Евгений Сабуров - Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы

• Название: Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы
• Автор: Евгений Сабуров
• Жанр: Поэзия
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-98379-163-3

Евгений Федорович Сабуров начинал свою литературную деятельность как автор московской неофициальной культуры и еще в 70-х годах стал заметной, признанной фигурой этого круга. Его стихи и статьи публиковались в зарубежных журналах, а в отечественной периодике начали появляться только в конце 80-х. В те же годы активизировалась деятельность Сабурова и в других областях (экономика, политика, образование), но не теряет интенсивности и стиховая работа. Поэзия Сабурова, новаторская по своей сути, способная захватывать тонкую ткань новых ощущений, постоянно меняется, и в последние десятилетия его лирика подспудно развивает возможности перехода к эпической и драматической формам. Настоящее издание – пятая книга стихов Евгения Сабурова (и первая, составленная без участия автора). На данный момент это самое полное собрание его поэтических произведений, многие из которых ранее не публиковались.

---

Между 1976 и 1977

Ожидается смех, страсть и холод Стихи 1973–1984 годов

«Полузащитник Бабингтон…»

Полузащитник Бабингтон
возникший средь славянских штудий
и та, в кого я был влюблен
и та, в кого еще я буду

К отлету страдная пора
и так не хочется прощаться
хоть не секрет, что со вчера
готова смена декораций.

И так не совладать с собой
за что, твержу, за что мурыжат,
за что усталость, как любовь
кошачьим воплем рвется с крыши.

И так весталка хороша
жеманница, лиса, Елена,
что я зажмурясь, не дыша
стреляю в яблочко с колена.

Но не забыть, что и поныне
под Изабеллою Перон,
живет в далекой Аргентине
полузащитник Бабингтон.

«Но не настолько умер я…»

Но не настолько умер я,
чтоб как щенок кудрявый
от своего житья-бытья
бежать за легкой славой.

И не настолько здрав и бодр
толкаю двери в старость,
чтобы себе наперекор
прожить то, что осталось.

Я ленту нежную люблю,
забытую на ставнях,
и я скорее перепью,
чем что-нибудь оставлю.

Не зря мы свиделись, не зря
пустынною любовью
и ты забудь, что умер я,
я проживу тобою.

«Когда-нибудь приходит смерть…»

Когда-нибудь приходит смерть
и в нашу комнату и в нашу
заправленную салом кашу
и сердцу тукнуть – не посметь.

Тай, тай душа, гнилой весною
валясь в блестящие глаза,
я только и хотел сказать,
что сердце все еще со мною.

И ты, мой ангел голубой,
пришедши губ моих отведай
и смертоносною победой
посмейся над самой собой.

«И кинула: Звони! – Зачем?..»

И кинула: Звони! – Зачем?
мне только бы успеть на пересадку,
я призрачен и без остатку
весь умещусь на собственном плече.

Напевный холод одиночества
опять к себе меня влечет.
Монахов вечное отрочество
как незаслуженный почет.

Густея болью и тревогой,
дорога зыбкою рекой
протянута от нас до Бога
и кинула – Звони! – На кой?

Я так спешил на пересадку,
прыжком срезая переход,
роняя драгоценный лед,
голубоватую оглядку.

«Твои горящие глаза…»

Твои горящие глаза,
моя бесцветная усталость
вдвоем уходят в небеса.
Что с нами сталось? Нам осталось

через плечо прокинуть взгляд
и врозь, пока жиреет сумрак,
податься неспеша назад
и доживать, ополоумев,

и доходягой в высоту,
не глядя прыснуть с разворота,
хотя еще горчит во рту
невычищенная забота,

и дух мой слабый и немой
заклинило в плечах усталых,
и повторяю: Боже мой,
что с нами сталось, нам осталось?

«Любовник должен быть смешон…»

Любовник должен быть смешон,
смешон и не настойчив,
затем, чтоб оглянулся он,
не доходя до точки.

Не доходя, душой в кусты,
а головою в плечи,
он две минуты суеты,
слиняв, сменял на вечность.

Любовник должен быть смешным
и в общем равнодушным
к тому, что женщине с другим
достойнее и лучше.

И рук, и губ посторонясь
с холодною опаской,
и так он полон про запас
одной скользящей лаской.

Но поутру, взлетевши вверх,
уже в небесной смуте
он дал бы жизнь и дал бы смерть
за эти две минуты.

«Тот хрусталь, который ты дала…»

Тот хрусталь, который ты дала,
понадеявшись и глянув со значеньем
за спину мою, где два крыла
на асфальт отбрасывали тени,

я потом с одежды собирал,
тряс в ладони и ловил по звуку,
будто бы играя жал и жал
тонкую натасканную руку.

И ничем не выдам то, что мне
съобезъянничав пошла навстречу
женщина, которой нет дурней
с тонкою натасканною речью.

Нет дурней ее и нет сильней
и печальней нашего союза.
Женщина на облачной волне —
легкая моя, благая Муза.

