Вадим Степанцов - О бесстыдницы, о недотроги! (сонеты, рондели, баллады)

• Название: О бесстыдницы, о недотроги! (сонеты, рондели, баллады)
• Автор: Вадим Степанцов
• Жанр: Поэзия
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-48296-2

Новая книга стихов, баллад, сонетов и ронделей знаменитого поэта и музыканта, фронтмена группы «Бахыт-Компот» Вадима Степанцова! Поэзия – живая душа, она не знает скуки и не подчиняется правилам общественных приличий, и именно такова поэзия Степанцова. Героини его стихов порой очень отличаются друг от друга: рядом с соблазнительной томной леди иронично проходит закомплексованный синий чулок, красавица соседствует с дурнушкой, и вместе с тем автор – настоящий бонвиван, которому милы все эти дамы без исключения. И с каждой из них он готов говорить на романтическом любовном языке.

Книга написана с неподдельным чувством юмора, в ней много посвящений – Дмитрию Быкову и бывшим участникам Ордена куртуазных маньеристов, о котором многие помнят до сих пор. Она станет прекрасным спутником не только бесстыдницам и недотрогам, но и самым скромным и застенчивым читателям!

---

Nadine

Nadine, Nadine! Зачем вы так прекрасны!
Зачем вы так безжалостны, Nadine!
Зачем, зачем мольбы мои напрасны?!
Зачем я спать ложусь всегда один?

Зачем меня преследует всечасно
улыбка ваша, ваш хрустальный смех?
Зачем я вас преследую напрасно
без всяческой надежды на успех?

Зачем я вас лорнирую в балете,
когда заезжий вертопрах-танцор,
выписывая яти и мыслете,
на вашу ложу устремляет взор?

Зачем, преисполняясь думой сладкой,
я в вашей спальне мысленно стою
и, гладя ваши волосы украдкой,
шепчу тихонько: «Баюшки-баю»?

Зачем потом, сорвав с себя одежды,
я упиваюсь вами, mon amour?..
Увы, я не согрет теплом надежды.
(Простите за невольный каламбур.)

Надежда, Надя, Наденька, Надюша!
Зачем я в вас так пламенно влюблен?
Мне, верно, черт ступил копытом в душу,
но что ж с ее покупкой медлит он?

Вечор, перемахнув через ограду
и обойдя по флангу ваш palais,
увидел я, что видеть бы не надо:
ваш голый торс, простертый по земле,

над ним склонясь, слюнявил ваши груди
одутловатый, хмурый господин,
он извивался, словно червь на блюде…
О, как вы неразборчивы, Nadine!

Любить иных – приятное занятье,
любить других – тяжелый крест, Nadine,
но полюбить акулу в модном платье
способен, видно, только я один.

Аэлита

Никто не забыт и ничто не забыто!
И пусть моей жизни исчерпан лимит,
все так же люблю я тебя, Аэлита,
ярчайший цветок среди всех Аэлит.

Порою, с постели вскочив среди ночи,
я в памяти вновь воскрешаю твой взгляд,
и вновь твои жгучие сладкие очи
о тайнах любви до утра говорят.

Я силюсь обнять твои хрупкие плечи,
я воздух хватаю дрожащей рукой…
Я старый и нервный – а это не лечат,
лишь смерть мне подарит желанный покой,

Какими ты тропами нынче гуляешь,
в каких перелесках срываешь цветы?
Наверное, внуков румяных ласкаешь?
Иль в ангельском хоре солируешь ты?

Зачем же ты мучишь меня, марсианка?!
Зачем мое сердце терзаешь опять?
Зачем ты с упорством немецкого танка
его продолжаешь крушить и ломать?

Зачем твое имя звучит «Аэлита»,
зачем оно сводит поэта с ума?
Никто не забыт и ничто не забыто.
Зима. Аэлита. Россия. Зима.

Фейерверк и другие пиесы

Иммортель

Под вечер, возвратясь к себе в отель
и занявшись осмотром чемодана,
я высохший увидел иммортель
среди страниц французского романа.

