Василий Авенариус - Гоголь-студент

• Название: Гоголь-студент
• Автор: Василий Авенариус
• Жанр: Русская классическая проза

«Он катил домой на вакации – уже не гимназистом, как бывало до сих пор, а студентом, хотя в той же все нежинской „гимназии высших наук“, то есть с трехлетним, в заключение, университетским курсом.

Снова раскинулась перед ним родная украинская степь, на всем неоглядном пространстве серебристого ковыля она так и пестрела полевыми цветами всех красок и оттенков, так и обдавала его их смешанным ароматом, так и трепетала перед глазами, звенела в ушах взвивающимися по сторонам коляски кузнечиками – бирюзовыми, серыми и алыми…»

---

– Ах, маменька, Никоша! Что у нас за чудные кошечки! – расхвастались девочки в один голос.

– Дети как дети! – грустно улыбнулась Марья Ивановна. – Посмотри-ка, Никоша, кошечки в самом деле прехорошенькие.

– Но и префалыпивые, бестии! – презрительно отозвался Никоша.

– Они-то фальшивые? – обиделась за своих кошечек Машенька. – Они, душечки, преневинные, ничего еще даже не смыслят.

– Тем хуже: нельзя с них пока, значит, и взыскивать. Ну, пропустите-ка нас.

– А вы куда?

– Никоша вот хочет показать мне свои новые работы, – объяснила Марья Ивановна.

– Никоша, голубчик! Возьми и нас с собою.

– Пожалуй, – снизошел брат. – Только без ваших глупых кошек. Ну их!

– Да куда же мы их денем? Погодите минуточку! Между девочками началось спешное совещание: как им быть? В заключение решено было доверить котят попечению и ответственности старшей из дворовых девчонок Гале.

– А я тоже останусь с Галей! – объявила четырехлетняя Олечка, которой слишком больно было расстаться с дорогими зверьками.

Брат только плечом повел. Первая работа, которую предъявил он матери и старшим сестрам, была писанная на холсте клеевыми красками картина в один аршин шириною и в полтора вышиною. На красноватом фоне изображен был пруд, окруженный высокими деревьями, а над прудом беседка с готическими решетчатыми окнами. Новое произведение молодого живописца было настолько совершеннее прежних, что вызвало общее чистосердечное восхищение.

– Это копия или прямо с натуры? – осведомилась Марья Ивановна.

– Помаленьку и того и другого, а больше из собственной головы, – был самодовольный ответ. – Работа сборная, эклектическая, как выражаются художники, но требует тем большего соображения.

Девочки с благоговением слушали объяснения брата-студента.

– С натуры, верно, это окна с решетками? – позволила себе заметить Анненька. – Точь-в-точь ведь как у башенок нашего старого дома!

– Да, они вышли очень недурно. Но лучше всего все-таки вот это сухое дерево среди других цветущих: оно – центр пейзажа и своего рода аллегория.

– Аллегория? – переспросила Марья Ивановна. – Что же оно обозначает?

– Здоровые деревья – это мои школьные товарищи, сухое – я сам.

– Ну, ну, ну, сделай милость, не глазь! Здоровьем ты хоть и не слишком крепок, но умом хоть кого за пояс заткнешь.

– Так картина вам не нравится, маменька? А жаль: я хотел было повесить ее над вашим письменным столом, вместо своего портрета, чтобы, глядя на это сухое дерево, вы вспоминали иногда о вашем сыне.

– Очень даже нравится! Давай ее, давай сюда. Я перед всеми соседями буду хвалиться твоим искусством. Только прошу тебя, Никоша, не упоминай больше об аллегории.

– Можно и без аллегории, – сдался Никоша и, открыв лежавший под столом чемодан, достал оттуда тетрадь.

– А это что же у тебя? Не стихи ли, про которые ты писал уже мне?

– Стихи и самые свеженькие: никому еще в Нежине не показывал. Прочесть?

– Пожалуйста, дорогой мой. Ты у меня, право, искусник на все руки.

В это время снизу, из сеней, донесся раздирательный детский визг и рев.

– Ах, опять Олечка! Верно, ее кошки оцарапали… – всполошилась Марья Ивановна. – Прости, Николенька…

И она скрылась уже за дверью. Сын с сердцем захлопнул свою стихотворную тетрадь.

– Вот вам и ваши милые, невинные кошечки!

– А нам одним ты, значит, не прочтешь? – робко вопросила одна из сестриц.

– Значит. Для вас у меня тут найдется кое-что поинтереснее.

Из того же чемодана появились нежинские гостинцы: медовые пряники, леденцы да орехи. Это, точно, было куда интереснее.

– А вот и для Олечки. Сами только не скушайте по дороге.

– Ах нет, как можно!

И, совершенно довольные, девочки ускакали, забыв и про брата, и про его стихи. Напрасно, однако, ожидал он, что маменька-то хоть вспомнит об его стихах. И прежде склонная к мечтательности, Марья Ивановна со смертью мужа проводила ежедневно целые часы в молитве и в печальных размышлениях о своей вдовьей доле, забывая даже о насущных нуждах домашнего хозяйства. Стемнело, а она все еще не выходила из своих комнат.

