрировавшиеся иностранцам. Построенная в XV веке как монастырь, крепость имела долгую и бурную историю, делавшую ее символичной в нескольких аспектах: это было выдающееся фортификационное достижение, центр религиозности и религиозного инакомыслия на Русском Севере и одна из самых строгих царских тюрем для православного духовенства и врагов русских царей. Гораздо позже, в 1920 году, Соловки стали концентрационным лагерем для пленных солдат и офицеров Белой армии, а в 1923 году здесь был создан Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН).

Во внутреннем делопроизводстве, однако, СЛОН продолжали обозначать как «концентрационный лагерь» — точно так же продолжал быть в ходу и употреблявшийся с ранних лет советской власти термин «принудительный труд». В 1930 году, значительное время спустя после расцвета теорий исправления в рамках советской пенитенциарной системы, все секретные лагеря НКВД были переименованы в «исправительно-трудовые учреждения» — само название этих заведений предназначалось для того, чтобы в лучшем свете показывать иностранцам примеры перевоспитания, такие как хорошо оборудованное учреждение для малолетних преступников в Болшево{464}.

Юрий Бродский назвал Соловки, или, точнее, систему лагерей, управлявшуюся из бывшей крепости на одном из островов Соловецкого архипелага, «миниатюрным государством в государстве»: здесь были свой Кремль, своя политическая элита и разделенные на классы обитатели и даже своя валюта. Это была лаборатория — образцовое учреждение, если хотите, — для ВЧК (ГПУ), которая в период с 1922-го по 1928 год потерпела поражение в борьбе за контроль над лагерями своих конкурентов (комиссариатов юстиции и внутренних дел) и компетенция которой ограничивалась лагерем СЛОН и несколькими другими принадлежавшими ей учреждениями. Здесь разрабатывались новые методы, направленные на превращение принудительного труда в экономически выгодный, наряду с организацией интернирования с помощью небольшого количества охранников и использования особых привилегированных групп заключенных для поддержания дисциплины. После того как ОГПУ оказалось во главе расширяющейся системы лагерей в начале сталинского периода, «выпускники» Соловков стали источником пополнения кадров для множества лагерей нарождавшегося «архипелага ГУЛАГ». В 1929 году, который Сталин назвал «годом великого перелома», Соловки недвусмысленно упоминались в декретах как прототип концентрационных лагерей, при организации которых экономическая выгода и необходимость заселения новых территорий выдвигались на первый план{465}.[40]

Таким образом, Соловецкий лагерь стал «первопроходцем» при переходе от «изолирования» политических заключенных к поиску материальных выгод от них для государства и к заселению северных территорий. В 1924 году начальник ОГПУ Феликс Дзержинский специально упомянул Соловки как образец для расширяющейся системы принудительного труда и продуктивного использования незаселенных территорий. Эти функции он четко отделял от задачи перевоспитания преступников, являвшейся первостепенной в ранней советской судебной теории{466}. Одно из свидетельств приписывает бывшему нэпману-предпринимателю, сидевшему на Соловках, идею извлечения экономической выгоды из принудительного труда, которой и воспользовалось ОГПУ{467}. В 1926 году с лагерем был заключен договор на поставку древесины за рубеж (за валюту).