Владимир Крупин - Железный почтальон. Рассказы о праведниках и грешниках

• Название: Железный почтальон. Рассказы о праведниках и грешниках
• Автор: Владимир Крупин
• Жанр: Религия
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-699-69515-7

Железный почтальон, желтый от ржавчины, каждую ночь ходит по Русской земле. Он идет по пустым деревням, опускает в почтовые ящики письма от мертвых к мертвым. Если нет ящика, кладет письма на крыльцо, если нет крыльца, на пустой подоконник, если и дома нет, оставляет послания на остатках русской печи. Никто из нас не читал этих писем, но они есть. Никто не видел Железного почтальона, но каждую ночь он выполняет свою работу. Проснись среди ночи, зажги свечу у икон, подойди к окну. Звезд не видно, луна не дает своего отраженного света, дальние поезда не слышны, но – тихо! Слушай, слушай, ты слышишь этот ритмичный скрежет ржавого железа, слышишь? Это идет Железный почтальон. Слушай и крестись – ты тоже будешь писать свои письма, и их тоже понесет Железный почтальон.

Книга допущена к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви.

---

Геня сделал знак Николаю Ивановичу.

– Рая, – ответил Николай Иванович.

– Похож Геня на меня? – спросил Арсеня.

– Пока не пригляделся.

– И не приглядывайся. Не похож. Не мой это сын, – сказал Арсеня, закурил и продолжил говорить в том же тоне: – Летом жить можно, парень, а сидеть да без дела курить – это дело плохое. Я стал задыхаться, когда до пенсии еще не дожил. Болел сильно. Вызвали на рентген: задыхаюсь, говорю. Вы и должны задыхаться, говорят. Легкие поражены. Но туберкулезу нет, иди, на хрен, без группы. Хожу, останавливаюсь. А корень наш крепкий, верно ведь?

– Верно.

– Алешка – за восемьдесят, тебе к тому, а ходишь. Райка тянет, быку столько не утянуть. А дети – это уже сор, эти не в нас. Все не мои.

– Батя! – воскликнул Геня.

– Выкормил пятерых, сама шестая, сам седьмой. Раз в месяц за зарплату расписывался, еле дышу.

– Ты ел сегодня? Ты сегодня чего завтракал? – строго спросил Геня.

– По неделе не ем, – сказал Арсеня Николаю Ивановичу. – Рассказала тебе Рая, как она тебя нашла?

– Нет.

– Нет? Хм! Так тут нет военной тайны. Она встретила старуху, Дусю Кощееву, знал?

– Не помню.

– С тобой ходила в Великорецкое. Ну?

– Многие ходили. Нет, не помню.

– Обожди! – остановил его Арсеня. – Брат, читай молитву. Про себя не считается

– Да как же! Дуся Кощеева. В платочке, востроносая. Давно похоронили, родни не осталось, можно было карточку показать. Она и рассказала Рае, мол, вот по вашей фамилии нас вел старичок, старичком тебя назвали, ты как Сусанин их вел, только старух, а не поляков, говорит: так и так, вел нас Чудинов Николай Иванович, много за веру перестрадал, сидел тридцать лет. А ведь мы и не думали, что ты живой. Рая пытать эту Дусю, та к детям поехала в Вятку, Рая велела ей твой адрес узнать, потом и от тебя открытка.

– Нет, не помню Дусю никакую, – тихо сказал Николай Иванович. – Я думал, через справочную искали. Сам-то уж я, прости Господи, и не думал, что здесь побываю.

– Да вот на кладбище пойдем, я тебе ее фотографию покажу. Это и не важно, важно – нашли тебя.

– Да, – опять откликнулся Николай Иванович.

Старичком тебя назвали, ты как Сусанин их вел – только старух, а не поляков…

Геня, вооружась полотенцем, бил мух. Растревоженные, они гудели на оконных стеклах. По стеклам Геня не бил, гнал на потолок и стены. Молчать ему было тяжело, тем более что он поправил свое здоровье, и теперь радостно говорил:

– Эту сказку знаете, конечно, – «Одним махом семерых убивахом»? Мультфильм недавно был. Я чего вспомнил, воюю с ними и считаю, нет, ни разу семерых за раз не убил. У них, значит, мухи погуще сидят, у нас пореже, у нас гигиены больше.