Ах, милый мой невянущий цветок,
заложник чувств, что некогда кипели!
Слились в единый радужный поток
воспоминанья, спавшие доселе.

И грезил я, внимая тишине.
Лишь только ветра жалобное пенье
да бой часов, висевших на стене,
могли прервать мое оцепененье.

Промчалась ночь, забрезжила заря,
проснулся город, скомкав шаль тумана,
а я, в воспоминаниях паря,
листал страницы старого романа.

Сад

Кузина, где тот сад, в котором пели птицы,
В котором вам и мне пятнадцать лет назад
Взбрело на ум вдвоем на траву опуститься?
Кузина, где тот сад?

Ах, где же этот сад, где трепетные токи
Младенческой любви пронизывали нас
И, сидя на ветвях, противные сороки
Кричали: Was ist das?

Ma chèrе, мне не забыть те сладостные миги,
Когда мои уста искали ваших уст,
Когда снимал я с вас тунику и калиги…
Но тут пришел Сен-Жюст.

Сен-Жюст, мой гувернер, нотариус из Гавра
(Сен-Жюстом я его потом уже прозвал).
Он вылез из кустов и с диким ревом мавра
Пинков мне надавал.

Ничтожный, как он смел на истинное чувство
Так грубо посягнуть! Quel Diable он там возник?!
Природа-мать, зачем рождаешь ты Сен-Жюстов?
Не лучше ли без них?

Mon Dieu! Какой скандал вкатили нам мамаши,
В то время как отцы смеялись tête-à-tête!
На следующий день, с утра, семейства наши
Расстались на пять лет.

Крутясь, летели дни, и рана проходила,
И стало мниться мне, что то был только сон…
Но сердце иногда напомнит: было, было! —
And starts ein still chanson[1].

Кузина, тех минут не довелось нам с вами
Обратно пережить, как много лет назад.
Но знайте, что среди моих воспоминаний
Сладчайшее – наш сад, Наш с вами сад.

Элегия Пьеро

Аллергический запах цветущей рябины
разливается около старого пруда.
Я сижу, вспоминая кудряшки Мальвины.
Ах, малышка Мальвина, десертное блюдо!

Не блондинка она и совсем не брюнетка —
нет, Мальвина особа особенной масти.
Эй, откликнись, голубоволосая детка,
твой несчастный Пьеро умирает от страсти.

Ты сбежала, Мальвина, ты скрылась, Мальвина,
ты смоталась и адрес оставить забыла.
Сколько слез по тебе я отплакал, бамбина, —
никакая цистерна бы их не вместила.

Опустел в балаганчике нашем тот угол,
угол, где, отыграв свои глупые роли,
мы с тобой задыхались в объятьях друг друга,
погружаясь, вжимаясь друг в друга до боли.

Всю весну мы прошлялись под флагом Эрота,
а когда забелела цветами рябина,
ты решила: «А ну тебя, мальчик, в болото».
Я не прав? Или прав? Эй, откликнись, Мальвина.

Я на днях повстречал дурака Буратино:
бедный малый свихнулся на поисках кладов.
Только золото – мусор, не так ли, Мальвина?
Без тебя никаких мне дублонов не надо.

Надо мной в вышине пролетают пингвины —
что за чудо?.. А впрочем, плевал я на чудо.
Аллергический запах цветущей рябины
разливается около старого пруда.

Фейерверк

Сияли радуги над пентаграммой сада,
Что окружал мой беломраморный палас,
Ров и надежная чугунная ограда
Оберегали нас от любопытных глаз.

Мои друзья – красавцы, пьяницы, бретеры —
С хмельными дамами рассеялись вокруг,
Их голоса, их торжествующие оры
До нас с тобою доносились, милый друг.

Мои уста порхали по твоим ланитам,
Слегка румяным от рейнвейна и аи.
Я ликовал! Меня тянули, как магнитом,
Разгоряченные роскошества твои.

Твое испуганно-призывное «не надо»
Десятикратно умножало мой порыв.
Вдруг, хохотнув, ты устремилась в гущу сада.
И тут раздался фейерверка первый взрыв!

