Александр Мелихов - Былое и книги

• Название: Былое и книги
• Автор: Александр Мелихов
• Жанр: Языкознание
• ISBN: 978-5-8392-0582-6

В этой книге известный прозаик Александр Мелихов предстает перед читателем в качестве независимого критика – одного из немногих, не превратившихся в орудие рекламы или продвижения какой-то литературной группировки. Он привлекает внимание к достойным, но недооцененным писателям и систематически развенчивает дутые репутации, не останавливаясь ни перед какими авторитетами. Разных авторов и непохожие книги он сталкивает лбами в рамках одного эссе, неизменно яркого, точного и удивляющего новизной взгляда даже в тех случаях, когда речь идет о классиках и современных звездах. «Былое и книги» расставляет вехи и дает ответы на вопросы, что читать, зачем читать и как читать.

---

Покаяние с обвинительным уклоном

Обновленную «Блокадную книгу» (СПб., 2013) Алеся Адамовича и Даниила Гранина я перечитал с особым пристрастием, ибо лет десять тому мне был заказан блокадный сценарий: о людоедстве, о мародерстве, о преступлениях власти, но – «мы должны рассказать о блокаде иронично».

И я набросал примерно следующее. Если бы знаменитые триста спартанцев совершили свой подвиг в наши дни, то уже назавтра в свободомыслящей печати мы прочли бы, что они не отступили единственно потому, что сзади стояли заградотряды, а Фермопильское ущелье вообще надо было сдать, чтобы сохранить человеческие жизни, а не защищать тоталитарный строй. Когда-то, писал я, людям нравилось, что их соотечественники, их предки оказались храбрее и самоотверженнее, чем они сами, а сегодня многим это не нравится, вот они и стремятся все героическое принизить, прикрываясь стремлением к исторической правде. Пусть лучше люди, пережившие и не пережившие блокаду, будут не героями, а жертвами, и притом не столько фашизма, сколько собственной власти – нашего главного врага.

Может, я и погорячился, но сценарию пришел конец. Однако ведь при старом режиме и меня бесило, когда нам не позволяли читать и писать о сталинских репрессиях под тем предлогом, что не надо-де сыпать соль на раны народа, – хотя об этом просили не раненые, а здоровые. А вот «Блокадная книга» о всяческих мерзостях говорит так: «Тут было разное: и мародерство, и спекуляция, кто-то наживался на голоде, воровали продукты, выменивали на золото, на драгоценности, картины, меха, были и такие, что пьянствовали, кутили (“Однова живем!”), – всякое было в многомиллионном городе. Странно, однако, что в дневниках эти случаи приводят редко и вспоминают о них неохотно, хотя и соглашаются, что, если избегать этих фактов, картина получится неполной».

То есть не хотят вспоминать о мерзостях явно «раненые», а не «здоровые»: люди готовы помнить об ужасах, придающих еще большую цену их мужеству, но не хотят осквернять его пакостями. А потому всегда будут сосуществовать две истории – история фактографическая для узкого круга и общенародная история воодушевляющая, в которой и останется «Блокадная книга». И антинародность советской власти весьма впечатляюще выразилась в том, что приводимые в новом издании вычеркивания из новомирской верстки 1977 года покушаются именно на историю воодушевляющую: «Нет, Ленинград не Париж, Ленинград нельзя было объявить открытым городом. Сдать Ленинград означало обречь на уничтожение и его жителей, и сам город. Вероятно, директивы фюрера и его генералов о Ленинграде тогда не были текстуально известны нашему командованию, но суть их точно чувствовали и офицеры, и солдаты Ленинградского фронта, да и жители города. Не случайно в городе среди умирающих, гибнущих от обстрела, от голода людей было и отчаяние, и малодушие, и безверие, но почти не было мыслей о сдаче города. Это означало смерть позорную и верную, без всякой надежды. И это понимали все.

Да, тогда это было не знание, а понимание, сегодня такое понимание утратилось, сохранить его невозможно».

Вычеркнув эти строки, цензура пресекла попытку авторов защитить свою версию воодушевляющей истории от тех, кому психологически выгодно представить собственную капитуляцию, завершившуюся работой на гитлеровскую армию, как наиболее разумное, гуманное и культурное поведение. Убедить их, разумеется, ни в чем нельзя, люди руководствуются не рациональными аргументами, а психологическими интересами, но советская цензура лишала нас возможности выстроить собственную защиту.

