Иван Стаднюк - Исповедь сталиниста

• Название: Исповедь сталиниста
• Автор: Иван Стаднюк
• Жанр: Биографии и Мемуары

Основу новой книги известного писателя составляют, кроме его удивительной биографии, сенсационные факты, связанные с событиями второй мировой войны, полвека скрывавшиеся под строгой завесой секретности.

---

Я пил водку, Шолохов — шампанское, а Потапов сидел на другом краю стола и ни к чему не притрагивался, мрачно листая какую-то верстку.

После рюмки-второй мое смущение поубавилось, и я охотно отвечал на вопросы Шолохова о своей родословной, фронтовой и послевоенной биографии. И все склонял разговор к тому, что армия будет широко отмечать пятидесятилетие Шолохова и нашему журналу никак не обойтись без отрывка из его нового романа.

— Не торопи! — Михаил Александрович налил мне очередную рюмку, явно проверяя, умею ли я выпить. — Ты казачьи песни знаешь?

— Знаю.

— Откуда?

— У Виталия Александровича Закруткина научился. Мы, когда встречаемся в Москве, всегда поем в застольях.

— Ты с Виталькой знаком?! Ах да! Мы же в гостинице «Москва» все вместе сидели у меня в номере! А я никак не мог вспомнить, откуда мне знакомы твои веснушки и кучери!.. Ну, споем для начала «Пчелушку»…

Голос у Шолохова, как мне запомнилось, не сильный, но очень приятный, по-особому мелодичный. Иногда в нем прорывалась легкая хрипотца, которая часто сменялась песеннозабористым хохотком. В его моложавом лице в эти мгновения проглядывало что-то совсем юношеское. Посветлевшее, оно выражало чуть снисходительное, но очень доброжелательное чувство «к девкам, которые пошли покупаться», к вору Игнашке, который «покрал девичьи рубашки»… Казалось, он видел перед собой вершившееся на берегу реки действо, и рекой этой в его воображении наверное же был Дон…

Затем пели другие песни — казачьи и украинские, пока не зашла в столовую Мария Петровна — жена Михаила Александровича. Смуглолицая, крепкая в теле, плавная в движениях, она смутила меня своей серьезностью и таившейся в глазах легкой насмешкой.

Я почувствовал себя лишним и неуместным в этом загадочном доме с длинной, угловатой трещиной на потолке столовой и вновь несмело напомнил Шолохову о причине своего самовольного визита к нему.

Через минуту Мария Петровна принесла рукопись главы, которую попросил Михаил Александрович, и он начал читать с машинописного листа. Мы все будто перестали дышать. Даже Кирилл Потапов поднял голову, лицо его просветлело, а глаза заблистали чувством восторга. О, как читал Шолохов! Нет, не артистично, а очень буднично. Но надо было видеть его лицо, вздрагивающие брови и веки глаз, присохшие чеканно-красивые губы. Надо было слышать его тихий грудной голос, в многозвучье которого вставали картины полынной степи, неба над ней и Тихого Дона. А какие фразы, слова, слагавшиеся в живое многоцветное полотно жизни! Ни намека на рассказ, а только безбрежно талантливое, волшебное живописание, объемная картинность, неповторимость и яркость человеческих характеров…

Я вспомнил, что на вешалке, в кармане шинели, дожидается своего часа «Сердце солдата» — сборник моих повестей и рассказов с дарственной надписью Шолохову — восторженно-банальной, наивной. И понял, что никогда не осмелюсь преподнести свои первые литературные опыты человеку, умеющему воссоздавать на бумаге все живое и мертвое, как никто. Слушая написанное им, не познаешь, а видишь, откликаешься на услышанное всем своим существом.

Шолохов умолк, положил последнюю страницу главы на стол, обвел нас взглядом. Мы молчали — слова были излишни. После паузы, наполненной для меня потрясеньем, заговорила Мария Петровна.

— Миша, — с какой-то особенной интонацией, по-матерински сказала она. — Не торопись публиковать эту главу. Ты же собирался еще поработать над ней. Мне доставит удовольствие еще раз перепечатать…

Многих других деталей того вечера моя память не сохранила. Возвращался я в Дом колхозника, а во мне звучали слова Шолохова, сказанные на прощанье:

— Поживи у нас, подполковник, с недельку. Дам я тебе машину, свое ружье, патронташ. Поохотишься в степи… Шофер знает мои места. Подыши донскими ветрами, потом, может, напишешь что-нибудь… Ну, завтра жду тебя в девять утра.

* * *

Как боялся я проспать назначенное время! Но ровно в девять уже поднимался на крыльцо шолоховского дома. Двери были не заперты, и я вошел в вестибюль. В доме — тишина… Снял шинель, повернулся к зеркалу, чтобы причесаться, и увидел вышедшего из какой-то двери Кирилла Потапова. Он смотрел на меня неприветливо, почти враждебно.