Петарды лопались, взвивалися шутихи
В уже сгущавшейся вечерней синеве,
Бутылки, ленточки – следы неразберихи —
Обозначались ярким светом на траве.

И месяц вверх уперся тонкими рогами,
А я, в беседке сидя, думал допоздна:
Господь ли то смеется тихо вместе с нами
Или высматривает паству Сатана?

Письмо кузине

Кузина, драгоценная кузина!
Не снился ль этот раут мне вчера?
Ваш муж – барышник, пьяная скотина! —
Испачкал Вас от шеи до бедра.

Как смеет он так мерзко напиваться!
Позор!!! Святая! Едемте со мной
В мой замок, где мы будем наслаждаться
Беседами и сельской тишиной.

Кузина, драгоценная кузина!
Вас, верно, позабавит мой сонет.
Но сможете ли Вы из лимузина
Перепорхнуть в мой ветхий ландолет?

Что ж, коли нет – простите мне мой сон
И низменный шекспировский канон.

Сонетка о прошлогоднем снеге

Ах, эти красные копытца-каблуки,
Ах, эти фижмы, бурсы, тафтяные мушки,
Ах, эти рыжие и в пудре парики,
Ах, эти фавны и пугливые пастушки!

Ах, эти вечные беседы ни о чем
В тенистых кущах и у мраморных фонтанов,
Bons mots, остроты, рифмы, бьющие ключом,
Пиры с потешною стрельбой для пироманов…

Ах! Истоптались в менуэтах каблуки,
Разъела ржа увеселительные пушки,
Покойно спят высокородные пастушки

В промозглых склепах, где пируют пауки,
И мирно плавают фекалиев куски
В фонтанах тинистых, где квакают лягушки.

Из цикла «Проклятие макияжу»

Проклятие макияжу

Вы плакали навзрыд и голосили,
уткнув глаза и нос в мое плечо,
и благосклонность к вам мою просили
вернуть назад, целуясь горячо.

Но я надменно высился над вами,
угрюмый, как Тарпейская скала,
и распинал вас страшными словами:
«Моя любовь навеки умерла».

Не помню, сколько длилась эта сцена,
быть может, час, быть может, целых три,
но я прервал ее, позвав Колена —
слугу, чтоб тот довел вас до двери.

Вы ничего Колену не дарили,
как прежние любимые мои,
ни денег, ни шампанского бутыли,
поэтому Колен воскликнул «Oui!»

и поспешил исполнить приказанье,
подал манто и вытолкал вас прочь.
Через балкон неслись ко мне рыданья,
тревожащие пасмурную ночь.

Потом вдали раздался визг клаксона,
и вас домой помчал таксомотор.
Я помахал вам ручкою с балкона,
поймав ваш жалкий увлажненный взор.

«Ну что ж, гордиев узел перерублен, —
подумал я. – Теперь – к мадам NN!»
«Месье, ваш туалет навек погублен!» —
вдруг возопил мой преданный Колен.

Я взгляд скосил на белую рубашку
тончайшего льняного полотна:
размером с небольшую черепашку
темнел на ткани силуэт пятна.

Последняя приличная рубаха,
теперь, увы, таких не отыскать,
уносят волны голода и страха
купцов и швей, обслуживавших знать.

В империи разбои и упадок,
шатается и балует народ.
Призвать бы немцев – навести порядок,
смутьянов выпороть и вывести в расход.

Увы! Моя последняя сорочка!
Куда я в ней теперь смогу пойти?
А у мадам NN шалунья-дочка
не прочь со мной интрижку завести.

О это макияжное искусство!
О эти тени, тушь, румяна, крем!
Зачем, зачем вы красились так густо
и говорили глупости, зачем?

Будь проклята навеки та блудница,
шумерка или римлянка она,
что первою намазала ресницы
экстрактом из овечьего г…!

О Боже, Боже! Как я негодую,
как ненавижу красящихся дам!
Колен, найди мне прачку молодую,
и сердце, и белье – все ей отдам!

..92 г.