Владимир Сорокин - Пир (сборник)

• Название: Пир (сборник)
• Автор: Владимир Сорокин
• Жанр: Контркультура
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-17-053877-5, 978-5-271-21056-3

Вашему вниманию предлагается сборник произведений Владимира Сорокина «Пир».

В сборник вошли рассказы: «Настя», «Concretные», «Аварон», «Банкет», «День русского едока», «Ю», «Лошадиный Суп», «Зеркаlо», «Пепел», «Машина», «Моя трапеза», «Жрать!», «Сахарное воскресенье».

---

Лев Ильич, как сомнамбула, удалился.

Саблин прижал ладони к лицу и тяжко, с дрожью выдохнул.

– Сергей Аркадьевич, пожалейте себя, – нарушил тишину Мамут.

Саблин достал платок и медленно вытер вспотевшее лицо.

– Как она хороша, – стояла, качая головой, Румянцева. – Как она маниакально хороша!

– Шампанского, – вполголоса произнес Саблин, разглядывая узор на ковре.

Лев Ильич поднялся наверх по лестнице, тронул дверь спальни Саблиных. Дверь оказалась запертой.

– Саша, – глухо произнес он.

– Оставь меня, – послышалось за дверью.

– Саша.

– Уйди, ради Христа.

– Саша.

– Что тебе нужно от меня?

– Саша.

Она открыла дверь. Лев Ильич схватил ее за бедра, поднял и понес к кровати.

– Тебе нравится кривляться? Нравится потворствовать ему, нравится? – забормотала она. – Идти на поводу у этого… этого… Боже! Неужели тебе нравится все это? Вся эта… эта… низкая двусмысленность? Весь этот глупый, пошлый театр?

Бросив ее на абрикосовый шелк покрывала, Лев Ильич сдирал с нее узкое, кофейного тона платье.

– Он потакает своей мужицкой природе… он… он ведь мужик в третьем… нет… во втором поколении… он сморкается в землю до сих пор… но ты, ты! Ты умный, честный, сложно устроенный человек… ты… ты же прекрасно понимаешь всю двусмысленность моего… ах, не рви так!.. всю, всю нелепость… Боже… за что мне все это?

Покончив с платьем, Лев Ильич задрал ее кружевную рубашку и, стоя на коленях, прыгающими руками стал расстегивать брюки.

– Если мы… если мы все, все уже знаем… если готовы на все… знаем, что любим друг друга… и… что нет другого пути… что… наши звезды сияют друг другу, – бормотала она, глядя на лепной венец потолка, – если мы встретились… пусть ужасно и нелепо, пусть даже глупо… как и все, что случается вдруг… то давай хотя бы дорожить этой тонкой нитью… этим слабым лучом… давай беречь все это хрупкое и дорогое… давай постараемся… ааа!

Мускулистый, длинный и неровный член Льва Ильича вошел в нее.

Павлушка неловко открыл шампанское. Пена хлынула из бутылки на поднос.

– Дай сюда, пентюх! – забрал бутылку Саблин. – А сам пшел вон!

Лакей согнулся, словно получив невидимый удар в живот, и вышел.

– Почему русские так не любят прислуживать? – спросил Мамут.

– Гордыня, – ответил отец Андрей.

– Хамство простое наше великорусское, – вздохнул Румянцев.

– Мы сами виноваты. – Румянцева нежно гладила скатерть. – Воспитывать прислугу надо уметь.

– То есть сечь? Это не выход. – Саблин хмуро разливал вино по бокалам. – Иногда приходится, конечно. Но я это не люблю.

– Я тоже против порки, – заговорил отец Андрей. – Розга не воспитывает, а озлобляет.

– Просто сечь надобно с толком, – заметила Румянцева.

– Конечно, конечно! – встрепенулась Арина. – У покойной Танечки Бокшеевой я раз такое видала! Мы к ней после гимназии зашли, она мне обещала новую Чарскую дать почитать, а там – кавардак! Гувернантка вазу разбила. И ее Танечкин папа наказывал публично. Он говорит: «Вот и хорошо, барышни, что вы пришли. Будете исполнять роль публики». Я не поняла сначала ничего: гувернантка ревет, кухарка на стол клеенку стелит, мама Танина с нашатырем. А потом он гувернантке говорит: «Ну-ка, негодница, заголись!» Та юбку подняла, на клеенку грудью легла, а кухарка ей на спину навалилась. Он с нее панталоны-то стянул, я гляжу, а у нее вся задница в шрамах! И как пошел по ней ремнем, как пошел! Она – вопить! А кухарка ей в рот корпию запихала! А он – раз! раз! раз! А Танечка меня локтем в бок пихает, говорит, ты посмотри, как у нее…

– Довольно, – прервал ее Мамут.

– Просто сечь – варварство. – Румянцева поднесла шипящий бокал к носу, прикрыла глаза. – У нас Лизхен уже четвертый год служит. Теперь уж просто член семьи. Так вот, в самый первый день мы ее с Виктором в спальню завели, дверь заперли. А сами разделись, возлегли на кровать и совершили акт любви. А она смотрела. А потом я ей голову зажала между ног, платье подняла, а Виктор ее посек стеком. Да так, что она обмочилась, бедняжка. Смазала я ей роро гусиным жиром, взяла за руку и говорю: – Вот, Лизхен, ты все видела? – Да, мадам. – Ты все поняла? – Да, мадам. – Ничего ты, говорю, не поняла. – Одели мы ее в мое бальное платье, отвели в столовую, посадили за стол и накормили обедом. Виктор резал, а я ей кусочки золотой ложечкой – в ротик, в ротик, в ротик. Споили ей бутылочку мадеры. Сидит она, как кукла пьяная, хихикает: – Я все поняла, мадам. – Ой ли? – говорю. Запихнули мы ее в платяной шкаф. Просидела там три дня и три ночи. Первые две ночи выла, на третью смолкла. Выпустила я ее тогда, заглянула в глаза. – Вот теперь, голубушка, ты все поняла. – С тех пор у меня все вазы целы.

