С. Шестакова - Светлое Христово Воскресение (сборник)

• Название: Светлое Христово Воскресение (сборник)
• Автор: С. Шестакова
• Жанр: Религия
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-94625-230-0

Новую серию «Православные праздники детям» открывает книга о Светлом Христовом Воскресении – сборник стихов и прозаических произведений русских писателей XIX–XXI веков. Книга состоит из четырех частей: первая часть посвящена светлым образам весенней природы; вторая – времени Великого поста; третья, центральная, – празднику Пасхи; в четвертой собраны весенние легенды и сказки.

Знакомство с лучшими образцами художественного слова поможет не только глубже понять смысл церковных праздников, но и заложить у детей основы христианских добродетелей: веры, надежды и любви, милосердия и мужества, отзывчивости и честности.

Издание предназначено для детей младшего и среднего школьного возраста, однако отдельные произведения будут интересны и самым маленьким читателям, и самым взрослым. Рекомендуется для семейного чтения, воскресных школ и православных гимназий, государственной и муниципальной школы. Книга может быть использована как хрестоматия в рамках курса «Основы православной культуры».

---

В субботу третьей недели Великого поста у нас выпекаются «кресты»: подходит Крестопоклонная.

«Кресты» – особенное печенье, с привкусом миндаля, рассыпчатое и сладкое; где лежат поперечинки «креста» – вдавлены малинки из варенья, будто гвоздочками прибито. Так спокон веку выпекали, ещё до прабабушки Устиньи – в утешение для поста. Горкин так наставлял меня:

– Православная наша вера, русская… она, милок, самая хорошая, весёлая! И слабого облегчает, уныние просветляет, и малым радость.

И это сущая правда. Хоть тебе и Великий пост, а всё-таки облегчение для души, «кресты»-то. Только при бабушке Устинье изюмины впекали, а теперь весёлые малинки.

Крестопоклонная – неделя священная, строгий пост, какой-то особенный, – «сугубый», – Горкин так говорит, по-церковному. Если бы строго по-церковному, надо бы в сухоядении пребывать, а по слабости облегчение даётся: в середу-пятницу будем вкушать без масла, – гороховая похлёбка да винегрет, а в другие дни, которые «пёстрые», – поблажка: можно икру грибную, суп с грибными ушками, тушёную капусту с кашей, клюквенный киселёк с миндальным молоком, рисовые котлетки с черносливно-изюмным соусом, с шепталкой, печёный картофель в сольце… – а на заедку всегда «кресты»: помни Крестопоклонную…

И ещё наставлял Горкин:

– Вкушай крестик и думай себе – Крестопоклонная, мол, пришла. А это тебе не в удовольствие, а… каждому, мол, даётся крест, чтобы примерно жить… и покорно его неси, как Господь испытание посылает. Наша вера хорошая, худому не научит, а в разумение приводит…

В каморке у Горкина теплится негасимая лампадка, чистого стекла, «постная», как у нас в передней – перед прабабушкиной иконой «Распятие». Лампадку эту Горкин затеплил в Прощёное воскресенье, на Чистый понедельник, и она будет гореть до послеобедни в Великую субботу, а потом он сменит её на розовенькую – весёлую, для Светлого дня Христова Воскресения. Эта «постная» теплится перед медным крестом, старинным, на котором и меди уже не видно, а зелень только…

Я со страхом смотрю на крест, мне хочется заплакать. Крест в веночке из белых бумажных роз…

В открытую форточку пахнет весной… веет теплом и холодочком. Слышно – благовестят ко всенощной. Сейчас пойдём. Сегодня особенная служба: батюшка вынесет из алтаря животворящий крест, возложив его на голову, на траурном в золотце покрове, убранный кругом цветами; остановится перед Царскими Вратами – и возгласит в тишине: «Премудрость… про-сти-и!..» И понесёт на главе на середину церкви, на аналой. И воспоют сперва радующее – «Спаси, Господи, люди Твоя», а потом, трижды тоже, самое моё любимое – «Кресту Твоему покланяемся, Владыко…»

