Александр Секацкий - Философия возможных миров

• Название: Философия возможных миров
• Автор: Александр Секацкий
• Жанр: Философия
• ISBN: 978-5-8370-0725-5

Новая книга философа и писателя Александра Секацкого необычна как с точки зрения выбора тем, так и по способу подачи материала. Каждое эссе представляет собой неожиданный, смещенный взгляд на давно знакомые и привычные вещи, преображающий контуры сущего и открывающий новые горизонты бытия. Высвечиваемые миры не похожи друг на друга, и все же определенным образом они совмещены с нашей реальностью, которая в итоге получает дополнительные непредсказуемые измерения. «Философия возможных миров» поразительным образом соединяет в себе метафизическую глубину, оригинальность мысли и бесспорную художественную выразительность. Лучше классика не скажешь: «Внимай, читатель, будешь доволен».

---

Для «неупомянутых» слушателей тут – типичный образец озорного остроумия, поскольку Волчок пробежал мимо, в отдалении. Но из перечисленных та же Нинка может вздрогнуть, поскольку ее имя собственное вместе с иллокутивным указательным жестом вдруг беззащитно высветилось, как будто попало в поле зрения Выдры. Затронутость, в данном случае – легкая, отсылает тем не менее к архетипическим практикам, к временам, когда семиозис еще не был одомашнен и жест выдергивающего именования называли иначе: он имел отношение к заколдовыванию, к превращению, хочется сказать, к редукции вектора состояния, в результате чего субъект как бы овеществлялся, – но мы не знаем, как в точности это выглядело. Сегодня подавляющее большинство перформативов замкнулось в герметичное пространство семиозиса, остроумие и повышенная странность – таково их сегодняшнее чувственное сопровождение.

Более «дальние» вылазки уже неостроумны, господствующая тональность в них другая. Отталкиваясь от опыта обессмысливания мастеров дзен, Витгенштейна и тех же обэриутов, состояние погруженности зачастую можно определить как зависание. У Хармса есть подходящая к случаю формулировка:

А кошка отчасти идет по дороге,
Отчасти по воздуху плавно летит!

По сравнению с кошкой Шредингера, котом Льюиса Кэрролла и котами Мартынова, кошка Хармса продолжает мерцающее существование в столь наглядно представленной суперпозиции (n↑, n↓). Вслед за кошкой и сам Хармс, и его друзья-чинари повторяют тот же маневр, и их усилия закрепляют навыки сознания по нырянию в глубокие воды абсурда. Идущие вослед могут воспользоваться уловом. Относительно Кэрролла можно сказать, что философия XX века неплохо поработала для апроприации его достижений, что же касается Хармса и его товарищей, очевидно, что освоение этого опыта еще впереди.

Расследование продолжается

Суть великой дискриминации, вызывающей распад суперпозиции, осознали немногие. Ницше, описавший осадочные породы слишком человеческого, должен быть упомянут в первую очередь. Среди мыслителей, которым эпохальная редукция не давала покоя, был и Станислав Лем. В романе «Расследование», в самом конце, приведена примечательная беседа двух инспекторов Скотленд-Ярда, Шеппарда и Грегори:

«В учебнике по физике, в разделе об оптических обманах, был рисунок: можно увидеть либо белую вазу на черном фоне, либо два черных человеческих профиля на белом фоне. Мальчишкой я думал, что настоящим должно быть лишь одно изображение, да не мог определить, какое именно»[40].

Та к рассуждал Грегори, попадая в самую точку: откуда это желание признать настоящим лишь одно из альтернативных изображений? Почему так неприемлемо очевидное, а именно наличие в изображении и той и другой действительности (любопытно, что наличие разных возможностей приемлемо, но только не действительностей)? И в чем, собственно, обман? Альтернативность вазы и профилей представляется достойной иллюстрацией корпускулярно-волнового дуализма и принципа суперпозиции вообще: вот двоящийся, мерцающий объект (n↑, n↓), пребывающий в этой реальности, пока не зарегистрирована, например, ваза. Вопрос: что случилось в этот момент с профилями, какая судьба их постигла? Не та ли самая, что бедного Витька? И откуда взялся, выпрыгнул Серенький Волчок? И не его ли угрызения так беспокоили мальчика Грегори, мальчика Станислава и продолжают беспокоить множество других девочек и мальчиков? В безопасном итоговом мире на эти зияющие дыры поставлены заплатки – и инспектору Грегори ситуация представляется следующим образом:

«А что если все не так?.. Если мир не разложенная перед нами головоломка, а всего лишь бульон, где в хаотическом беспорядке плавают кусочки, иногда, по воле случая, сплетающиеся в нечто единое? Если все сущее фрагментарно, недоношено, ущербно, и события имеют либо конец без начала, либо середину, либо начало? А мы-то классифицируем, вылавливаем и реконструируем, складываем это в любовь, измену, поражение, хотя на деле мы и сами-то существуем только частично, неполно. Наши лица, наши судьбы формируются статистикой, мы случайный результат броуновского движения, люди – это незавершенные наброски, случайно запечатленные проекты. Совершенство, полнота, завершенность – редкое исключение, возникающее только потому, что всего неслыханно, невообразимо много! Грандиозность мира, неисчислимое его многообразие служат автоматическим регулятором будничного бытия, из-за этого заполняются пробелы и бреши, мысль ради собственного спасения находит и объединяет разрозненные фрагменты. Религия, философия – это клей, мы постоянно собираем и склеиваем разбегающиеся клочки статистики, придаем им смысл, лепим из них колокол нашего тщеславия, чтобы он прозвучал одним-единственным голосом!»[41]

