Борис Акунин - Квест. Роман и коды к роману

• Название: Квест. Роман и коды к роману
• Автор: Борис Акунин
• Жанр: Детективная фантастика
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-17-050513-5

«Квест» – новый роман из серии «Жанры», в которой Борис Акунин представляет образцы всевозможных видов литературы, как существующих, так и изобретенных автором.

К числу последних относится и «роман-компьютерная игра» – книга, которую можно не только читать, но в которую можно и играть. Этот остросюжетный роман построен по законам и логике компьютерной игры. Читателю предлагается необычная возможность – разгадать вместе с героем одну из главных тайн человечества, для чего придется отправиться в Советский Союз тридцатых годов, а оттуда перенестись в еще более отдаленную эпоху.

«Квест» – это роман с двойным дном, вернее, два самостоятельных романа, связанные между собой посредством подсказок-кодов.

---

После пересечения советской границы в вагоне пели почти все, причем беспрестанно. Зоя объяснила, что это старинная дорожная традиция, восходящая к тем временам, когда ямщики везли седоков в санях по бескрайним просторам и заводили нескончаемую песню, чтоб не заснуть на облучке и не замерзнуть.

Непоющее купе выглядело бы просто подозрительно, вот члены экспедиции и упражнялись в освоении туземного фольклора. На территории России княжна оказалась в положении ведущего эксперта, мужчины слушались ее рекомендаций – Гальтон с удовольствием, Айзенкопф без. «Песенник молодого большевика», который Зоя везла с собой, разучили от корки до корки.

Как и обещал немец, государственную границу «профделегация» пересекла без осложнений. У биохимика была заготовлена целая стопка бумаг с внушительными печатями. Он продемонстрировал таможенникам склянки с разноцветными жидкостями, какие-то мудреные инструменты, а Зоя обозвала каждый из этих предметов каким-нибудь звучным термином собственного сочинения. «Это, товарищи, бульбоспектрохроматоскоп для определения урожайности пшеницы. Это копрофекалий натрия для удобрения чернозема. Это электротерминатор для развития социалистической индустрии», и так далее. «Даешь! – сказал старший таможенник. – Утрем нос чемберленам!». Проблем не возникло.

Страна была очень большая и мало понятная. Гальтон внимательно изучал ее из окна вагона.

Первое впечатление следовало сформулировать так: во всем наблюдалось какое-то несоответствие, одни фрагменты противоречили другим и не желали складываться в общую картину.

Пейзаж был довольно тоскливый: скверно вспаханные поля, полуразвалившиеся деревни, грязные города. Люди, которых Норд видел на станциях, производили впечатление бродяг и оборванцев. В целом возникало ощущение очень старой и очень больной, а возможно, и умирающей страны, силы которой окончательно подточены гражданской войной и разрухой. Но газеты, которые доктор исправно покупал на каждой станции, излучали мощный заряд неподдельного оптимизма, а пассажиры в поезде ехали сплошь веселые, энергичные и по преимуществу молодые.

Одно место в купе было свободным. От Варшавы до Минска его занимал работник Белорусшвейпрома, ездивший в Польшу для обмена портняжным опытом. Он оживленно рассказывал Зое о новейших веяниях в советской моде. Рисовал на краешке газеты блузон «коммунарка», кепи «тельмановка», куртку «безбожник»: всё сплошь прямоугольники, углы, квадраты, ничего округлого и плавного. Зоя смотрела и слушала с большим интересом.

В Минске сел директор станкостроительного завода, парень лет двадцати восьми. Этот сразу же присоединился к хору, а в промежутках между песнями говорил исключительно о перевыполнении промфинплана. Он ехал в московский главк «воевать с беспочвенными бумажными максималистами и правооппортунистическими минималистами». В вагоне-ресторане красный директор не питался, потому что дорого. Ел захваченную с собой вареную картошку и ливерную колбасу, угощая этой гадостью соседей. Директор был членом партии и жил на скудном «партмаксимуме» – оказывается, в СССР для коммунистов существовало ограничение по зарплате. Никто, даже самый большой начальник не мог получать больше, чем квалифицированный рабочий. Это поразило Гальтона сильней всего.

Оба случайных попутчика ему очень понравились. Людей такого сорта он нигде не видел – ни в Америке, ни в других странах. Может быть, большевикам в самом деле удастся вывести небывалую прежде породу homo sapiens, превратив всю страну в своеобразный Музей нового человечества?

Чем меньше времени оставалось до прибытия в советскую столицу, тем больше Норд сосредоточивался на задании. Поговорить о деле с коллегами удавалось лишь урывками, когда попутчик выходил в уборную или на остановке отправлялся купить у торговок какой-нибудь снеди. Обстоятельный разговор решили отложить до Москвы, когда группа обзаведется собственной базой.

На эту тему состоялся короткий разговор, поставивший Гальтона в тупик. Он спросил у Зои, где удобнее остановиться. В газете «Правда» рекламируют гостиницу «Дом Востока». А вот «Известия» зазывают в «Гранд-Отель».

