Иван Алексеев - Поздняя любовь (сборник)

• Название: Поздняя любовь (сборник)
• Автор: Иван Алексеев
• Жанр: Русское современное
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-00071-176-7

Повести «Мы есть (опыт манифеста)» и «Поздняя любовь» – о любви в самом широком русском понимании, когда ожидание, вера, надежда и чувство к милому другу рождают любовь ко всем людям и миру, созвучную высшим сферам.

---

Как он считал, зло попускается, чтобы не заснуть в абстрактном добре, чтобы человек смог различить в себе добрые начала на фоне злых и всей душой выбрать добро целью развития.

Каждому человеку и много раз в течение всей жизни предлагается сделать выбор, и многие слабые духом приходят к добру лишь перед лицом смерти, а некоторые пропащие уже и выбрать не могут, а только молча или во весь голос воют от страха, потому что ничего у них не осталось, кроме бренного тела.

Народы тоже выбирают: быть толпой или народом, ходить под пастухом или нет?

После начавшейся на Донбассе войны Прянишникова мутило от заклинаний русской элиты о том, что украинский народ – все еще братский. С его точки зрения, отказавшись от русской культуры и русского языка, украинцы стали толпой, которая никакому народу не может быть братской по определению.

Иногда он спрашивал: как и когда развитие народов в Советском Союзе споткнулось о стремление вернуться назад и обернуться в толпы? Когда началось это обратное движение от самодостаточности к иждивенчеству? И была ли дружба народов, о которой говорилось так много?

Себе он отвечал, что народам было дружить легко, когда они жили примерно одинаково и беднее системообразующего народа, искренне помогающего им встроиться в общее хозяйство. Но вот когда отдельные нации, поработав в общем хозяйстве, становились богаче других, то они забывали и о русской помощи, и о бедных родственниках, принимаясь исторически и культурно обосновывать свои исключительные права на лучшую жизнь. Только на этом зиждется прибалтийское высокомерие, кавказская заносчивость, среднеазиатское байство и украинская гордость, проявлявшиеся в отношении к русским и русскому уже и в советские времена и расцветшие всеми цветами нацистской радуги, когда деньги победили советскую идеологию, и интернацизм, переставший прятаться под оберткой интернационализма, растолковал всем желающим, как проще и быстрее всего примкнуть к тучным стадам, которые пасут для своей пользы так называемые высококультурные нации.

Про толпы и народы, про революции, всегда начинающиеся с призывов жить по совести и справедливости и заканчивающиеся диктатурами, про десять лет, за которые из революционной толпы можно создать нацистское государство, как было в Германии, повторяется на Украине и может случиться в России, про историю, которая не учит, а только наказывает за невыученные уроки, – про все это Прянишников прочитал в книгах авторского коллектива альтернативной концепции управления обществом[5]. Уровень коллективного творчества мудрых людей шел в русле размышлений Прянишникова, но был выше на порядок. Читая их тексты, он чувствовал себя любителем перед профессионалами, но быстро догонял, учился наделять мучившие его образы точными определениями и вводить их в круг своих понятий.

Он соглашался с тем, что эгоизм и индивидуализм правят пока миром, потому что жить настоящим и управлять с короткой памятью, не задумываясь о надмирном, на первый взгляд кажется проще. Проходимцы, приспособленцы, вруны и обманщики поэтому всегда лучше устраиваются на коротких жизненных дистанциях, давая всем не задумывающимся наглядный пример легкой жизни.

При этом умные и хитрые проходимцы знают предел попущения злу и не переступают его. Они неявные душегубы. Они только создают условия для убийства. Убивают другие, неумные.

Вот нынешние правители Украины полагают себя умными и изворачиваются изо всех сил, а западные партнеры успокаивают их в том, что все хорошо, и что они не перешли черту, как и бывает всегда в отношениях между умными и только кажущимися таковыми.

Примерно так думал Прянишников о системе управления силой страха и обманом, которая в последнее время все чаще перестала приносить нужный властителям результат, и о вероятном крахе цивилизации, поставившей принципы эгоизма и индивидуализма выше любви.