Говенье(в сокращении)

С понедельника, на Крестопоклонной, ходим с Горкиным к утрене, раным-рано. Вставать не хочется, а вспомнишь, что все говеют, – и делается легко, горошком вскочишь. Лавок ещё не отпирали, улица светлая, пустая, ледок на лужах, и пахнет совсем весной. Отец выдал мне на говенье рублик серебреца, я покупаю у Горкина свечки, будто чужой-серьёзный, и ставлю сам к главным образам и Распятию. Когда он ходит по церкви с блюдом, я кладу ему три копейки, и он мне кланяется, как всем, не улыбнётся даже, будто мы разные.

Говеть не очень трудно. Когда вычитывает дьячок длинные молитвы, Горкин манит меня присесть на табуретку, и я подремлю немножко или думаю-воздыхаю о грехах. Ходим ещё к вечерне, а в среду и пяток – к часам и ещё к обедне, которая называется «преосвященная». Батюшка выходит из Царских Врат с кадилом и со свечой, все припадают к полу и не глядят – страшатся, а он говорит в таинственной тишине: «Свет Христов просвещает все-эх!..» И сразу делается легко и светло: смотрится в окна солнце.

Говеет много народу, и все знакомые… Когда батюшка говорит грустно-грустно: «Господи и Владыко живота моего…» – все рухаемся на колени и потом, в тишине-сокрушении, воздыхаем двенадцать раз: «Боже, очисти мя, грешного…» После службы подаём на паперти нищим грошики, а-то копейки: пусть помолятся за нас, грешных.

Я пощусь, даже и сладкого хлеба с маком не хочется. Не ем и халвы за чаем, а только сушки. Матушка со мной ласкова, называет – «великий постник». Отец всё справляется: «Ну, как дела, говельщик, не заслабел?»…

Домнушка спрашивает, какой мне мешочек сшить, побольше или поменьше, – понесу батюшке грехи. Отец смеётся: «Из-под углей!» И я думаю: «Чёрные-чёрные грехи…» Накануне страшного дня Горкин ведёт меня в наши бани, в «тридцатку», где солидные гости моются. Банщики рады, что и я в грешники попал, но утешают весело: «Ничего, все грехи отмоем»…

В пятницу, перед вечерней, подходит самое стыдное: у всех надо просить прощение. Горкин говорит, что стыдиться тут нечего, такой порядок, надо очистить душу. Мы ходим вместе, кланяемся всем смиренно и говорим: «Прости меня, грешного». Все ласково говорят: «Бог простит, и меня простите». Подхожу к Гришке, а он гордо так на меня:

– А вот и не прощу!

Горкин его усовестил – этим шутить не годится. Он поломался маленько и сказал, важно так:

– Ну, ладно уж, прощаю!

А я перед ним, правда, очень согрешил: назло ему лопату расколол, заплевался и «дураком» обругал. На Масленице это вышло. Я стал на дворе рассказывать, какие мы блины ели и с каким припёком, да и скажи: «С сёмгой ещё ели». Он меня на смех и поднял: «Как так, с Сёмкой? мальчика Сёмку ты съел?!» – прямо до слёз довёл. Я стал ему говорить, что не Сёмку, а сёмгу. Такая рыба, красная… – а он всё на смех: «Мальчика Сёмку съел!» Я схватил лопату – да об тумбу и расколол. Он и говорит, осерчал: «Ну, ты мне за эту лопату ответишь!» И с того проходу мне не давал. Как завидит меня – на весь-то двор орёт: «Мальчика Сёмку съел!» И другие стали меня дразнить, хоть на двор не показывайся. Я и стал на него плеваться и «дураком» ругать. Горкин, спасибо, заступился, тогда только и перестали.

