Георгий Шолохов-Синявский - Отец

• Название: Отец
• Автор: Георгий Шолохов-Синявский
• Издательство: Ростовское книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1962

К ЧИТАТЕЛЯМ

Менее следуя приятной традиции делиться воспоминаниями о детстве и юности, писал я этот очерк. Волновало желание рассказать не столько о себе, сколько о былом одного из глухих уголков приазовской степи, о ее навсегда канувших в прошлое суровом быте и нравах, о жестокости и дикости одной части ее обитателей и бесправии и забитости другой.

Многое в этом очерке предстает преломленным через детское сознание, но главный герой воспоминаний все же не я, а отец, один из многих рабов былой степи. Это они, безвестные умельцы и мастера, умножали своими мозолистыми, умными руками ее щедрые дары и мало пользовались ими.

Небесполезно будет современникам — хозяевам и строителям новой жизни — узнать, чем была более полувека назад наша степь, какие люди жили в ней и прошли по ее дорогам, какие мечты о счастье лелеяли…

Буду доволен, если после прочтения невыдуманных степных былей еще величественнее предстанет настоящее — новые люди и дела их, свершаемые на тех полях, где когда-то зрели печаль и гнев угнетенных.

Автор

---

Но я не мог отойти от него. Я уже понимал, какое горе посетило нас.

Удивительно! На этот раз мать не растерялась. Обычно она быстро падала духом, хныкала и причитала, а тут, сжав губы и засучив рукава, принялась ухаживать за отцом: грела воду, прикладывала к ногам горячие бутылки, сменяла подстилки. А главное — словно кто шепнул ей — она побежала к Соболевским и принесла два громадных кувшина с кислым молоком.

Слабея с каждым часом, отец ежеминутно просил пить, а мать давала ему кислое молоко. Припав к кувшину, отец жадно пил. По усам, по бороде стекала сыворотка, а мать снова и снова подносила ему кувшин.

Когда оба кувшина были выпиты, она вновь побежала к тавричанам. Пять кувшинов выпил отец, и начавшиеся было предсмертные судороги прекратились. Отец затих, впал в забытье.

Уже вечерело. Оранжевое и все еще жаркое солнце, склоняясь над степью, золотило поднятую на дорогах пыль. Роями вились всюду мухи, нагоняя тоску своим жужжанием.

Я побежал за кусты сирени, упал в сожженную солнцем жесткую траву вниз лицом.

— Господи… Святый боже, святый крепкий, спаси моего отца, — стал я молиться, сжимая кулаки и припадая мокрой щекой к горячей земле. — Матерь божья! Не обижай нас с мамой, не надо, чтобы отец умирал… Слышишь, Иисус Христос?!

Я впервые так горячо молился за жизнь отца.

Все несложные молитвы, которым с подсказки научила меня мать, заставляя слово в слово повторять их за собой перед сном, перечитал я в тот предвечерний час.

Вернулся я домой в сумерки, усталый, опухший от слез. Отец все еще тихо лежал на веранде, вытянувшись пластом. Мать сидела у его изголовья и отгоняла комаров. Отец спал. К дому подкрадывались сумерки…

Я тоже заснул тут же рядом с отцом и проснулся только, когда озяб, под утро. Первое, что я услыхал, это слова матери, которые она громко говорила кому-то из хуторских соседок:

— Так я его, тетка Приська, закваской и отволожила. Воды не давала почти совсем… Вот так кислым молоком и отпоила…

Я вскочил. Отца возле меня не было. Солнце уже взошло. Весело свистели скворцы, трещали воробьи. Со степи долетели крики пастухов, хлопанье арапников. Я сбежал с крыльца и увидел мать. Беда успела согнуть ее, еще ниже прижать к земле и словно выпила из лица последние кровинки. Она и без того была невысокого роста, а тут показалась мне такой маленькой, жалкой, босая, в порыжелом заношенном платьишке, что я опять чуть не взвыл от жалости. Но опомнился и только подбежал к ней, ткнулся головой в колени.