Потому-то ворох за спиной
не прими за ангельские крылья —
я оброс той облачной волной,
в милый час она меня прикрыла.

И меня ограбить и продать
ни одна моя любовь не сможет —
то, что было, я уже отдал,
то, что будет, я вперед ей должен.

«Поэт не может поумнеть…»

Поэт не может поумнеть,
поэт способен только
вымаливать учуяв смерть
одежду и застолье

у Бога или у властей,
у предков, у потомков,
у собственных своих страстей
вымаливать – и только.

Равно у тех, кто навзничь лег,
у тех, кто стал за правду,
нежирный попросить кусок,
в душе боясь: отравят.

Так сунь поэту на обед
и что-нибудь из платья,
а то что жил он как поэт,
так он за все заплатит.

«Стихи – предлог для танцев…»

Стихи – предлог для танцев,
и горечь и любовь
один зевок пространства
для легких каблуков.

Легчайшее насилье —
над розоватой мглой
стекают шапкой крылья
расправленные мной.

Туманы околесиц
на городской черте —
пролеты легких лестниц
означенных вчерне.

На самый легкий воздух
душа моя взбежит,
и рано или поздно
я слягу без души,

возьму в свои разлуки
одну навек одну,
и протяну я руки,
а ног не протяну.

«А ведь и вправду мы умрем…»

А ведь и вправду мы умрем,
тогда… тогда что будет с нами?
По одному, вдвоем, втроем
мы пролетим под облаками.

Ты – каждая, а я – никто.
И что все это означает?
И поддувает полотно,
захлопавшее над плечами.

Сжимает кратко и легко
и в пальцах скручивает туго,
и мы летим одним комком,
щелчком направленные в угол.

«Все проходит. Постепенно…»

Все проходит. Постепенно
даже воля и судьба
чествуют согласным пеньем
белопенную тебя.

Что настанет, что устанет
и совсем сойдет на нет,
что, перелистнув, оставит
в розовом шкафу студент.

На зеленые поляны
кучки снега побросав,
осень вдруг ушла туманом
с головою в небеса.

Но на протяженьи взгляда
три-четыре в пустоте
дерева почти что рядом.
Ты нигде. И я нигде.

«Стареющее – слов придаток…»

Стареющее – слов придаток —
пустое чувство бытия,
подверженное звездным датам,
крестам надзвездного литья,

прочерченное и размыто
едва заметное вдали,
к какому новому открытью
мы в зябкой немоте пришли?

Вне тайного немого глаза,
помимо клятого труда
упущенное и несказанное
непрожитое навсегда.

«Утрата ветки и утрата…»

Утрата ветки и утрата
возможности иного мира
соизмеримы неразъято,
нерасчленимо обозримы.

Душа, подвластная любому
и слову, и сто раз на дню
обменом нажитому дому,
и дом подъевшему огню,

не может из своей неволи
смолчать от скорби и от смысла —
ей лишь бы боли и любови
набрать на плечи коромысла.

«Мужчина, легендарный, как истерика…»

Мужчина, легендарный, как истерика,
вдруг не в свою квартиру погружен.
Он одинокой женщиной рожден
и на нее надет как бижутерия.

Она его вздымает над столом
и кормит грудью и ласкает ягодицами,
натасканными пальцами кичится
и на живот сочится языком,

а он сучит ладонями лицо,
опустошенный, опушенный пеплом,
он жадно ест, чтобы душа ослепла,
грудь замерла и сердце растеклось.

Ему являются в прекрасной тишине
любовь к нелюбящим и нежность к одиноким,
законы с Запада и свет с Востока,
возможность жить и лампа на окне.

«Клекот, пепел, лай ворон…»

Клекот, пепел, лай ворон,
– как отрывиста земля! —
из веселых похорон
возвращался пьяный я.

И, психованно мутясь,
выбегал из разных комнат
жалкий князь, но все же князь,
о котором мы не помним.

Он когда-то вел полки
и на самой верхней полке
полон самой злой тоски,
самой черной скуки полон.

Шел я недоумевал,
шел и кашлял, шел – качался,
кругом шла и голова
без конца и без начала.

Полон немощи сухой
рядом прыгал князь-воитель.
Беззаботно и легко
я в гробу все это видел.

Две пол-литры, разговор,
вечный памяти объездчик
расчихвостил на пробор
зачехленные объедки

и живу не гоношась,
вспоминаю да тасую,
так что прыснул сбоку князь
в мою голову косую.

«Бесконечна, безначальна…»

Бесконечна, безначальна
ты живешь одна в печали,
мир прошедший пьешь из чашки
потихоньку, понаслышке
и листаешь злые книжки
и заветные бумажки.

Ты пророчишь и хохочешь,
ты хихикаешь и прячешь
столь прославленную пряжу
столь прославленною ночью,
безначальна, бесконечна,
мной прохожим покалечена.

Ведьма, ты скажи, что ведаешь,
злыдня, ты скажи, зачем
желтой постаревшей Ледою
ты, пока я тут обедаю,
виснешь на моем плече
и вообще..?

«Усталость говорит мне о любви…»