Натиг Расулзаде - Дом

• Название: Дом
• Автор: Натиг Расулзаде
• Жанр: Русское современное

Человек, доведенный до нервного истощения суетой и напряженной жизнью большого города, решает в одночасье покинуть его и уехать куда глаза глядят.

Он садится на поезд, едет и через двое суток выходит на первой понравившейся ему станции… и попадает на некий оторванный от мира островок среди огромной, как океан степи, на котором живут несколько странных обитателей. Обратно возвратиться, как выясняется, он не может, поезда почти не проходят отсюда, а если и проезжают, то не останавливаются. Он не может ужиться среди обитателей станции, которую они называют «Дом». Он стремится уйти, убежать, хотя понимает, что это смертельно опасно: фантастически необитаемая, громадная степь может поглотить его, и он погибнет. Но общество людей, которое он так неосторожно покинул и которое возненавидел, зовет и манит его, теперь оно, покинутое кажется ему благословенным раем, он привык к тому обществу, к той торопливой, безумно-стремительной, изнуряющей жизни, а здесь, на станции он не может ужиться среди людей, напоминающих тихо помешанных. Справившись с делами, возложенными на него на этом островке сумасшедших, он ночью покидает их, шагает по рельсам, с целью вернуться, или хотя бы дойти куда-нибудь. Уже теряя сознание на четвертые сутки от взбесившегося солнца, он вдруг обнаруживает, что рельсы, по которым он бежал, потом шагал, потом полз, что эти рельсы… уходят в землю. Степь убивает его, не ценившего город, который он покинул, людей, с которыми ежедневно общался, свою женщину, с которой он не попрощался, надеясь на скорое возвращение, в то же время не желавшего смириться с жалким существованием среди странных обитателей станции, на которую забросила его судьба.

---

Что они сами едят, если, как утверждают, поезда не бывает здесь месяцами? Да даже когда он бывает, разве на нем привозится провизия, если он стоит здесь всего лишь пять секунд? Все было странно, сомнительно, загадочно… А женщина, между тем, все еще продолжала стоять на пороге моей комнаты, не решаясь войти.

– Входите, – сказал я, чувствуя неловкость оттого, что заставил ждать старую женщину, но не извиняясь, чтобы они поняли, что нельзя меня беспокоить, когда им вздумается пообщаться с новым человеком.

– Извините, – произнесла она, и в ее усталом голосе послышалась одышка, хрип неблагополучных легких и еще множество старческих болезней, одолевавших ее рыхлое тело, казалось, насильно всунутое в нечто, что затруднительно было бы назвать платьем; скорее напоминающее балахон, нечто темное, бесформенное, дающее понять, что с одеждой у них туговато; и я тут же вспомнил молодых ТТ и дочку начальника, их убогую, старую, хоть и безупречно вычищенную одежду.

– Извините, – повторила женщина и колыхнулась в комнату, вошла и, казалось, заполнила все оставшееся после столика, шкафа и койки пространство комнатки.

– Прошу прощения, – уже становясь назойливо-церемонной, произнесла она, силясь выдавить на своем лице улыбку, и сейчас же обнаружился маленький букетик полевых цветов в ее руке. – Это вам… С приездом.

Учитывая сумятицу в моей голове в связи с необычной ситуацией, в коей я пребывал, последние слова ее прозвучали для меня с издевкой, хотя можно было поклясться, что никаких издевательских ноток в ее тоне не было. Я машинально принял букетик, не зная, куда его пристроить, стал вертеть в руке.

– Очень тронут, – невнятно пробормотал я. – Очень мило…

Она вдруг без приглашения уселась на койку и, заметив мой недоумевающий взгляд, который, впрочем, я изо всех сил старался погасить, проговорила глухим голосом:

– На этой кровати умер мой сын, – она помолчала, потом продолжила печальным голосом. – Это случилось позапрошлым летом. У него открылась чахотка. Скоротечная чахотка. Он и всегда, с самого детства, был слабенький, а тут вдруг, разом… Телеграфист давал телеграммы одну за другой, но никто не ответил. У нас не было лекарств, а поезд не приходил уже пятый месяц… – она, словно утомившись от долгого разговора, замолчала, переводя дыхание.

– Он умер здесь? – я показал букетиком на кровать, и не нужно было быть слишком наблюдательным, чтобы заметить брезгливость этого жеста.

