Юрий Иванов - Тот, кто придет за тобой

• Название: Тот, кто придет за тобой
• Автор: Юрий Иванов
• Жанр: Русское современное

«Одним из любимых произведений считаю повесть «Тот, кто придет за тобой». Там на примере современной жизни и жизни римского полководца (с примесью легкой мистики), я попытался вывести нечто такое, что отличает человека долга от других людей. В чем долг человека – в служении закону, политике, императорам различных мастей? Или все-таки совести и справедливости? И пусть мои герои просто забетонированы в свой официально-служебный долг, они, в конце концов, выбирают второе. И это есть хорошо».

---

– Чо, это ты? – Серега, оторвавшись от своего утреннего "клопа" в компьютерной игрушке, без всякого "здрасьте-мордасьте", так, как будто Пашка выходил покурить, а не вернулся после выходных, в обычной своей манере пробормотал, – морда у тебя какая-то довольная.

– Привет, Серега! Так, весна, наверное.

– То-то я гляжу, сияешь весь, как медный таз, – приятель угрюмо, как теща зятя, оглядел Пашку и забрюзжал, – все скачешь, скачешь… И когда только остепенишься? Что какую-нибудь матрешку новую трахнул?

– Михалыч, ты чего сегодня белены, что ль, объелся? – Пашка, подыгрывая, нарочно сделал обиженную физиономию, – вот, блин, с хорошим настроением человек с утра, а ты?

– Ага, с хорошим… Колись, давай, сколько палок кинул?

– Иди ты на хер, озабоченный! Самому что ли не дали?

– За меня не беспокойся… Здорово, что ли! – вдруг, неожиданно, как лампочка, улыбнулся друг и протянул Сазонову свою сильную жилистую руку. Худой, как щепка, в тяжелых роговых очках типа "колун", с вечно хмурой физиономией а-ля Суслов, Серега был на самом деле парнем мягким, добрейшим и юморным. Все небольшое общество следственной части знало, что на Панченко всегда можно было положиться.

У него, конечно, были свои "антиобщественные" недостатки: он плоховато пил с коллективом водку, спешил пораньше до дому, был слегка ( в меру!) прижимист, но зато он был честен, смел, мог заменить на дежурстве, помочь в деле, мог зажулить нужное для отдела оборудование, мог напоить чаем, мог с унылой рожей рассказать такую хохму, что народ икал по полдня, да и мало ли что еще мог следователь Серега Панченко.

Не успели друзья и поболтать, как рабочий день начался. И вот уже нахально зазвонил телефон, потом вызвал недовольный чем-то начальник, потом еще что-то, и так пошло и поехало, как идет и едет оно всегда – само собой, как бог на душу положит, и вкривь и вкось, по-русски, как бык, извиняюсь, поссал…

– Я в ИВС, Широкова допрашивать, – Павел засунул в свой потертый дипломат бланки протоколов и пока еще тощенькое уголовное дело, – не кашляй, дедушка.

– Шлепай, давай, я в полпервого приду туда. Кабинет мне забей.

Изолятор временного содержания, правильно именуемый ИВС, а также неправильно, в народе, – КПЗ, предвариловка, клоповник, гадючник и тому подобное, находился в областном УВД, чье огромное старинное здание с колоннами тот же народ, почему-то, назвал "Серым домом". До него было метров сто пятьдесят – хорошо, удобно, рядом, но… Россия.

Ну ладно бы, одних преступников у нас на родине не уважают. Они, вроде как, заслужили. Так ведь, нет! А следователи, да опера-то в чем виноватые? Этих-то за какие-такие прегрешения в те же самые условия крошечных, вонючих и проблеванных камер, гордо именуемых следственными кабинетами.

Туда – в апартаменты два на полтора, со сломанными форточками, с колченогой, прожженной мебелью 30-х годов, с огромными консервными банками-пепельницами, без какой-либо сигнализации для конвоя и вообще без розеток, с одной крошечной лампочкой на двадцать ватт, висящей где-то в поднебесье высокого потолка.

Где, я вас спрашиваю, зеркальные стекла в огромных и светлых следственных кабинетах, где нормальная офисная мебель, где записывающая аппаратура, стенографистка? Какая может быть здесь психология в работе? Дыра эта вселяет в подследственных лишь отторжение и безысходность. За ней приходят злость и противодействие. Человек замыкается и входит в ступор. Потому что не верит. А без доверия не будет контакта, не будет искреннего раскаяния и желания поговорить. Круг. Тупик.

Самое смешное, чтобы туда попасть и вытащить на допрос "своего" клиента надо выстоять очередь и, отругавшись с ивээсниками и другими следаками и операми, наконец-то попасть в вышеописанное вожделенное помещение, становящееся для "счастливца" к тому моменту ничем не хуже сказочного дворца. И уже не замечаешь этой убогости и средневековой опустошенности – главное добрался до своего рабочего места.

Пашка часто шутил, что за свою семнадцатилетнюю службу следователем он отсидел в ИВС и СИЗО столько, что если его все-таки будут сажать в тюрьму (а сажать этого брата всегда за что-нибудь да найдется!), суд просто обязан будет скостить ему срок лет на пять – не меньше, руководствуясь прежде всего принципом справедливости наказания. Ведь отсидел-то он их в следственных вонючках – без вины виноватым.

