Дмитрий Виноградов - Схватки в тупиках (сборник)

• Название: Схватки в тупиках (сборник)
• Автор: Дмитрий Виноградов
• Жанр: Русское современное

Петербургский писатель и журналист Павел Виноградов – типичный «многостаночник» в литературе. Триллер, антиутопия, альтернативная история, «крутой» детектив, неонуар, даже мелодрама легко поддаётся его живому перу. В книге собраны рассказы, написанные в этих жанрах. Объединяет их не только лихой сюжет: «В стремительном темпе – аллюр три креста! – смешивается всё и летит», – как отозвался об одном из его рассказов известный писатель детективов Сергей Литвинов, но и интересные, многомерные, сложные по характеру герои, и чёткая авторская мировоззренческая позиция. Рассказы «Крыса», «Схема доктора Но», «Кондрат Оглашающий» написаны в соавторстве с Татьяной Алексеевой-Минасян. Обложка создана на основе фото Дмитрия Матвеева.

---

Не то что я был потрясён: ведь с самого начала заподозрил что-то такое. Наверное, и потянулся-то я к ней, потому что почуял смерть. Но одно дело – моя никому не нужная жизнь, а Анина – совсем другое.

Бабушка поила меня чаем с сушками, строго глядя перед собой. Кажется, я был ей неприятен. Но старуха смотрела на вещи правильно, стопудово понимая, что такие гости, как я – неизбежность. И я тоже всё понял – она умело донесла до меня месседж: секс исключён. Иначе Аничка может умереть.

Я был согласен. Нет, конечно, я хотел её. Так хотел!.. Просыпался по ночам и стонал в тоске, поняв, что Аня мне только снилась. Когда мы с ней встречались, самое большее, на что я решался – взять её за руку, с тревогой прислушиваясь к её учащающемуся дыханию, подавляя порыв сжать её и вжать в себя, стать с нею единым.

Но я знал, что никогда этого не сделаю. Потому что общение с ней – вот такое, десять сантиметров от тела до тела на тахте и незримое присутствие бабушки в соседней комнате – было лучше, чем секс с самыми гламурными куклами в мире.

Впрочем, один раз я всё-таки не выдержал. И это, можно сказать, было кульминацией нашего странного романа. Но об этом после.

В общем-то, идея моя родилась сразу после разговора с бабушкой, и крепла день ото дня, пока я торчал на лекциях, у компа или в библиотеке, дожидаясь, когда смогу сорваться и поехать на окраину, в «корабль», к ней. Я излазил всю Сеть в поисках информации и худо-бедно уяснил себе, как всё это делается. Выходило, что по-любому надо было говорить с врачом. Но сначала составить бумагу. Я поговорил с приятелем с юридического, навешав ему, что пишу рассказ, и он набросал мне примерную форму завещания, а потом я заверил его за три тыщи у равнодушного нотариуса, которому было параллельно, что заверять.

Я был уже настолько близок к ней, что знал всё о её докторе. Как говорить с ним, я представлял. Но накануне дня, когда я собрался к нему идти, Аня открыла мне дверь в слезах.

Я никогда не видел её плачущей. Вообще, мы никогда не говорили о её скорой смерти, даже пытались строить какие-то планы на будущее. А тут… Она не рыдала, уткнувшись в подушку – просто слёзы вольно текли по её спокойному лицу, как, наверное, бывает у плачущих икон.

– Что случилось?!

Она промолчала и пошла в комнату. Я за ней, бабушки не было дома: похоже, она уже доверяла мне.

– Да всё то же, Родя, – тихо проговорила она. – У меня уже давно всё случилось. Просто…

Она достала скомканный платок и вытерла лицо.

– У меня день рождения в ноябре.

– Ну да, помню.

Я глядел недоумённо. Она посмотрела, будто удивлялась моей тупости.

– Мне исполнится восемнадцать…

– И что?

Она нетерпеливо передёрнула плечами.

– Да просто меня переведут из детской очереди на трансплантацию во взрослую.

Я всё ещё не понимал. Она отвернулась и глухо объяснила:

– Сейчас я в очереди одна из первых. А во взрослой буду… в самом конце.

Только теперь до меня дошло: она оплакивала свою смерть. Сердце моё скрутило.

– И ничего нельзя сделать? – почти прошептал я, зная, что – можно.

Она помолчала, будто не решаясь, потом стала тихо рассказывать. Кажется, этот случай был единственным, дарящим ей призрачную надежду. Года два назад, когда она лежала на обследовании, напротив института грузовик сбил пацана, почти мальчишку. Он умер на месте, но тело подняли в стационар. Аня слышала суету возле операционной. И в этот же день нашлось сердце для умирающего парня из последней палаты. Тот тоже был в самом конце детской очереди, но часы его жизни отсчитывали уже последние дни. Что с ним было после пересадки, Аня не знала, но все, кто лежал тогда в стационаре, сложили два и два. Хотя врачи об этом случае дружно молчали.

У меня вопросов не было. Я сделаю то, что должен.

Когда я пришёл узнать результаты исследований, сразу насторожился. Подольцев прятал от меня глаза. Я с самого начала видел, что ему со мной не по себе. Но теперь было ещё что-то.

– Как и следовало ожидать, – пробормотал он, – не подходит твоё сердце. Жалко Аню. Но хоть ты жить будешь.

Я едва сдержался, чтобы не запустить в него телефоном. Был зол и расстроен, ведь с самого начала не сомневался: моя идея так хороша, что проблем с совместимостью не будет. Теперь понял, что сам себя обманул, как лох. Чуда не произошло. Но почему он прячет глаза?..