– Вот, – показал на него Арсеня пальцем, – вот доказательство: разве бы мой сын мух бил, да еще бы и считал? Нет, парень, ты, наверно, от Феди Гаринских, от инспектора, такой же ветродуй.

Зайдя сзади, будто выслеживая мух, Геня показал Николаю Ивановичу жестом, что именно вот это-то и есть тот пунктик, о котором он предупреждал. А вслух сказал:

– И в русских сказках мух бьют, правда, этим не хвалятся. Но братья Гримм это ващ-ще! Я тут прочел сыну и опупел. Мальчик с пальчик вывел братьев, а ведь их специально родители увели в лес на съедение зверям.

– Вот и вас бы увести, – сказал Арсеня. – У нас волков в жизни побольше, чем во всех ихних сказках. Ладно, плесни понемногу. Вот, Николай, так и живу, и буду жить, пока столбы не сгниют, пока матица не хряснет. Тут, в боку, будто иголки насыпаны, а выпью – живу. – Он отдернул свой стакан от Гениного, не чокнулся с ним, и выпил.

И опять закурил. – Лечили, конечно, да как лечили? Так лечили, что из больницы мечтаешь сбежать скорее, чтобы до конца не «вылечили». – И снова, без всякого перехода, собственно, как и Геня, заговорил о другом: – Увлекался я, парень, работой, кроме работы ничего не видел, трудиться любил, есть не мог, если чего-то не сделано. Приехал Фомин с райисполкома: «Убирайся с глаз долой!» У меня шея хоть и коротка, а долго доходило. Меня на элеватор в район, а он с Анюткой обретался!

– Батя, этого не может быть! – закричал Геня.

– Уж чего не может быть? Вот какой был Сема. Моя башка ничего не соображала, кроме работы и трудов. Поздно я понял свою жизнь. Ты ее, Коля, не знаешь, я ее тебе расскажу… – Арсеня пересел от солнца в простенок. – Тебе Алеша не снился эти дни?

– Нет, – ответил Николай Иванович.

– А мне снился. На тебя, значит, не обижается, а на меня обижается. Такая примета: не снится – не сердится, снится – чем-то попрекает. Как меня не попрекать, ведь я его фактически мог бы спасти.

– Как? – спросил Геня.

– Иди, колорадских жуков собирай.

– Я еще мух не всех убил.

– И молчи.

– Молчу, характер мягкий, другой бы спорил, глаза выворотил.

– Мы с ним часто на пару полоскали. Не помногу, так, для лекарства. Генька сиживал, у него в бестолковке другого не водится, и как еще Нинка, такая хорошая, за такого дурака пошла. И парня такого хорошего родила…

– Любишь внука, любишь! – назидательно вставил Геня.

– Да ты же его и испортишь.

– Я?! Да я его сюда вожу, чтоб он овес от ячменя отличал.

– Можно и отличать и дураком быть.

– А как тебе Алеша приснился? – осторожно напомнил Николай Иванович.

– Упрекает, – ответил Арсеня, помолчал и повторил: – Упрекает. Мог я смерть отодвинуть.

Собор Серафима Саровского Вятской епархии Русской Православной Церкви

Мог. Сидели мы, сидели и уже вторую распечатали, его-то Нюра загудела, да я на их гудение…

– С высокого дерева! – подхватил Геня. – Правильно, батя, у тебя учусь. Вот с этого, с моего дуба!

– У тебя, дурака, Нинка, а не Анюта, не Нюрка, не путай. И молчи.

– Молчу.

Храм Алексия, человека Божия, в Алексеевской Пустыни

– Вот и молчи.

– Правда, Геня, дай рассказать, – мягко попросил Николай Иванович.

– Молчу, дядь Коля, молчу. Народ безмолвствует! Но про себя смекает.