– Здорово, Широков, – Сазонов встал и пожал руку Витьке Широкову, сорокалетнему "синяку" из деревни Голотино, хмурому и поникшему от постигшего его нежданно-негаданно горя. Две недели назад, ночью, после длительного пития гидролизной жидкости (10 рублей бутылка), Витюха зарезал троих своих собутыльников ножом для убоя скота.

Весело погуляли ребята – на каждом из убиенных, таких же деревенских алкашей, судмедэксперты насчитали не менее чем по сорок ножевых ранений. Множественные повреждения изменили их лица так, что узнать терпил никто из деревенских просто не смог.

Фото потерпевших в виде открыток-страшилок ходили по рукам, по видавшей всякое областной прокуратуре, и бессовестные мужики пугали ими девчонок из канцелярии и отдела общего надзора.

Пьяный же Вовка Корсаков в трамвае, якобы перепутал эти фотографии со своей ксивой и сунул самую красивую под нос кондукторше – бабульке лет семидесяти, сопроводив ее казенными словами: "Вы узнаете этого гражданина?". Бабка, внимательно, очками разглядела гражданина, естественно его не узнала, и неожиданно, пронзительно завизжав, схватилась за сердце, немедленно грохнувшись на сиденье. Народ – к ней, а Вовик – вон. Интересно, выжила ли старушка? Вот такие вот уголовные дела…

– Ну что башку-то повесил, Витька? Уж не задумал ли чего нехорошего? Я тебе сигарет принес, и пожрать еще. Рубай, – Павел вытащил из пакета три пачки "Примы", мягкий душистый батон, полкруга краковской колбасы и литровую бутыль "Мастер-лимон", – пожри пока, дурень.

– Спасибо, Павел Андреич, – Витюха, трясущимися руками осторожно взял батон и колбасу, – это все мне? Задаром?

– Да жри ты, дурак, – Пашка весело гоготнул, – зарплату, вон, вчера выдали, я богатый!

От того, как по-хорошему засмеялся следователь, от ощущения какого-то спокойствия, исходящего от Сазонова, от его простоты и уверенности, упавший было совсем духом Широков как-то сразу почувствовал, что-то похожее на надежду.

Он – простой тракторист из колхоза, восемь классов, туповатый, незлобный, работящий. Ну, спился до чертиков от деревенской беспросветной тоски, от невозможности жить так, как хочешь, от бессмысленности собственного существования на белом свете, от потери семьи и от волчьего одиночества. И что, уже не человек? Один из многих миллионов безжалостно раздавленных сапогом государства людей, в мгновение ока, из вчерашних тружеников, превратившихся в люмпенов, нищих и бомжей, – он тоже имел право на сострадание и жалость.

Витюха Широков вдруг заплакал, как ребенок, от нахлынувшего на него неожиданно теплого ощущения стыда и простого человеческого участия и прощения, давясь колбасой и стискивая мягкий, пахнущий домом, батон.

– Плачь, Витя, плачь, – смущенный мужичьими слезами, Павел, стоя рядом с подследственным, похлопывал его по вздрагивающим плечам и всклокоченной дурной башке, – плачь. Ничего, жизнь-то не кончилась, Витя. Теперь чего уж, терпи…

Сазонов знал – взрослые мужики плачут. И иногда, как дети, – навзрыд, и из глаз льются настоящие, большие как горошины, слезы. Впервые увидел это у своего отца, дико, как зверь, тосковавшего по рано умершей от рака матери. Батя даже выл, как-то по-волчьи, будучи пьяным. Сорок лет ему было в то время.

Странный это возраст – сорок лет. Тяжелый и опасный. Мужчина вдруг понимает, что все хорошее уже прошло, что пока он считал себя молодым и к чему-то готовился, нежданно-негаданно пришла и замаячила на горизонте сама смерть. Смерть не только физическая, смерть духа, если хотите. Мужик начинает двоиться, с одной стороны он ощущает себя молодым и сильным, а с другой стариком.

Приобретенный за годы опыт и не отпускающее его чувство «дежавю» начинает подминать под себя устремления. Жизненный негатив, словно фантастический лангольер, начинает жадно пожирать несбывшиеся мечты, и нет никакой надежды на спасение от него, и на изменение этого мира к лучшему.

Надо привыкать к тому, что он имеет, а привыкать не хочется, ибо мужчина по натуре бунтарь, ему мало того, что есть. Он не желает мириться с неизбежностью того, что вот эта жизнь – и есть то, на что он имеет право и больше ничего не будет. Говоря попросту, встает ребром вопрос: И ЭТО ВСЕ?

Мужик начинает выпрыгивать из болота, делать зигзаги, рубить канаты и взрывать мосты. Он хочет оставаться действующим и не хочет становиться бывшим. Многое пытается начать заново, чтобы было чем заняться в оставшееся время. Отсюда резкая тяга к молодым женщинам, к загулам, кабакам, андреналину и излишним "понтам".