Алла Горбунова - Альпийская форточка

• Название: Альпийская форточка
• Автор: Алла Горбунова
• Жанр: Поэзия
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-904744-08-3, 978-5-8370-0638-8

Третья книга стихов замечательного петербургского поэта, одного из самых ярких авторов своего поколения Аллы Горбуновой включает в себя стихи, написанные в период с 2010-го по 2012-ый годы.

---

В обещании катастрофы

есть долгий миг, когда замирают люди и звери,
как, остановленное Навином, солнце в стекле небоскрёбов.
атомы и молекулы, вирусы и амёбы
словно поставили в карты на «веришь – не веришь».

медленный миг повисает в воздухе прежде,
чем гром прогремит, и этот миг замедленья
пред катастрофой длится тысячелетья,
пока не погаснет чахлый фитиль надежды.

как под водой, замедленные движенья
совершают тела, жаждут любви и крови,
под небом жестоко ясным, последним небом.

как рыбы на дне, обречённые поколенья
успевают родиться и умереть до гнева,
в обещании катастрофы.

* * *

выпорхнут и упадут в ломкий наст ненастья
мёртвые птицы дождями над бредом талым.
кто вложит в застывшие пальцы прекрасной Насти
цветочек алый?

как роза Тюдора (алая наполовину),
как румянец бездомных – туберкулёз подвалов,
как столовые вина, бурлацкие спины —
цветочек алый.

за гаражами в небо восходят дымом
полчища птиц, воспламенясь напалмом.
– как моё имя? – спрашивает, – как имя?

– Румпельштильцхен.

Вскричал он: ведьма тебе сказала!

Свадьба (дождь)

груши и яблоки устилают невесте путь
по кромке светотенéй,
и земля желает дождя, как младенец грудь,
и только дождь желает землю и всё, что на ней.

только дождь способен груши и яблоки пожелать,
сияющие в траве малоросских рощ,
и невеста ложится на белые паданцы спать,
и невесту желает дождь.

может ли бог, как супруг, тебя пожелать,
как молочай, калину и урожай полей,
и в лице той, что на яблоках в белом платье,
дождём золотым объять землю и всё, что на ней.

Сойкинская святыня (Первый снег в руинном храме)

Возгорается к службе люстра в лепном убранстве,
в подсвечниках медных пчелиные свечи тают,
и в царских вратах появляется и читает
молитву священник в рясе, усыпанной мелкой розой.
И с огонька свечи, обжигая, слёзы
стекают в литую вазу.

Пенье незримо струится, как дым кадильный,
и храм сияет, как снег, золотым Царьградом,
что восставляет в свете Господь всесильный,
и голубицы в купол летят отрадой.

…Снег идёт в храме, как сон Андрея Рублёва,
в багровых руинах, где нет ни люстры, ни врат.
Первый снег в октябре, чистый, как Божье слово.
Боковые проёмы выходят в осенний сад.

На остатках крыши растут берёзки, осины,
под иконами яблоки помнят про яблочный спас,
и Богоматерь с календаря – вся синяя —
осеняет воздушный домашний иконостас.

У алтаря – многоглазые грозди люпина,
вместо пола – песок и ковры из сплетённой хвои,
жестяное ведро с огорода
с цветами и красной калиной.
На иконе – простым мужиком
Николай Чудотворец.

Люди из деревень в приусадебной сладкой грушовке
приходят сюда и всё украшают сами,
а над ними дрожат ветви осени, запорошённые
снегом, идущим в храме.

Земля Франца-Иосифа

Земля Франца-Иосифа. Вечная мерзлота. Скудное лето нехоженой земли, прикрытой лишайниками и мхами. Жёлтые головки полярного мака, соцветия камнеломки – разрыв-травы, стелющаяся карлица – полярная ива, молодые листья которой богаче витаминами, чем апельсины, а сладкие молодые побеги со срезанной корой можно собирать ранней весной и есть во всей их земляной древесной сырости, как и молодые, пахнущие подземными соками корешки. Чукчи набивали ивой мешки из тюленьих шкур и оставляли киснуть в течение всего лета. Поздней осенью ива замерзала в кислую массу, и тогда её резали ломтями и ели, как хлеб.

Шерсть белого медведя летом кажется жёлтой ватой. Летом всему миру время быть беременным: беременна и медведица. Супруг её ждёт: сто́ит нерпе, усеянной светлыми, в тёмных ободах, кольцами, высунуть голову из воды, он оглушит её ударом лапы. Вот и гренландские тюлени с изогнутой арфой на боках радуются нищете северного июля.

Несмолкаемый птичий гвалт. Бескрайние птичьи базары. Альбанов слушает это неумолимое пение, как будто птицы на разные голоса выкликают имена тех, кто не дошёл, или тех, кто остался на пленённой льдами «Святой Анне». Ерминия – поют птицы, – ерминия, ерминия… Все эти птицы с причудливыми клювами и смешными именами: люрики – прелестные лирики, милые лютики, чистики – чистюли-чижики. Птенцы моёвок в гнёздах из утоптанного ила и водорослей на каменном карнизе недвижимо стоят на краю и глядят в слепую даль с ожиданием ли, надеждой, печалью, или, скорее, полным безразличием, издалека похожие на светлые пятна птичьего помёта, ибо нет ничего, что размыкало бы равномерную длительность их времени, всё ещё детского, потустороннего, и оттого свободного от хлопотной тяготы жизни любой взрослой особи. Впрочем, птицы небесные и лилии полевые на особом счету, и нам остаётся только недоумевать, когда мы встречаемся лицом к лицу с их беспечностью. Но что видят птенцы моёвок и видят ли они вообще что-либо? Ведь любое дитя, будь оно слепым или зрячим, человеческим или птичьим, взглядом своим свободно странствует над землёй и над небом, в сердцевине камня и в ядерном средоточии звезды, там находит оно нечто, по крайней мере, занимательное, но вот уже забывает о нём, встречая новые невообразимые предметы для созерцания, расположенные к детёнышу во вселенском попустительстве, каковым он пользуется.