Но женщина, отдышавшись, невозмутимо, будто и не было моего вопроса, продолжала: – Мы его похоронили за вокзалом, совсем недалеко отсюда… Хотя начальник и возражал, чтобы могила была слишком близко к вокзалу, но я попросила, я сказала – мне тяжело идти далеко, и он разрешил… Мы похоронили его, справили поминки, все честь честью. А через шесть дней приехал Поезд. Правда, в нем не было врача. Да и лекарств они не привезли. Да и вовсе не остановились. Может, там и был врач, он все равно не успел бы помочь, если б сын еще был жив. Может, это и к лучшему, что он не дождался Поезда? Все-таки он до последнего часа жил надеждой, что Поезд придет, и ждал его, как спасения. И если бы Поезд так при нем… Это было бы для него жестоким ударом… Может, и к лучшему, что не дождался… Ему было двадцать шесть лет, моему сыночку… – она неожиданно поднялась, тяжело охнув, и медленно пошла к двери, уже выходя, обернулась и сказала: – Я покажу вам его могилу, если хотите. По-моему, если б он был жив, вы бы с ним подружились, у него был такой мягкий характер, да и возраста вы, если не ошибаюсь, почти одного. Я покажу вам его могилу, – повторила она и, кажется, я кивнул, и она сказала еще: – А все-таки хорошо, что вы приехали. Вы нам расскажете, как там, как в большом мире живут… Хотя нет, начальнику это не нравится. Мы даже не включаем радио, а у нас есть радио… Правда, нет линии радиопередач, просто стоит коробка радио, мертвая коробка, но все же… все же оно когда-то было радио, говорило, как живое… Нет, мне тоже не нравится, нам всем не нравится узнавать новости. Так мы привыкли вы понимаете? Если хотите есть, спускайтесь вниз, провизией у нас занимается мой муж и дочь начальника станции. Сейчас не время для еды, но для вас, наверняка, сделают исключение, – проговорив все это, она не спеша, как-то заторможено притворила за собой дверь и скрылась из глаз. Под ее медленными старческими шагами заскрипели половицы в коридоре, а затем скрип послышался от деревянной лестницы, ведущей в зал. Я машинально крутил в руке букетик, потом, заметив его, отшвырнул в сторону и сел за стол. В голове был такой невообразимый кавардак, что не могло быть и речи сейчас сосредоточиться, собраться с мыслями; все это не укладывалось в сознании, не подчинялось никакой логике и скорее напоминало дурной сон, когда спишь и знаешь, что это сон, и если он неприятный, то надо только заставить себя проснуться. Я даже грешным делом ущипнул себя, чтобы… Впрочем, я прекрасно понимал, что это явь. И было странным еще и то, что с того момента, как я очутился здесь, на станции, прошло каких-нибудь часа два, а я, понимая всю абсурдность ситуации, в какую попал, в то же время чувствовал, как постепенно принимаю все, как должное, вживаюсь в эту неправдоподобную ситуацию; наверно потому, что перед глазами были люди, давно уже вжившиеся и считавшие это вполне естественным. Что все это явь, а не сон, лишний раз подтвердил стук в дверь, после чего дверь сразу же открылась и вошел начальник станции. – Вы, наверно, проголодались? – спросил он.

Я молча кивнул, продолжая сидеть за столом.

– Новый человек для нас тут – событие потрясающее, – сказал он.

– Честно говоря, мы все страшно переполошились.

– Понимаю, – кивнул я.

– Нет, – сказал он, – вы всего не можете понять. Я четырнадцать лет начальник этой станции, приехал сюда четырнадцать лет назад с семьей. Через два года после меня приехал телеграфист. Это был последний человек за двенадцать лет, которого я видел выходящим из вагона на нашей станции. Все остальные жили тут до нас, некоторые уже померли, от старости, от болезней. У нас есть даже свое маленькое кладбище, здесь недалеко, – он помолчал, потер лоб, будто силясь вспомнить что-то.

– Вы садитесь, – предложил я ему, воспользовавшись возникшей паузой.

– А? Нет, нет. Да, вспомнил. Вот что я зашел… Мы тут, вы уже поняли, наверно, живем сообща, так сказать, коммуной, у каждого – свои обязанности… Я вам хотел показать наше хозяйство, мы сами производим продукты, ну, вы увидите… Есть корова, куры, поросята, огород, сад фруктовый, – в его тоне явно сквозила гордость за перечисляемое и было видно, как он сдерживается, чтобы не назвать все остальное и не быть смешным. – Все создавалось понемногу, а некоторые вещи были здесь еще до моего приезда. Самый старый среди нас был отец теперешнего сторожа. Он умер всего три года назад в преклонном возрасте, но почти до последнего своего часа выполнял свои обязанности, работал потихоньку, так за работой и помер… А потом и внук его скончался сын сторожа… Вам жена его, наверно, уже рассказала?.. Это была его комната… Так вот… О чем я?.. А! Ну, значит, мы давно распределили между собой обязанности и выполняем каждый свою работу. И вам найдется дело. Сами понимаете, нельзя вам в сложившихся обстоятельствах быть не при деле. Следующий поезд неизвестно еще когда придет, а пока…

– Разумеется, – сказал я. – Я готов делать любую работу, какая понадобится.

– Да? – спросил он чуть недоверчиво и было заметно, как словно гора свалилась с его плеч, видно, он не очень-то надеялся на мою покладистость; настороженность с их стороны к новому человеку вполне понятна. – Я очень рад, что вы так сказали, – бесхитростно проговорил он. – Нам тут, сами понимаете, дорога каждая пара рук, нас не так-то много, а дел гораздо больше, еле справляемся. Когда вот так живешь и можешь надеяться только на себя, чтобы не умереть с голоду, это ведь совсем другое дело, верно? Это ведь не в городе на всем готовом, – он опять замолчал.

– Понятно, – сказал я, видя, что он не собирается продолжать. – Может, вы присядете?

– О нет! – встрепенулся он, оторвавшись от своих мыслей.

– Я хотел только позвать вас немного подкрепиться, а потом, если хотите, мы осмотрим наше хозяйство и найдем вам какую-нибудь работенку. Вы что умеете? – спросил он. Вопрос этот своей необычностью резал слух, был не из того мира, от куда привез меня Поезд; он, этот вопрос, был слишком из их мира, чтобы не повиснуть в воздухе этой мрачной комнатки. «Вы что умеете?» – спросил этот человек, и фраза его какое то время еще продолжала звучать у меня в ушах, как качает ветку давно улетевший ветер. Я стал вспоминать, что я умею существенного, что могло бы пригодиться в данной ситуации. Не ерунду, вроде бумагомарания, чем нравилось мне заниматься в «той» жизни (вот еще интересный момент: с моим появлением здесь у меня, как, наверно, и у них, словно прошла черта по жизни, деля ее на два периода – до попадания в призрачный Городок и после того, как я очутился здесь, на станции), не ерунду, которая в большом обществе, в многолюдных городах может прокормить, а настоящее. Настоящее! Что же я умею?..