— Подполковник, немедленно уезжай отсюда, — тусклым и усталым голосом сказал он, глядя на меня болезненно.

Во мне взыграло самолюбие:

— Это что, приказ?!

— Да.

— Кто мне приказывает? Кто вы?

— Редактор «Правды»…

Я оторопел… Придя в себя, достал из кармана командировочное удостоверение, протянул Потапову:

— А как прикажете доложить мне генерал-полковнику Желтову? Что редактор «Правды» не позволил мне выполнить его задание?

— Не горячись.

— Как, не горячись? Я — солдат! Сейчас пошлю телеграмму в Главпур. Спрошу, как мне быть.

— Пойми, — Потапов смягчился, посмотрев мой документ, — Шолохову сейчас не до тебя. Я привез ему целую кипу версток. Он должен читать их, иначе к пятидесятилетию его книги не выйдут… Так у кого задание важнее, у тебя или у меня?

Не знаю, чем бы кончилось наше препирательство, но появилась Мария Петровна и предложила позавтракать.

— Спасибо, я уже перекусил в Доме колхозника.

— Тогда погуляйте часов до двенадцати. Михаил Александрович еще отдыхает.

Гулять мы пошли вдвоем с Потаповым. Забегая вперед, скажу, что со временем мы с Кириллом Васильевичем стали друзьями. В Москве он жил одиноко, и я часто приглашал его к себе домой. Бывал и в его холостяцкой квартире у кинотеатра «Дружба», слушал там, как читал он еще не опубликованный шолоховский рассказ «Судьба человека», держал в руках написанную карандашом рукопись (Шолохов, если не изменяет мне память, написал рассказ в Москве, как говорят, «в один присест»).

Гуляли мы по улицам Вешенской, заходили в магазины, в том числе и в книжный, в котором два пожилых казака, обратив внимание на мою военную форму, стали расспрашивать, кто я и зачем появился в их станице. Запомнилась развеселившая меня мысль о том, что, скажи казакам «я писатель» — засмеют. Для них существовал только один писатель на свете — Михаил Шолохов!

К двенадцати часам мы возвратились в шолоховский дом. Увидели, что Мария Петровна угощала обедом пилота и штурмана, с которыми я вчера прилетел в Вешенскую. Сегодня они должны были возвращаться в Миллерово. У меня мгновенно родилось решение: улететь вместе с ними.

Со второго этажа спустился Михаил Александрович. Я тут же напрямик спросил его — получу ли главу, которую он вчера читал.

— Вон Маша не разрешает, — шутливо ответил Шолохов. А потом уже серьезно заключил: — Подполковник, я над ней чуток поработаю и пришлю вам в редакцию.

— Тогда очень прошу: напишите об этом моему редактору, а то мне непоздоровится.

Через несколько минут Михаил Александрович принес записку, которую цитирую по памяти:

«Дорогой тов. Панов! Подполковник Стаднюк сделал все, что мог. Мы с ним отобрали нужную для «Советского воина» главу. Доработаю ее и обязательно пришлю Вам…»

На прощанье я был «награжден» победной улыбкой Кирилла Потапова. Моему отбытию он радовался вполне искренне.

К концу дня я уже был в Миллерово на вокзале. Дожидаясь московского поезда, коротал время за обедом в совершенно пустом вокзальном ресторане. Вскоре за недалеким столом появились посетители: солдат с матерью. Женщина в летах то ли встретила сына, то ли провожала в часть после побывки дома.

К ним подошла официантка, и солдат заказал обед: борщ, котлеты и бутылку шампанского. Я, внутренне потешаясь над несоответствием борща и шампанского, стал вспоминать, когда и где впервые попробовал этот пенистый напиток.

Официантка принесла шампанское, и солдат под почтительным взглядом матери стал уверенно откупоривать бутыль — расшатывать плотно запрессованную корковую пробку, предварительно сняв металлическую оплетку. Пробка никак не поддавалась, а потом, в сильных руках солдата, ее верхняя часть отломилась.

— Штопор есть? — обратился солдат к официантке.

Получив штопор, он с трудом ввинтил его в тугую пробку. Но она не поддавалась штопору даже тогда, когда бутылка была зажата между ног. Солдат озадаченно и растерянно смотрел на бутылку, затем перевернул ее вверх дном, прижал штопор к полу и сапогами наступил на его «держатели». Потянул бутылку вверх, потом еще прибавил сил, и пробка чуть-чуть выползла из горлышка бутылки. После этого солдат вновь зажал бутылку между ног, потянул вверх штопор. И случилось то, что и должно было случиться: пробка вместе со штопором выстрелила из бутылки, а взболтанное шампанское могучей струей вырвалось наружу. Струя попала под завернувшуюся гимнастерку солдата и, пройдя под поясным ремнем, пробилась из-под воротника у шеи на свободу…