– Разумно, – задумчиво потер широкую переносицу Мамут.

– Господа, у меня есть тост, – встал, решительно зашуршав рясой, отец Андрей. – Я предлагаю выпить за моего друга Сергея Аркадьевича Саблина.

– Давно пора, – усмехнулась Румянцева.

Саблин хмуро глянул на батюшку.

– Россия наша – большинское болото, – заговорил отец Андрей. – Живем мы все как на сваях, гадаем, куда ногу поставить, на что опереться. Не то чтоб народ наш дрянной до такой степени, а метафизика места сего такова уж есть. Место необжитое, диковатое. Сквозняки гуляют. Да и люди тоже – не подарок. Трухлявых да гнилых пруд пруди. Иной руку тянет, о чести говорит, святой дружбой клянется, а руку его сожмешь – гнилушки сыпятся. Поэтому и ценю я прежде всего в людях крепость духа. С Сергеем Аркадьичем мы не просто друзья детства, однокашники, собутыльники университетские. Мы с ним братья по духу. По крепости духовной. У нас есть принципы незыблемые, твердыня наша, – у него своя, у меня своя. Если бы я в свое время принципами поступился, теперь бы панагию носил да в Казанском соборе служил. Если бы он пошел против своей твердыни – давно бы ректорской мантией шуршал. Но мы не отступили. А следовательно, мы не гнилушки. Мы твердые дубовые сваи русской государственности, на коих вырастет новая здоровая Россия. За тебя, мой единственный друг!

Саблин подошел к нему. Они расцеловались.

– Прекрасно сказано! – потянулся чокнуться Румянцев.

– Я не знал, что вы вместе учились, – чокнулся с ними Мамут.

– Как интересно! – глотнула шампанского Арина. – А вы оба философы?

– Мы оба материалисты духа! – ответил отец Андрей, и мужчины засмеялись.

– И давно? – спросила Румянцева.

– С гимназейской поры, – ответил Саблин, сдвигая манжеты и решительно беря в руки берцовую кость.

– Так вы и в гимназии вместе учились? – спросила Арина. – Вот те на!

– А как же. – Отец Андрей сделал грозно-плаксивое лицо и заговорил фальцетом: – Саблин и Клёпин, опять на Камчатку завалились? Пересядьте немедленно на Сахалин!

– Ааа! Три Могильных Аршина! – захохотал Саблин. – Три Могильных Аршина!

– Кто это? – оживленно блестела глазами Арина.

– Математик наш, Козьма Трофимыч Ряжский, – ответил отец Андрей, разрезая мясо.

– Три Могильных Аршина! Три Могильных Аршина! – хохотал с костью в руке Саблин.

– А почему его так прозвали? – спросила Румянцева.

– У него была любимая максима в пользу изучения математики: каждый болван должен уметь… а-ха-ха-ха! Нет… а-ха-ха-ха! – вдруг захохотал отец Андрей.

– Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! – зашелся Саблин. – Три… ха-ха!.. Три… ха-ха!.. Могильных… а-га-га-гаааа!

– Он… а-ха-ха!.. он… транспортиром однажды, помнишь, измерял угол… а-ха!.. угол идиотизма у Бондарен-ко… а тот… а-ха-ха! Ааааа!

Саблин захохотал и затрясся так, словно его посадили в гальваническую ванну. Кость выпала из его рук, он со всего маха откинулся на спинку стула, стул пошатнулся, опрокинулся, и Саблин повалился на спину. Отец Андрей хохотал, вцепившись пальцами в свое побагровевшее лицо.

В столовую вошла Саблина в новом длинном платье темно-синего шелка. Следом вошел Лев Ильич.

Саблин корчился на ковре от смеха.

– Что случилось? – спросила Александра Владимировна, останавливаясь возле него.

– Гимназия. Воспоминания, – жевал Мамут.

– Стишок? – Она прошла и села на свое место.

– Что за стишок? – спросил Румянцев.

– Стишок! Ха-ха-ха! Стишок, господа! – Саблин сел на ковре. – Ой, умираю… стишок я сочинил про моего друга-камчадала Андрея Клёпина… ха-ха-ха… ой… сейчас успокоюсь… прочту…

– Отчего этот хохот? – спросила Саблина.

– Не напоминай, Христа ради, а то… хи-хи-хи… мы поумираем… все! все! все! Стихотворение!

– При мне, пожалуйста, не читай эту гадость. – Саблина взяла бокал, Лев Ильич наполнил его шампанским.

– Ну, радость моя, здесь же все свои.

– Не читай при мне.

– Начало, только начало:

У меня есть друг Андрей
По прозванью Клёпа.
Нет души его добрей, —
Пьет шартрез, как жопа.

– Прекрати! – Саблина стукнула по столу. – Здесь ребенок!

– Кого вы имеете в виду? – лукаво улыбнулась Арина.