– Загудела она, а мне что бабы, что шмели гудят – одно и то же, у баб слов нет, одно гудение, да еще урчание с голоду…

– Да еще рычание, – не утерпел Геня, но тут же закрыл себе рот большой ладошкой.

– В общем, чтоб ее не слушать, мы перешли из барака под навес.

– Вид протеста, – прокомментировал Геня.

– Перешли под навес, – совершенно Гени не замечая, рассказывал Арсеня, – перешли, добавили: он – фронтовую, я – лагерную, и запели, мы пели обычно «Во саду при долине».

– «Громко-о пе-ел со-оло-овей», – затянул Геня и оборвал.

Арсеня пододвинул ему бутылку.

– Запели, пели негромко, не орали…

Тут Геня сунулся еще раз, но для начала честно предупредил, что суется последний раз, он не утерпел, сказал частушку на тему голоса:

– «Что ты, батя, не поешь, да разве голос нехорош? У нас такие голоса – поднимают волоса».

– Волос нет, подымать нечего, я пою, впелся, гляжу – он откинулся, готов!

– Как это плохо, – горько сказал Николай Иванович, – как это плохо, знали бы вы, что он выпивши умер. Прости, Господи, рабу грешному, в ведении или в неведении грех свершившему.

– Это на мне грех, – сказал Арсеня.

– И на тебе, Арсюша.

– Он же не самоубийца, – возразил Геня, – это самоубийц осуждают, он же от старости. День туда, день сюда – несущественно.

– Минута существенна, едрена мать, согрешишь с тобой! – Арсеня в сердцах хватанул порцию побольше предыдущих.

В избе становилось не просто жарко, а душно. Вышли на крыльцо, оно было в тени, под крыльцом возилась и вздыхала, но не показывалась, собака.

– Лет пять мне было, я навоз возил, – вспомнил Арсений. – Тебе, Коль, что объяснять, ты сам все это прошел.

– Я еще даже немного захватил, – это Геня.

– Навоз возил. Пять лет. Отец нагрузит телегу в ограде, посадит, даст вожжи, я поехал, мать в поле встречает. А в войну, тебя уж долго не было, думали, пропал…

– Я был без права переписки.

Деревянная церковь на Алтае. Фото М. Некрасова

– Тебя ж никто не осуждает, тебя все жалели, и Лешка жалел. Ну, бывало, матюгает, это когда отца и Гришку вспомнит, а так чего осуждать. Тебе голову закрутили… Мы с сестренкой сильно заголодали, ей – шесть, мне – двенадцатый. Мать на заработках. Чего оставила – приели, экономить дети не умеют. Сосед-кладовщик подучил воровать. Залезли в склад сквозь крышу, взяли гороховой муки кошелек, а списали на нас семьдесят килограмм. Судили, на суде говорят: да как это ребенок утащит через потолок, до потолка три метра, такую тяжесть протащить. Дали два года. Сидел, там и болеть начал. Но там все-таки кормили, дома многие помирали. В тюрьме ходил в угол и молился, крестился, прощения просил за воровство. Я во всю жизнь окурка докуренного неспрошенного не украл. И вышел я без наколок и больше не воровал. А наколки там делали, только иголки щелкали. Меня там называли ишаком, говорили: дураков работа любит, а я не мог не работать, и каши дадут тарелку, а то и хлеба срезок с маслом, это мне за диво казалось. Я работу любил. Война кончилась, выпустили, сказали: мы тебе нигде не запишем, что сидел, и ты никому не говори. Будто в деревне утаишь. Работал за трудодни, доходило на них по двести грамм. Уже и Райка работала. Взяли в армию, я ж по документам чистый. В армии заболел экземой, ноги от подколенок и выше. В санчасть попал, работал и там, меня полковник полюбил, придешь на прием, штаны спустишь, он: «Чудинов, неохота тебя лечить, ты мне в санчасти нужен, я тебя из роты спишу, иди к нам». Вылечил, только потом, бывало, когда напьюсь до психозы, то опять краснота выступала и чесалось.