Из калитки, которая вела на пасеку, слабым неуверенным шагом, чуть пошатываясь, шел отец. Он был темен, худ лицом и очень слаб, плечи его опустились, спина сгорбилась, но он был жив; он радостно смотрел на меня, мой добрый и строгий поводырь…

Холера не миновала и моего личного врага Петра Никитовича Панченко. Она настигла его прямо на молотильном току и обошлась с ним более жестоко. Жирное тело старосты как будто еще больше вздулось и посинело. Работники еле втащили его в светлицу.

В те годы многие домочадцы и близкие утаивали заболевших холерой: боялись, чтобы их не увезли на санитарный пункт. Кое-кто еще верил нелепым слухам о том, что доктора приканчивают больных, травят ядами… И вместо того чтобы послать в слободу, где находился холерный пункт, подводу за доктором, домашние предоставили Петру Никитовичу полную свободу умирать без врачебной помощи.

Когда мы узнали, что старосты не стало, мать набожно перекрестилась и облегченно вздохнула:

— Грешница я великая… Царство небесное Петру Никитовичу… Не жалко мне его…

И я, малыш, не осудил ее за эти слова. Внезапная смерть старосты отсрочила на неопределенное время наше выселение из адабашевского дома.

А через месяц отец и мать снарядили меня в школу. Еще летом казак-портной в хуторе Синявском сшил мне брюки и гимнастерку из серого, грубого сукна, пальтишко на вате, чудесное, теплое, как-то особенно ласково облегавшее тело. Сапожник стачал крепкие яловые сапожки, а чтобы не скоро сбились каблуки, приколотил к ним железные подковки. Отец купил кроличью шапку и рукавички, ранец из свиной кожи для тетрадей и книг.

Ранним утром, едва забрезжил рассвет, меня, одетого во все это великолепие, вывели во двор, усадили на тавричанскую бричку. Над синевато-темным краем степи занимался восход. Рассветный холодок мелким ознобом пробегал по телу. Нервная дрожь судорогой сводила челюсти. Меня увозили в казачий хутор, к чужим, неизвестным людям. Мать обняла меня, поцеловала в глаза и щеки, и я ощутил на губах соль ее слез.

Но я не плакал, и только сердце мое сжималось от страха перед неизвестностью.

Отец чмокнул губами, тронул вожжами добрых тавричанских коней. Бричка, безрессорная, тряская, загремела колесами по ранней влажной от росы дороге.

Я оглядывался, мысленно надолго прощаясь с хутором. Вот промелькнули мимо старые обветшалые амбары, пахнул прелой листвой и подгнившими фруктами-падалицами сад, уже кое-где тронутый осенней желтизной, промаячили у опушки на бугорке затравевшие могилки моих маленьких братьев и сестры Мотеньки. Косо накренившиеся зеленые кресты словно поклонились мне на прощание. Все заметнее стал отдаляться хутор: серый адабашевский дом на голом, поросшем лебедой бугре, ободранные, полуразвалившиеся хозяйственные постройки — пустая приземистая кузня, машинный сарай — пристанище филинов и сов, конюшня, птичник и наше прежнее обиталище — вросшая почти до самых окон в землю завалюшка-мазанка…

Уплывали назад, становились все меньше тавричанские дворы, длинные скирды соломы, старый ветряк.

Там, на хуторе, оставались мои дружки — Дёмка и Ёська, пастухи и подпаски, дети таких же, как и отец, батраков.

Вместе с хутором уплывала, отделялась незабвенная пора раннего детства, первых впечатлений, «факультетов природы», откровений жизни, печалей и радостей…

Впереди ждала другая пора, неизведанная и манящая, как нераскрытая таинственная книга.

Тревожную зарю сменяло не менее тревожное утро…

Конец первой части

Примечания

1

Вещество из цветочной пыльцы, заготовляемое пчелами для кормления детвы.

2

Казинет — грубая полушерстяная ткань.

3

Приспособление к упряжи, деревянный валек для постромков.

4

На черта, на беса (южн.).

5

Саман (украинск.).

6

Земляной пол в украинских хатах, покрытый, глиной, смешанной с навозом.