Дома я залез в базу института, где уже чувствовал себя, как дома.

* * *

Я мучительно ожидал выстрела, нисколько не сомневаясь, что парень сделает всё так, как нужно. Главное, чтобы сохранился череп, тогда, даже при выходном отверстии, можно убедить следователя в правомерности моих последующих действий. Мог ведь я предположить, что у мальчика есть какие-то шансы, и велеть срочно нести его в операционную? Мог. А уж там увидел, что шансов нет, зато нашёл его завещание. Тогда надо будет сразу зафиксировать смерть и тут же вскрыть грудную клетку на предмет проверки сердечной мышцы. Я понимал – всё это шито белыми нитками, но был уверен, что никто особо цепляться не будет… Но если Родион разнесёт себе голову из какого-нибудь обреза, очень трудно будет заподозрить наличие шансов на реанимацию, созерцая лишь остатки нижней челюсти.

Всё это я подробно объяснил Роде, когда окончательно принял решение. А принял его, когда парень зачитал несколько выдержек из результатов своих анализов. Тех, которые я так хотел скрыть от него. Я ведь глазам не поверил, когда они пришли: сердце подходило идеально. Этого просто не могло быть! И тут передо мной встала зловещая альтернатива – выбор между двумя молодыми жизнями. Я, известный доктор Подольцев с безупречной репутацией, оказался вдруг в роли судьи, прокурора да, собственно, и палача тоже.

До сих пор я не решил, высокоморальным выбором или обычным малодушием было сокрытие от мальчишки результатов. Я вообще не собирался размышлять на эту тему! Просто соврал Родиону и выпроводил его. И думал, что всё кончено. Но парень пришёл через два дня, и знал не только результаты исследований, но и то, чего не знали врачи – почему его сердце так хорошо подходило Ане. Я пришёл в ужас и сдался.

Теперь я чувствую себя преступником, хотя, в сущности, принял тяжёлое, но единственно верное решение. Я не психиатр и не решусь диагностировать душевное расстройство Роди, но убеждён, что тот совершит суицид в любом случае. Фактически, он просто поставил меня перед фактом. Но как бы я среагировал на предложение Родиона, если бы ему не было так жалко Аню – ответить не могу.

В любом случае парень никогда бы не стал таким… безумным, никогда бы не задумался о добровольной смерти, если бы у него было нормальное детство. И отговорки, что время такое, что всем тяжело – недействительны. Кто виноват, что такое время, что тяжело и что гибнет? Да мы же, взрослые, те, кто успели пожить здесь, поработать и наворотить дел. А теперь в бессилии смотрим, как наши дети стремятся к смерти, потому что мы не смогли дать им достойную жизнь. Что, один такой Родион Обломов? Да он только высшее выражение всеобщего безумия, его любимый сын.

Тут я наконец понял, что так пугало его во взгляде Родиона. За ним ничего не было – ни-че-го. Пустота. Та же самая, что глядит из глаз многих тысяч юношей и девушек. Её ничем нельзя заполнить, хотя они пытаются – тем, что есть в их распоряжении. Просто Родион раньше других понял, что это невозможно, потому таким мучительно-усталым был его взгляд.

В кустах раздался тихий, но резкий щёлчок.

* * *

«Жизнь канет, как камень, в небе круги».

В тот вечер мы с Аней сидели во дворе на скамейке, скрытой в уже совсем жёлтых, но пышных ещё кустах. Я, конечно, ничего не сказал ей. Она до сих пор ничего не знает, и не будет знать до тех пор, пока моё сердце не забьётся в её груди. Я был лихорадочно весел, рассказывал что-то смешное, и она смеялась. Смех её тоже был слегка нервным, может быть, ей передалось моё напряжение, а может, о чём-то догадалась. Могла: знала о моей тяге к суициду, знала, как я её люблю, всё это вполне могло навести её мысль в правильном направлении. В общем, оба мы были на взводе. В какой-то момент у меня снесло башню – от близости её и близости смерти, от проглянувшего выхода, от дурмана осеннего вечера. Я обнял её за плечи. Она вздрогнула и молча прижалась ко мне. Я не мог больше сдерживаться – стал, как безумный, целовать её лицо, а руки шарили по её телу, норовя залезть под пальто. Она тихо простонала, и не от страха, а от страсти. Это ещё больше распалило меня, и чем бы всё закончилось, неизвестно, если бы…

– Ро-одька! – раздалось позади.

Мать едва держалась на ногах. Пальто накинуто прямо на халат. У неё кончилось вино, и она доковыляла до магазинчика, приткнувшегося на первом этаже нашего дома. Может быть, хотела усидеть купленную бутылку на скамейке, чтобы я не видел. Или её привлекла возня в кустах. Какая разница.

Аня вскочила и бросилась в свой подъезд, а я яростно глянул на мать. Но, увидев её лицо, подавился первым рвавшимся из меня словом. Лицо её… оно выражало не пьяное самодовольство, как обычно в таком состоянии. Оно было смертельно бледно и сведено ужасом. Мало-помалу ужас этот стал передаваться мне. Теперь я боялся, что она заговорит. Но она молчала. Потом подошла к скамейке, села, вытащила из пакета бутылку и протянула мне. Я сорвал наклейку и продавил пробку внутрь большим пальцем. Протянул бутылку матери. Она отхлебнула из горлышка и подняла глаза на меня. Я стоял, как школьник перед учительницей.