Штурман Альбанов идёт по Земле Франца-Иосифа. Он всё ещё слаб от болезни, и оттого краски полярного лета кажутся ярче, до рези в глазах: этот невыносимо жёлтый, пронзительно лиловый, эти охрипшие голоса птиц… В памяти его встаёт лёд без конца и края, по которому он шёл эти месяцы, само воплощение несокрушимой твёрдости. Вечная мерзлота – великое безразличие. Альбанов смотрит в глаза белому ничто и видит лица тех, чьё человеческое тепло оно поглотило и чьи тела покрыло коркой своего смертельного морока: матроса Баева, который ушёл в разведку и не вернулся, заболевшего и умершего в пути матроса Архиреева, пропавших в береговой партии Максимова, Губанова, Смиренникова и Регальда, заболевшего и умершего матроса Нильсена, пропавших на байдарке в море Луняева и Шпаковского. Штурман Альбанов прикасается к белому мху, жёлтому венчику полярного мака, – ко всему беззащитному и временному, что производит земля. Завтра его увезут на шхуне «Святой Фока» домой, к людям, туда, где смеются и лгут, пьют чай и ухаживают за дамами, и где горожане придумали миллион предметов и занятий, чтобы отгородиться от того, что наблюдает за ними отрешённо и просто, как взгляд птенца моёвки.

Роза

Кто контуры розы рисует и снова
обводит, мелок зажимая в кулак,
усердно, как школьник для карты основу,
и роза становится именно так,
и, контур дрожащий подсветки иного,
блестит лепестков красный лак.

Я вижу твой контур в раскрывшейся розе
из лепета тайны, сумбура ночей.
Но в розовой чаше свернулся вопросом
Эдема вредитель – таящийся змей,
убор лепестков опаляя угрозой,
очерчивая всё сильней.

И, как в лихорадке, на пагубной грани
вся роза сквозь тьму выступает сама,
и света сквозным остриём меня ранит,
и тёмной каймой меня сводит с ума,
теряя себя в непрестанном сгоранье,
неприкосновенна весьма.

И, как воспалённую розу, земные
предметы рисует невидимый мел,
мешая с их сутью обводку иную,
и молвит мне, что я коснуться посмел
той тайны, которую ввек не пойму я,
меня не касаемых дел.

Дар

я подарю тебе пыльцой
покрытое, как роза лютни,
воздушней воздуха кольцо
вселенской власти абсолютной.

чтоб гопник не разбил лицо
твоё кавайное об урну,
из льда галактики кольцо
есть у тебя, как у Сатурна.

чтоб мутной жизни скучный сплин
твою персону не затронул,
носи, как Чёрный Властелин,
кольцо во славу Саурона.

и все начала, все концы,
и все архэ, и весь эсхатос,
и весь порядок, и весь хаос, —
они в кольце, в твоём кольце.

да возвестит судьбу мирам
твоё кольцо из зла и злата,
кольцо таланта и расплаты,
колечко в косах Мариам.

Псалом: молния

Ты – молния. Закон миров
тебе не выступит порукой,
и бьёт стремительно не в бровь
стрела, сорвавшаяся с лука.

И там, где ты произойдёшь,
твои бесчисленны щедроты,
но ждать тебя нельзя: ты дождь,
но вне погоды и природы.

Что революция, война
и смена правящих династий?
И полководцев имена
тебя являют лишь отчасти.

Вчера был случай: утонул
мужик в ведре. Он верил в случай.
И оттого он утонул,
что был чертовски невезучий.

«Не плюй в стакан – случится пить».
Увидишь сон, как виночерпий.
В подблюдной песне будешь петь
о том, что предсказали черти:
о том, что вынется кому,
то сбудется и не минует,
как день меняет тьму на тьму:
ночную тьму на тьму дневную,

что делается и берёт
начало, или происходит,
как Волга из тверских болот
и взрыв на порохо-заводе.

Предел. Начало и конец.
Межа и грань. Рубеж. Граница.
А я и ключник и творец,
а я и шуйца и десница,

как будто агнец и денница
(что морю – берег, жизни – смерть),
порфироносная царица,
и лён жены, и мужа медь.

И встреча, где меня и нет:
чем я быстрей, тем буду позже.
И травма: в зубы, и минет,
и десять раз ещё по роже,

мне восемь лет, мне девять лет.
Утрата Рая. Лёгкость боли.
И этот шрам, и этот след,
и паралич любви и воли,
как будто потушили свет,
и в вену героин вкололи,
чтоб видеть сон, что я поэт —
почти святой в дрянной юдоли.

И мёртв Сократ. И Бог распят.
«Свобода, равенство и братство!» —
у стен Бастилии кричат.
И в тунеядстве, пьянстве, б***стве

лесбийском свальном я зачат,
но ты себя отдашь мне даром,
и ты воздашь собой стократ,
мгновеньем, молнией, ударом.

…Вдыхать тебя, как никотин,
и знать, что знать тебя нельзя мне,
но можно в истине ходить,
как праведники со слезами.

Ты – молния. Зигзагом – шрам,
без места сам, но держишь место
всем утопическим мирам:
и Раю моему, и детству.

Ты выпадаешь, как игра —
броски мелькающие в кости.
И рану не зашьёт игла,
и бездна собирает в горсти
планеты, звёзды и людей,
и всех зверей, и все растенья, —
всё в крови Божьей и ничьей,
во сретенье и средостенье.

Коломна