– Знаешь, у нас говорят: в «Правде» мало известий, а в «Известиях» мало правды, – рассмеялась княжна-рабфаковка, до такой степени вжившаяся в свою роль, что Советский Союз уже стал для нее «у нас». – Нет в Москве никаких гостиниц для случайных приезжих. Только для ответственных работников, вызванных к начальству. А реклама в СССР выполняет не ту функцию, что в капиталистических странах. Она существует не чтобы продавать товар, а чтобы обозначать его наличие. Даже если товара на самом деле нет. Это род транспаранта.

Норд подумал-подумал, ничего не понял, но углубляться не стал. Его интересовал практический вопрос.

– Где же мы остановимся?

– А где бы ты хотел?

– Желательно поближе к Ректорию, чтобы можно было обходиться без транспорта. В месте, где нам никто бы не мешал и где бы мы не привлекали ненужного внимания.

– Сделаем, – уверенно сказала она, но как ей это удастся, объяснить не успела – в купе вернулся красный директор.

* * *

В столицу победившего пролетариата поезд прибыл фиолетовым утром. То есть, утро-то было нормального золотистого цвета, как и полагается в ясный майский день, просто в СССР действовал особый революционный календарь, [45] согласно которому неделя была не семи-, а пятидневной, и дни в ней обозначались разным цветом: жёлтый, розовый, красный, фиолетовый, зелёный. Каждому месяцу отводилось ровно по шесть пятидневок, так что Россия была единственной в мире страной, где существовало 30 февраля. Все излишки, прежние 31-е числа, объявлялись «безмесячными выходными». Новое общество требовало новизны во всем, в том числе и в отсчете времени. Зоя говорила, что ведутся дискуссии, не поменять ли, по примеру Французской революции, и летоисчисление – вести его с 1917 года, переломной вехи в истории человечества, или, если уж от рождества, то не какого-то выдуманного Христа, а Владимира Ильича Ленина.

Одно дело смотреть на инородный, почти инопланетный мир через окно вагона, и совсем другое – оказаться в самой его гуще.

Вблизи всё оказалось еще чуднее.

На площади, куда вышли члены ротвеллеровской экспедиции, там и сям виднелись следы недавних первомайских торжеств. В сквере уныло сидели огромные фигуры из фанеры: папа римский, буржуй в цилиндре, поп с огромным крестом на брюхе. [46] Зоя сказала, что этих страшилищ во время манифестации катают по городу на грузовиках, а гигант-пролетарий лупит их картонным молотом.

В небе, рассыпая листовки, кружил аэроплан с подвешенным к нему красным полотнищем, на котором большими белыми буквами было написано «Советский энциклопедист».

– Что это? Реклама энциклопедии? – удивился Норд.

Зоя подобрала листовку.

– Нет. Авторы и редакторы «Советской энциклопедии» на полученный гонорар подарили государству аэроплан.

Доктор принял диковинную информацию к сведению, продолжая оглядываться.

Если на Белорусском вокзале [47] было грязно, а публика преобладала самая простая – с мешками вместо чемоданов, многие в плетеных соломенных лаптях, – то город выглядел вполне урбанистически.

Дома небольшие, в три-четыре этажа, но сплошь каменные. Посреди площади превосходная триумфальная арка в классическом стиле. Транспорт на привокзальной стоянке преимущественно гужевой, но имелись и такси. Зоя без труда наняла приличный «рено».

Погрузились, поехали.

– Это главная улица, называется Тверская, – тоном экскурсовода объясняла княжна. – Она является продолжением Петербургского (теперь Ленинградского) шоссе и ведет прямо к Кремлю.

Норд вглядывался в прохожих.

Толпа была и похожа, и непохожа на западную. Мужчины одеты по-другому: очень мало шляп, преобладают картузы и кепки. Пиджаков тоже мало, в основном полувоенные френчи, гимнастерки, широкие рубахи навыпуск – так называемые «толстовки», введенные в моду еще писателем Львом Толстым, всё собрание сочинений которого осело в глубинах Гальтоновой подкорки. А вот женщины были одеты примерно так же, как в Америке или Германии.

– Надо же, сколько перемен за какие-то несколько месяцев! Шляпки, туфли на каблуке, зонтики от солнца. Я в своей юнгштурмовке выгляжу чучелом, – обеспокоилась Зоя. – В этой стране всё так быстро меняется!

Что город существует в неестественно убыстренном темпе, было заметно по многим приметам, прежде всего по походке людей. Норд был уверен, что быстрей всего по тротуарам передвигаются обитатели Манхеттена, но за москвичами им было не угнаться.

Казалось, все жители коммунистического Иерусалима куда-то торопятся или от чего-то убегают.

Мимо катились трамваи, обвешанные людьми, словно виноградинами на грозди. А кто-то еще бежал сзади, норовя повиснуть на буфере.