И Василь Василич меня простил, по-братски. Я его «Косым» сколько называл, – и все его «Косым» звали, а то у нас на дворе другой ещё Василь Василич, скорняк, так чтобы не путать их. А раз даже «пьяницей» назвал, что-то мы не поладили. Он и говорит, когда я прощенья просил: «Да я и взаправду косой, и во хмелю ругаюсь… ничего, не тревожься, мы с тобой всегда дружно жили». Поцеловались мы с ним, и сразу легко мне стало, душа очистилась.

Все мы грехи с Горкиным перебрали, но страшных-то, слава Богу, не было. Самый, пожалуй, страшный – как я в Чистый понедельник яичко выпил. Гришка выгребал под навесом за досками мусор и спугнул курицу – за досками несла яички, в самоседки готовилась. Я его и застал, как он яички об доску кокал и выпивал. Он стал просить: «Не сказывай, смотри, мамаше… на, попробуй». Я и выпил одно яичко. Покаялся я Горкину, а он сказал:

– Это на Грише грех, он тебя искусил, как враг.

Набралось все-таки грехов. Выходим за ворота, грехи несём, а Гришка и говорит: «Вот, годи… заставит тебя поп на закорках его возить!» Я ему говорю, что это так нарочно, шутят. А он мне: «А вот увидишь “нарошно”… а зачем там заслончик ставят?» Душу мне и смутил, хотел я назад бежать. Горкин тут даже согрешил, затопал на меня, погрозился, а Гришке сказал:

– Ах ты… пропащая твоя душа!..

Перекрестились мы и пошли. А это всё тот: досадно, что вот очистимся, и вводит в искушение – рассердит.

Приходим загодя до вечерни, а уж говельщиков много понабралось. У левого крылоса стоят ширмочки, и туда ходят по одному, со свечкой. Вспомнил я про заслончик – душа сразу и упала. Зачем заслончик? Горкин мне объяснил – это чтобы исповедники не смущались, тайная исповедь, на духу, кто, может, и поплачет от сокрушения, глядеть посторонним не годится. Стоят друг за дружкой со свечками, дожидаются черёду. И у всех головы нагнуты, для сокрушения. Я попробовал сокрушаться, а ничего не помню, какие мои грехи. Горкин суёт мне свечку, требует три копейки, а я плачу.

– Ты чего плачешь… сокрушаешься? – спрашивает.

А у меня губы не сойдутся.

У свещного ящика сидит за столиком протодьякон, гусиное перо держит.

– Иди-ка ко мне!.. – и на меня пером погрозил.

Тут мне и страшно стало: большая перед ним книга, и он по ней что-то пишет – грехи, пожалуй, рукописание. Я тут и вспомнил про один грех, как гусиное перо увидал: как в Филипповки протодьякон с батюшкой гусиные у нас лапки ели, а я завидовал, что не мне лапку дали. И ещё вспомнилось, как осуждал протодьякона, что на Крестопоклонной мочёные яблоки вкушает и живот у него такой. Сказать?.. ведь у тех всё записано. Порешил сказать, а это он не грехи записывает, а кто говеет, такой порядок. Записал меня в книгу и загудел на меня, из живота: «О грехах воздыхаешь, парень… плачешь-то? Ничего, замолишь. Бог даст, очистишься». И провёл пёрышком по моим глазам.

Нас пропускают наперёд. У Горкина дело священное – за свещным ящиком, и все его очень уважают. Шепчут: «Пожалуйте наперёд, Михал Панкратыч, дело у вас церковное». Из-за ширмы выходит Зайцев, весь-то красный, и крестится. Уходит туда пожарный, крестится быстро-быстро, словно идёт на страшное. Я думаю: «И пожаров не боится, а тут боится». Вижу под ширмой огромный его сапог. Потом этот сапог вылезает из-под заслончика, видны ясные гвоздики, – опустился, пожалуй, на коленки. И нет сапога: выходит пожарный к нам, бурое его лицо радостное, приятное. Он падает на колени, стукает об пол головой, много раз скоро-скоро, будто торопится, и уходит. Потом выходит из-за заслончика красивая барышня и вытирает глаза платочком – оплакивает грехи?