То, что здесь описывается, как раз и представляет собой фюзис, сплетение обрывков и обрывки сплетений. А религия и философия – клей? Сначала, может быть, и клей, но потом резец, учреждающий новое переформатирование, такое, в котором профили сцеплены уже не с вазой, а, допустим, с высшим авторитетом, чтобы не было даже шанса разглядеть в них вазу или колоду карт. Ради великого переформатирования годятся всякие кусочки, а зияющие дыры можно научиться не замечать. Окончание разговора двух инспекторов очень примечательно:

«– …История – картина броуновских движений, статистический танец частиц, которые не перестают грезить об ином мире…

– Может, и Бог существует время от времени? – подал негромкую реплику Шеппард. Подавшись вперед, он отрешенно слушал то, что Грегори, не смея поднять глаз, с трудом выдавливал из себя.

– Возможно, – равнодушно ответил Грегори.

– А периоды его отсутствия весьма продолжительны, не правда ли?..

– Возможно, и мы… – начал он и замялся. – И мы возникаем только время от времени. Подчас мы просто исчезаем, растворяемся, а потом внезапной судорогой, внезапным усилием, соединяя на минуту распадающееся вместилище памяти… на день становимся собой…»[42]

Проницателен был Лем, хотя и смешал два последовательных уровня реальности и еще кое-что. Да, Бог, сущий в своей непостижимости, взывает к одновременной реальности вазы и профилей. Никакое суммирование в общем порядке причинения не приблизит к Господу, разве что чудо природы в целом, и то если божественный статус придать способности стягивать лоскутки, ставить заплатки, заглаживать разрывы, зализывать раны. Природа как осуждающий вердикт, как запретительный знак, вынесенный ветвлению миров, знак «стоп» для дурной бесконечности – вот событие, ближе всего подходящее к описанию творения из ничего. Но сам механизм замедлений, повторений и стягиваний в процедурном смысле не содержит ничего божественного. Слепая сила броуновского движения, сшивающая из лоскутов и пространство, и объекты в нем, лучше всего описана Гоголем под именем красной свитки. Каким бы изящным ни был фасон красной свитки, сползание фрагментов есть аутопоэзис материи, не требующий никакой боговдохновенности. Бог же пребывает в непостижимой реальности одновременной действительности вазы и профилей, которая не подлежит каузальному объяснению, ибо предшествует вязкой каузальности повседневности. Этой вязкости чаще всего достаточно, чтобы уберечь бочок, однако всякое случается, и поэтому, помимо хранящих сил природы, на нас наброшен еще купол блаженного забвения, через который проходят только короткие всхлипы.

Скелеты в шкафу (ассортимент тел и репертуары телесности)

1.

Их прячут, о них не говорят, но, похоже, все знают, что у каждого есть свои скелеты в шкафу. Скелет может очутиться в шкафу, это довольно естественно, пожалуй, по степени вероятности такая возможность идет сразу после могилы. Та к что главная тайна состоит не в этом, а в том, что в шкафу, если присмотреться, есть не только скелеты, но что-то такое, от чего скелеты настойчиво отвлекают внимание.

Когда-то в детстве мне приснился сон, который стал для меня и до сих пор является важнейшей иллюстрацией к идее времени. Во сне я открываю шкаф с тяжелым предчувствием. Он стоит в комнате, которая мне знакома, знаком и сам шкаф, только почему-то прежде он никогда не открывался, просто стоял, не останавливая на себе даже беглого взгляда. И вот я понимаю, что деваться некуда, мне предстоит его открыть. Я оттягиваю (или сон оттягивает) это крайне нежелательное, опасное, но неизбежное событие. В шкафу ведь могут быть скелеты. Может быть, конечно, их там и нет, но содержимое никогда не открываемого шкафа представляет собой нечто такое, чего, пожалуй, лучше бы не видеть, нечто в духе Geheimniss, одновременно таинственное и жуткое. Я хожу по комнате, на шкаф даже не смотрю, но знаю, что этого знакомства мне сегодня никак не избежать. И вот, словно бы между делом, я его открываю.

И смотрю сначала искоса, проносящимся мимолетным взглядом, и вроде бы ничего ужасного. Нет скелетов. Скелетов нет, в шкафу висит одежда: плащи, пиджаки, платья. Чего же я так боялся – теперь мой взгляд готов проскользнуть дальше, но вдруг я замечаю, что это все-таки не одежда. Это висят тела. Они как бы драпированы одеждой, прикрыты ею, что ли, но тем не менее это тела, словно бы сдувшиеся, оболочки, из которых выпущен воздух. Тела висели на вешалках, готовые к употреблению, и как бы шли по росту: сначала, слева, небольшие подростковые тела, потом побольше, настоящие, взрослые, потом какие-то более просторные тела. Я понял, что все они мои, их предстоит износить. Через пелену ужаса я заметил, что тел довольно много, но вздох облегчения не состоялся: может быть, удастся износить не все, не факт, что это предусмотрено. Я проснулся.