Петр Дедов - Светозары

• Название: Светозары
• Автор: Петр Дедов
• Издательство: Новосибирское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-7620-0149-0

Произведения, составляющие трилогию, получили широкую известность и признание всесоюзного читателя.

---

Вот в такое время, когда живыми соками земли наливается хлебный колос, и начинают ночами полыхать над степью далекие зарницы, или светозары, как называют у нас. Слово-то какое: све-то-зары! Само собою, ничего не обозначая — и то алмазом светится. А ведь оно, видно, вобрало в себя и понятие зрелость (зреют хлеба), и озарение (сполохи в ночи), и зарницу, и саму зарю.

2

Одну такую светозарную августовскую ночь я запомнил на всю жизнь, хотя не случилось той ночью никакого особого события, которое выделялось бы из серых будней, оставляя зарубку в памяти. Была просто ночь и степная дорога, по которой мы ехали вдвоем с бабушкой Федорой на пегой колченогой лошаденке. И была ночевка на берегу озера…

В короткое междупорье, когда закончился в колхозе сенокос, а уборка хлебов еще не началась, и, значит, маму в поле не гоняли, она управлялась только на ферме с коровами, шебутная моя бабушка засобиралась попроведать своего отца, а моего прадеда Арсентия Митрофановича Безродного. Жил он в деревне Чумаки, от наших Ключей километров за полсотню, аж на другом берегу великого озера Чаны.

Бабушка скоренько спроворила походный мешок — с лямками за оба плеча — наподобие нынешних рюкзаков, вырубила из таловой сушины дорожный посошок.

— Может, лошадь дадут? — с сомненьем в голосе сказала мама. — Куда пешком-то такую даль…

— А ничо-о! — беззаботно махнула рукой бабушка. — Привыкать мне, ли чо ли? А лошадь навряд ли… Пугнули тогда Живчика за кизяк, он теперяка, небось, собственной тени боится…

Идти пешком в дальнюю дорогу бабушке действительно было не привыкать. Прошлой зимою дважды ходила она в районный центр Купино, за шестьдесят километров, хлопотать себе пенсию за погибшего на войне старшего сына Никиту. Она так ничего и не добилась, но отступать — не в ее было характере: «До главного областного секлетаря дойду, а не поможет, дак в Москву, к самому Сталину, потопаю. Все одно правду найду, мир — не без добрых людей!..»

На этот раз бабушке крупно повезло: правда, всего на одни сутки, но в конторе вырешили маме лошадь. Такая невиданная «забота о людях» потрясла бабушку до глубины души.

— Чего же ты, Марья, не догадлива така? — засуетилась она. — Пригласила бы Живчика-то, а я по суседям ба побегала, можа, где самогонкой разжилась.

— Сказывают, он на дух ее не принимает.

— Да это как же так? — всплеснула руками бабушка. — Начальник — и не пьет?! Можа, порченый какой, от ранения? Тада Павлову бритву бы ему отнесла. Я, правда, картошку ей чищу, дак ежели подточить…

— Успокойтесь, мамаша, собирайтесь живо, в ночь и поедете, чтобы время не терять.

— В ночь-то?.. Не шибко-то, — замялась бабушка. — Вот ежели с Сережкой?..

Я почувствовал, как потеплело в груди от радости. Прадеда своего я никогда не видел, но давно был наслышан о нем всяких диковин. Во-первых, было ему в ту пору уже сто два года. Во-вторых, женат он был много раз, и теперешняя его «старуха» гораздо моложе дочери, то есть бабушки Федоры. А в-третьих, сказывали, будто видел дед Арсентий самого царя.

3

Выехали в ночь. За околицей пегая лошадка, видно каким-то своим чутьем поняв, что дорога предстоит длинная и трудная, все пыталась свернуть назад, в деревню, и мне пришлось ее обуздать — засунуть в крепко сжатые зубы железный мундштук уздечки. Но и тут она не смирилась, то и дело косила назад, на нас с бабушкой, фиолетовым глазом, будто спрашивая: куда, мол, едем на ночь глядя, не лучше ли вернуться назад, вам — в свои уютные избы, а мне — в тихое стойло, где пахнет навозом, потными хомутами, свежей травою, где всю ночь рядом похрумкивают сенцо другие лошади. Но когда отъехали с версту от деревни, Пеганка, должно быть, смирилась со своей участью, поняла, что возврата не будет, и затрусила ровной рысью, черпая разбитыми копытами мягкую пыль проселочной дороги. Было еще светло, высокие облака сплошным серым пологом заткали все небо, и только на западе густела сумрачная синева тяжелой тучи, и в разрывах ее проглядывали розовые и зеленые полосы сгоревшей зари.

Телега ходко катила по мягкому проселку, который вилючей лентою взбежал на гриву, потом потек вниз и нырнул в высокую пшеницу. Хлебное поле скрыло нас почти с головой, по бокам зашуршали колосья, от них зарябило в глазах, из золотистого сумрака пшеницы повеяло на нас пресным запахом пашни, нагретой за день соломы, солоделым духом доспевающего зерна. Дорога была так узка, что стебли и склоненные колосья темнели пятнами колесного дегтя, а кое-где были примяты в колеи вместе с придорожными васильками. Лошадь дергала головой, пытаясь на ходу ухватить лакомой пшенички, колосья хлестали ее по глазам, она громко и сердито фыркала.

