Сергей Есин - Опись имущества одинокого человека

• Название: Опись имущества одинокого человека
• Автор: Сергей Есин
• Жанр: Русское современное
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-699-76208-8

Бывает ли человек абсолютно одинок? Или даже после ухода любимых его продолжают окружать их общие вещи, полные смыслов и судеб? Проза Сергея Есина, медленная и медитативная, открывает нам мир «говорящих вещей», в каждой из которых, будь то трюмо или старый чемодан, спрятан целый мир…

---

Зеркало, наверное, еще до сих пор в частицах своей амальгамы хранит облики тети Вали, а потом матери и облик моей покойной жены. Когда я сейчас смотрю в это зеркало, в нем отражаются только книжные шкафы вдоль противоположной стены комнаты. В эту комнату я теперь захожу редко. Как же читателю будет трудно разобраться во всех перипетиях отношений моей семьи!

Вазы «бисквит»

На двух тумбах у зеркала раньше обязательно стояли две вазы, из того сорта фарфора, модного в начале ХХ века, который назывался «бисквит». На вазах были изображены условные античные сюжеты – женщины в развевающихся одеждах и прочее. Сейчас осталась только одна, с отбитой верхушкой. Она венчает холодильник в той же комнате. Ваз было много. Сначала я раздавал их после смерти мамы, на ее поминках, – выбирали те близкие друзья, которым хотелось сохранить память о ней. Процесс продолжился, когда умерла моя жена. Оба раза я почти терял сознание и плохо помню, что делал. Так я отдал и мамины золотые часы с россыпью, вернее, осколками бриллиантов на браслете, маминой племяннице, один или два раза приезжавшей к нам из тогда еще не заграничного Львова. Коллекцию серебряных колец, браслетов, брошек и других изысканных вещичек, хранившихся в лакированной, инкрустированной перламутром китайской коробке – жена собирала их всю жизнь, – я вручил ее двоюродной сестре, когда та приехала из Германии. До этого жене моего и нашего с женой друга я подарил перстень, прекрасное кольцо с огромным топазом, привезенное мною из Индии. Жертвы – они всегда подразумевают прощение. Но надо вернуться к вазе на холодильнике. Наверное, дама в хитоне, изображенная на ее фарфоровом боку, – это муза. Я всегда грустно улыбаюсь: муза с отбитым горлышком. Впрочем, все в доме достаточно ветхое, и я боюсь, что все рассыплется, едва лишь я закончу эту опись.

Японские вазы

В моей жизни есть вещи и предметы, неудалимые из памяти, даже если в реальности они давно уже исчезли. Насколько я помню себя и окружающее меня в раннем детстве, у нас в доме никогда не было никаких особенно ценных вещей. Во всем царила какая-то скупость. Как я уже сказал, отчетливо и ясно я помню себя с четырех или пяти лет. По крайней мере, помню день начала Великой Отечественной войны и мое, наше первое жилье – кооперативную комнату в московской квартире, возле Земляного Вала. По крайней мере, вся мебель из той комнаты, как я сейчас понимаю, чрезвычайно небогатая, переехала оттуда сначала в дом в Померанцеве переулке, затем отправилась на Малую Никитскую. Одно время улица эта была Качалова. Актер-мхатовец умер в 1948 году, тогда же улицу назвали его именем. А мебель, о которой, может быть, напишу чуть позже, так и сопровождает меня всю жизнь. Бедность прилипчива. Однако в скромной повседневности, создающей фон и атмосферу жизни, существовали два роскошных предмета, как бы из жизни совсем иной, – две чудесные вазы, японские. Они и сейчас у меня будто бы перед глазами, и я легко могу их описать. Так хорошо запомнились они потому, что своей удивительной красотой обещали, или лучше так, – предполагали другой мир.

Вазы были, как говорится, парные – каждая приблизительно с локоть высотой, светло-оливковая и нежно-зеленая. По кругу шел узор из листьев и цветов. Все это было так прекрасно, так совершенно по форме, цвету и рисунку, что сейчас кажется неповторимым. По крайней мере, теперь, когда я попадаю в магазин, торгующий антиквариатом, я ничего подобного не нахожу. Не видел я похожих и в огромном пекинском музее – а уж там-то драгоценного фарфора полки. И я абсолютно уверен, что это были какие-то исторические, уникальные экземпляры.

У этих ваз своя история. Но в жизни и на письме все так связано, что перед одной историей совершенно необходимо рассказать другую. Если вкратце, то мой дед по матери, крестьянин, помощник паровозного машиниста, паровозный машинист и революционер, после революции оказался одним из первых представителей рабоче-крестьянской России в Японии. Кем уж он там был, в каких чинах и сколько пробыл, сейчас сказать трудно. Вазы откуда-то оттуда. Их точно привез с Востока мой дед с таким редким отчеством Михеевич и незамысловатой русской фамилией Афонин. Свое имя я получил в его честь.