«Гора не подошла к Магомету, так Магомет подошел к горе», – решил молодой поэт и, сунув в карман свою тетрадку, отправился к матери.

Застал он ее сидящею перед выдвинутым ящиком комода с пачкой старых писем на коленях. При слабом свете нагоревшей сальной свечи она перечитывала одно из этих писем и была так погружена в чтение, что не заметила даже приближения сына, пока он щипцами не снял со свечи нагара. Марья Ивановна испуганно вздрогнула и подняла к нему глаза, полные слез.

– Ах, это ты, Никоша?

– Я, маменька. Вы чьи это письма перечитываете?

– А нашего дорогого покойника, когда он был еще женихом. В них теперь, могу сказать, моя единственная услада. Я переживаю в них мое счастливое прошлое…

– Но ведь, когда они писались, вы были еще полувзрослой?

– Да, мне не исполнилось еще и четырнадцати лет. Втайне я его хоть тоже любила, но сама не смела даже распечатывать его писем.

– Но как это он, жених, писал вам на такой неважной бумаге!

– В те времена, милый мой, не было еще и в помине нынешних белых да розовых листочков с кружевным ободочком. Как бумага, так и чувства были тогда проще, а по-моему, и лучше, натуральней.

– Не дадите ли вы мне, маменька, прочесть эти письма?

– Никому еще, родной мой, с тех самых пор я их не показывала. Пока нас с ним не повенчали, я хранила их у себя на груди, как святыню моего девичьего сердца.

– Тем священней они и для меня, вашего сына! Всякая строка его для меня дорога. Право, маменька, дайте хоть заглянуть!

– Ты выбрал, Никоша, такую минуту, когда у меня не может быть тебе отказа. Только без комментариев тебе, пожалуй, всего не понять. Вот хоть бы это первое его письмо. Дедушка твой, а мой отец, не сейчас склонился на предложение молодого соседа, потому что я была еще даже в коротком платье. И вот он, необъявленный жених мой, предложил мне временно вместо любви дружбу. Теперь читай.

И сын прочел следующие строки, написанные на грубой синей бумаге столь знакомою ему рукою покойного отца:

«Единственный друг! Итак, я, полагаясь на ваши уверения, осмеливаюсь назвать вас другом, а более чувствую удовольствие, что вы, свято почитая добродетель, чувствуете цену таковой дружбы… Теперь мне одно утешение в скуке – только к вам писать, а видеться с вами не скоро буду. Мои родители едут к вам, а я остаюсь дома с гостьми, а потом всюду с унылым сердцем по делам из дому. Одно мне осталось облегчение – видеть хоть в одной строке действие души вашей. Не лишите меня сего счастья уведомить о вашем здоровье: оно составляет мою жизнь и благополучие. Прощайте.

Ваш вечно верный друг Василий».

За этим первым письмом молодой Гоголь перечел одно за другим и остальные письма жениха к невесте, которые Марья Ивановна со своей стороны точно так же объясняла. Для постороннего читателя эта переписка не представляла бы никакого существенного интереса. Для сына каждая фраза звучала чем-то родным и милым, словно она сейчас только вылилась из-под пера отца.

– Теперь я понимаю, что вы другим не даете этих писем, – сказал он. – Романтизм нынче не в авантаже, и многие возвышенные обороты, употребленные здесь просто от полноты сердца, в настоящее время могут показаться деланными, ненатуральными.

– Но у него все это было вполне натурально! – горячо возразила вдова романтика.

– Да разве я сомневаюсь? Избави меня Бог! Но что бы вы сами сказали про роман, где стояло бы следующее: «Милая Машенька! Многие препятствия лишили меня счастья сей день быть у вас! Слабость моего здоровья наводит страшное воображение, и лютое отчаяние терзает мое сердце». Вы сказали бы, что в обыкновенной жизни так не выражаются, что автор хватил через край. А я, сын покойного, как и вы, вдова его, могу только поцеловать эти милые строки.

И он благоговейно поднес к губам листок с прочтенными строками.

– Славный ты мой! Единственное утешение мое! – вконец расчувствовалась бедная вдова и притянула к себе сына, чтобы несколько раз крепко облобызать его. – Но когда-то ты будешь мне настоящей опорой?

– Дубом, как сказано, еще быть не могу, но дубком быть постараюсь. Теперь на вакациях, например, пока я здесь, я охотно возьму на себя часть ваших хозяйственных забот.

– Распоряжайся, голубчик, приказывай, делай, что найдешь нужным. Я же накажу всем и каждому строго-настрого, чтобы слушались тебя, как главы дома.

– Да, этакая инструкция будет не бесполезна, особенно для приказчика. Он ведь бедовый!

– О да! Ты, милый, еще не знаешь, как он со смерти папеньки зазнался! Он пользуется моею забывчивостью, моими слабыми нервами, видит, что мне теперь уже не до прозы жизни…

– Так я его проберу. В папенькиной библиотеке, верно, найдется кое-что по деревенскому хозяйству?

– Наверное даже. Покойный заимствовался ведь всегда из Кибинец у Дмитрия Прокофьевича, которому из Петербурга придворный книгопродавец высылает книжные новости.