— Вот уж пшеничка нынче уродила — прям разбрасывай руки и плыви по ней, не утонешь, — сказала бабушка Федора. — Да тока кому убирать ее, сердешную… Вернутся ли с армии к страде еще какие мужики?..

Я вытянул в сторону руку — тугие колосья, щекоча ладонь, защелкали по ней, зашуршали, кланяясь и разгибаясь. И вспомнилась та недавняя весна, и сев вручную, из лукошек, и дедушка Семен вспомнился, — как шел он по пашне с большим лукошком на груди, удалялся от меня шаг за шагом, будто в струях золотого дождя, оставляя за собою шибкий ровный посев, а когда ушел совсем далеко, то стал похожим на черную птицу, которая машет и машет большими желтыми крыльями, но не может никак взлететь. И как споткнулся он и упал вниз лицом, а лукошко слетело с шеи и покатилось по борозде, и за ним потянулась желтая дорожка зерна… Эх, дедушка, дедушка, не увидеть тебе теперь, какая пшеничка выросла на твоем поле! И до победы ты чуток не дотянул — три каких-то денька, а ведь это, наверное, была самая большая твоя мечта — дожить до победы. Где же она, справедливость, где же он, твой всевидящий и всемогущий бог?..

Кончилось хлебное поле, и во все стороны разметнулась неоглядная вечерняя степь. Быстро стало темнеть, и горизонт начал сливаться с плотными тучами, почернел холстинный полог неба — ни единого просвета, ни одной звездочки в вышине… Но дорогу еще было видно, она смутно светлела впереди, а по сторонам темнели какие-то предметы, не то кочки, не то кусты, — уже не разобрать.

Так мы ехали долго, телегу мягко покачивало, резко запахло остывающей дорожной пылью, горьковатой полынью, а потом спереди стало наносить влажной свежестью, смешанной с запахами мокрого песка и камышей. Наверное, подъезжали мы к озеру, хотя, сколько я ни вглядывался вперед, никаких признаков воды обнаружить не мог: плотная тьма придавила землю, пусто кругом, не за что зацепиться глазу. И поэтому сильно клонит ко сну, веревочные вожжи стали какими-то скользкими — то и дело выползают из занемевших рук.

— Что за кучер, коня замучил! — подбадривает бабушка. — Стегни-ка кнутом, а то уснет на ходу.

Но Пеганка сама вдруг взбодрилась, громко всхрапнула, наддала ходу. Я оглянулся: бледный свет замерцал вдали, широкой полосою погнался следом за нами. Уж не машина ли догоняет, светит фарами? Но нет, зарево оборвалось, погасло, а слева поднялось снова, столбом уперлось в самое небо, на миг высветило облака и стало опадать, рассеиваться по степи.

— Светозары, — спокойно сказала бабушка. — К дождику, должно. Вишь, Илья-пророк серянки подмочил — чиркает, чиркает, а прикурить не может.

Я сразу успокоился. Чудная она, моя бабушка Федора! Все объясняет на свои лад, и никаких у нее нет тайн и загадок. У нее и там, на небе, все так же, как у людей на земле. Гром загремит — Илья-пророк на телеге с пустыми бочками за водой покатил; значит, поливать скоро начнет, жди дождя. И никаких тебе огненных колесниц, никаких богов-громовержцев. А сейчас вишь какая беда; спички мужик подмочил, прикурить не может, оттого и зарницы вспыхивают.

У нее, у бабушки, даже сказки свои, совсем не похожие на те, которые рассказывал покойный дед Семен. Как теперь я понимаю, дед против бабушки был неисправимым фантазером и романтиком. В бабушкиных же сказках нет никаких чудес и фантазий: ни волшебников, ни колдунов, ни разных там Змеев Горынычей, а действуют обыкновенные люди: жадные и щедрые, хитрые, злые, добрые, умные, дураки. Рядом с ними — всякая чистая и нечистая живность, которая или прекрасно уживается с людьми, или вредит им, но все происходит без ковров-самолетов и скатертей-самобранок, а так, как в обыденной жизни… Бывало, долгим зимним вечером пристанут младшие, Петька и Танька, как с ножом к горлу:

— Ба-а, расскажи сказку.

— Да отвяжитесь вы, лихоманка вас задери! Каки сказки? Белье не стирано, куделя не прядена, Петькина рубаха не чинена, картошка не чищена… Каки сказки?

— Ба-а, хоть маленькую…

— Ну, дак вот, рази што маленькую, — бабушка садится за свое заделье, ребятишки — на пол, около ее длинной юбки. — Ну, дак слухайте. Жил в старое время один мужик, а уж до того жадный и глупой был — не приведи господи! Избенка-то у его была дерном крыта, летом вырастет на крыше трава, — жалко, все ж таки сено, а как его взять — не скумекает. Вот и зачнет тащить корову на крышу, штоб она травку ту съела — кожилится, аж глаза на лоб… А то приходит как-то сосед к тому мужику, а его баба блины как раз печь начала… Испугался мужик; ну, как за стол напросится суседушко! Не так ему блины жалко, как сметану. А сметана-то в подполе — достать не успели. Вот хозяин схватит тайком блинок — да туда, в подпол. Там и съест со сметанкой и назад вылазит. Сосед ему: «Ты чо это, как блоха в штанах, прыгаешь взад-вперед? Белены наелся?» А мужик: «Не белены, а блинчиков со сметаной!» Такой уж он был, тот мужик, глупой да жадный — прямо смех и грех!..