У меня сохранилась его фотография. На ней – довольно полный статный человек со значком ВЦИКа – это был парламент того, советского, предвоенного времени. Деда арестовали, как и положено, в 1937 году, в лагерях он исчез – скорее всего, был расстрелян. Тут же скажу для ясности последующего повествования, что тетя Валя – это моя двоюродная бабка, следовательно, тетка моей матери и родная сестра моего деда.

Нет, о вазах я не забыл. Доподлинно известно: вазы принадлежали именно моей маме. Возможно, это был подарок к ее замужеству. Остальные-то вещи достались мне скорее от тетки матери, тети Вали.

Последний раз вазы, напоминавшие об иной жизни, стояли в Померанцевом, в той квартире, которую отец получил, когда привез нас из эвакуации в Москву в 1942 году. В 1943-м отца арестовали. Сам момент ареста я помню, и довольно точно он описан в моей повести «Мемуары сорокалетнего». Довольно быстро нас выселили оттуда, а вещи стали уходить в комиссионки. Туда ушли и две японские вазы.

Сейчас я довольно часто захожу в антикварный магазин на Малой Никитской. Я собираю фарфоровые скульптуры, по смыслу связанные с литературой: персонажи и писатели. В эти моменты я обязательно осматриваю «фарфоровый ряд» – все еще надеюсь, что каким-то мистическим образом вазы эти вновь всплывут в реке времени и вернутся ко мне.

Японский сервиз

Практически это первый предмет настоящей высокой роскоши, с которым за свою жизнь я непосредственно столкнулся. Сервиз – большое, до полуметра фарфоровое блюдо. Можно сказать так: поднос, с невысоким, цвета между алым и коричневым, бортиком. На подносе пять фарфоровых же чашек – стенки не толще яичной скорлупы, и к ним пять блюдец. Здесь же высокий кофейник, молочник с крышкой и сахарница. Форма – совершенна, фарфор качества изумительного, ручной работы роспись. Вещь абсолютно музейная. Сервиз некогда красовался в низком, с прозрачной стеклянной столешницей и полкой под ней, столике. Чашками, блюдцами и расписным блюдом можно было любоваться и через боковые, откидывающиеся на цепочках стеклянные стенки. Все это первоначально я увидел в квартире тети Вали и дяди Феди, ставшего потом моим отчимом, на улице Горького. Потом, через много лет, сервиз стоял в буфете, моем ровеснике, на улице Строителей в квартире 39, пока была жива мама, ну а дальше уже красовался в горке карельской березы – та же улица, тот же дом, тот же подъезд, но на другом этаже. Таким образом, на моей памяти этот сервиз – он еще не описан мною полностью, это чуть позднее – совершил как минимум четыре переезда, четыре раза упакован, распакован, протерт и четырежды поставлен на приготовленное для него место. Есть и потери – исчезло одно, похожее на лепесток бабочки, блюдце. Пропала и заменена сходной крышечка от сахарницы – здесь что-то близкое, но лишь по раскраске, грубое, местной работы, тяжеловесное и общепитовское. И у одной чашки отбилась и снова много раз была приклеена ручка. Но это еще не вся история сервиза, особенно потому, что надо полюбоваться поразительной по красоте и тонкости исполнения росписью.

В детстве я, склоняясь над стеклянной крышкой чайного столика, словно над аквариумом, разглядывал фигуры людей, одетых в терракотовые, нежно-зеленые или светло-голубеющие халаты. Потом я узнал, что халаты эти назывались кимоно. Все постепенно, со временем приобретало вид истинных значений. Я научился различать мужские и женские фигуры в прелестных, но таких разных на каждом предмете сервиза сценках. Здесь рыбаки бросали свои сети, брели путешественники с плоской ношей на спине, женщины с высокими прическами и мужчины с косами на затылке, но с выбритыми макушками вели беседы в беседках. На чашках сюжеты были попроще – гуляли дамы, у мостика, перекинутого через ручей, стоял одинокий мечтатель. По озерцам блюдечек фиолетовыми и зеленеющими пятнами с густым прочерком черного штриха плыли хризантемы и длинные листья. На сахарнице, чайнике (или кофейнике, но сервиз предназначался скорее именно для чаепития) оживали целые сцены. На широких скамьях сидели японки и созерцали огромные, как в детстве, воздушные шары, цветы.

Загадочнее всего был поднос, на котором выстраивалось расписное, неярко мерцающее богатство. Мальчиком я не мог рассмотреть его подробно – предметы стояли довольно плотно. В зрелом возрасте, даже когда при переездах сервиз заворачивался в газеты и раскладывался по коробкам, всегда оказывалось недосуг – подгоняли другие неотложные дела. Сейчас же, когда я пишу эту главку для своей будущей, может быть, последней книги, я специально достал японский сервиз из горки карельской березы. Может быть, в последний раз я помыл его теплой водой. Какой это прекрасный повод рассмотреть, запомнить окончательно и унести с собою.