Впрочем, в конце семидесятых лишь очень немногих задевало то, что сегодня раздражает почти всех: «В западной литературе мы встретились с рассуждением уже иным, где не было недоумения, не было ни боли, ни искренности, а сквозило скорее самооправдание капитулянтов, мстительная попытка перелицевать бездействие в доблесть… Они сочувственным тоном вопрошают: нужны ли были такие муки безмерные, страдания и жертвы подобные? Оправданы ли они военными и прочими выигрышами? Человечно ли это по отношению к своему населению? Вот Париж объявили же открытым городом… И другие столицы, капитулировав, уцелели. А потом фашизму сломали хребет, он все равно был побежден – в свой срок…»

Как будто он был побежден «сроками», а не людьми! «Как же это цинично и неблагодарно! Если бы они честно хотя бы собственную логику доводили до конца: а не потому ли сегодня человечество наслаждается красотами и богатствами архитектурными, историческими ценностями Парижа и Праги, Афин и Будапешта, да и многими иными сокровищами культуры и не потому ли существует наша европейская цивилизация с ее университетами, библиотеками, галереями, и не наступило бездонное безвременье “тысячелетнего рейха”, что кто-то жалел себя меньше, чем другие, кто-то свои столицы и не столицы защищал до последнего в смертном бою, спасая завтрашний день всех людей?..»

Умение изящно выражаться и носить фрак автоматически обеспечивает джентльменам право быть верховными судьями всему человечеству. При таком благородстве тона и манер невозможно вспомнить, что Тридцатилетнюю войну, финалом которой и явилась Вторая мировая, развязали именно джентльмены во фраках, а не большевистские и не нацистские варвары – именно война бесконечно умножила их число и привела к власти над самой могущественной и просвещенной половиной мира. Но у какого же хама повернется язык потребовать покаяния от джентльменов, это их дело требовать покаяний от неотесанного мужичья!

Как будто хоть кто-то способен раскаиваться в преступлениях, которые в тот миг признавались законными… Наши воспитатели именуют покаянием отказ немцев от последствий своего поражения и звания извергов человеческого рода, но лично мне не встретился ни один немецкий автор, который бы воспринял обрушившиеся на него и его близких несчастья как хоть на тысячную долю справедливое возмездие.

Джонатан Литтелл, американский потомок российских евреев, написал, выражаясь языком хемингуэевских персонажей, чертовски сильный роман «Благоволительницы» (М., 2012) от лица офицера СС Максимилиана Ауэ, интеллектуала, принимавшего активнейшее участие в истреблении советских евреев по долгу службы, на которую попал благодаря стечению случайностей. Роман был написан по-французски и сделался европейским бестселлером, получив предварительно Гонкуровскую премию и Большую премию Французской академии. В беседе с критиком Львом Данилкиным автор так рассказывал о западном взгляде на ту войну, которую в России называют Отечественной: «Здесь в школе детям практически ничего не рассказывают о роли русских в войне. Здесь, во Франции или в Америке, они говорят о Сопротивлении или о высадке в Нормандии – и очень-очень мало о том, что происходило на Востоке. Но на самом деле, как только начинаешь всерьез изучать войну, очевидно, что воевали-то между собой Германия и Россия, а все остальное, ну за исключением разве что войны между Штатами и Японией, было делом второстепенным». Главная сила романа и выявилась в очень умелой имитации документальности: ощущение полной достоверности самых кошмарных сцен таково, будто читаешь репортаж. Шаламов хорошо понимал, что потрясающий материал лучше не портить беллетристическими украшательствами. Но, видимо, одной лишь силой нагой правды о приевшемся холокосте в европейские бестселлеры не пробьешься – в нем звучат еще и тема гомосексуальности (куда ж без нее), и тема инцеста, и предполагаемое убийство собственной матери, и две канцелярские Эвмениды («Благоволительницы»), преследующие героя в виде парочки настырных следователей, демонстрирующих нам, что карают Эвмениды не тех, кто убивает, а тех, кто попадается. Тема покаяния тоже звучит в одной из глав, носящих изысканные музыкальные названия – “Токката”, “Куранта” и проч.: «Думаю, позволительно считать фактом, установленным современной историей, что под давлением конкретных обстоятельств каждый (или почти каждый) делает то, что ему говорят; и, к сожалению, маловероятно, что вы станете исключением – так же как и я. Если вы родились в такой стране и в то время, когда никто не только не придет и не убьет вашу жену, ваших детей, но и не потребует от вас убить жен и детей ваших соседей, благословите Бога и ступайте с миром. Но никогда не забывайте о том, что, будучи – возможно – удачливей, вы ничем не лучше меня».

Так что вместо липучей сиропной сказочки о немецком покаянии патриотически настроенное российское ухо различает в романе даже и упрек. Захар Прилепин: «Само описание возмездия чуть ли не впервые за всю книгу может навести на несколько вопросов к автору. Литтелл в своей мощной манере расписывает, как стремительно продвигавшиеся в Германию советские войска дотла разоряют города, насилуя всех женщин, старух, а также малолетних девочек, полностью истребляют деревню за деревней. Есть, к примеру, жуткая сцена, когда советские танки буквально размазывают по дороге настигнутую колонну беженцев.