«Есть только одна великая и преображающая сила – любовь», – получится ли у нашей цивилизации овладеть этой силой раньше, чем все полетит в пропасть?

Почти задремавший под стук колес Прянишников встрепенулся и взял со столика электронную книжку, чтобы перечитать народную мудрость, собранную Внутренним предиктором:

«Обязанность без любви делает человека раздражительным.

Ответственность без любви делает человека бесцеремонным.

Справедливость без любви делает человека жестоким.

Правда без любви делает человека критиканом.

Воспитание без любви делает человека двуликим.

Ум без любви делает человека хитрым.

Приветливость без любви делает человека лицемерным.

Компетентность без любви делает человека неуступчивым.

Власть без любви делает человека насильником.

Богатство без любви делает человека жадным.

Вера без любви делает человека фанатиком.

Есть только одна великая и преображающая сила – любовь».

Заставить бы правителей читать эти слова по утрам и перед сном, как молитву, авось поумнеют! Прянишников усмехнулся на само собой выскочившее русское «авось», – значит, не поумнеют.

А хохлы и читать, пожалуй, не будут. Зачем им? Свой выбор они сделали. Решили, что уж если мериться деньгами, то без русских сомнений и стыдливости. Вот и полезли из всех щелей господские замашки сформировавшейся лакейской психологии. И ведь не властители заболели, а те, кто мнит себя народом. Решают, кто им брат, а кто нет. Выбирают себе мать и родину почище. Запутались, где кончается реальность и начинается мир, в котором исполнена заглавная мечта толпы – запасти в хате, которая «с краю», дармовые «бочки варенья и коробки печенья», которые сработают для них ни на что другое не способные примитивные существа, только формально называющиеся людьми.

Потом Прянишников подумал, что для любви все-таки нужно увидеть встречное движение, хоть самое слабое. Абстрактно полюбить того же Толю или сходящих с ума малороссов у него получается плохо.

Это рассуждать о любви хорошо. Сделать как? – вот в чем вопрос. И еще многое, что проповедует Внутренний предиктор, объяв чуть не все науки, – как сделать?

Да и не во всем они правы, эти анонимные умники. Вот в естественных разделах, например, доверились квазинауке, уверовав в торсионные поля и магию воды. И этот их отталкивающий тяжеловесный слог текстов и лекционный стиль изложения любого материала с привлечением одних и тех же готовых и тасующихся в зависимости от темы кусков навязываемого «мировоззренческого стандарта», неизбежно приобретающего черты штампа…

В круге единой терминологии и определений – не концепции уже, а теории жизни, Пряничников уставал не меньше, чем от неподъемных мыслей о смысле земного бытия. Поэтому в «Мертвой воде»[6] он искал и ценил больше воду живую: анализ русского слова, поиск скрытых смыслов, приобщение к Пушкину, рассказы о поворотных событиях жизни, – все те отступления от главной темы, в которых сквозь маску пережитого прорывалось сохраненное в первозданной чистоте детское любопытство и юношеское стремление узнать, которые только и дают человеку возможность состояться.

Но, несмотря на все свои сомнения и поднимающееся раздражение от умничающих стариков, перед тем, как впасть от этого в непременную тоску, Прянишников все-таки успевал порадоваться тому, что они есть, – светлые головы в погруженном во мглу обществе. Они есть, и они светят. А значит, непременно появятся и другие огоньки, и возникнет незримая связь между ними, и воссияет, наконец, свет, который даже незрячим поможет увидеть прямой путь промысла.

«Чумазый может» (2)

Голова Прянишникова совсем склонилась набок, готовясь задремать, но тут поезд медленно, из последних сил, подтянулся к станции, и, передернувшись напоследок всеми своими вагонами и противно проскрежетав колесами, замер у перрона.

Это была большая остановка, где менялась локомотивная бригада, состав заправляли водой, и вдоль него проходили рабочие, проверяющие техническую исправность тележек. На всех таких станциях Прянишников выходил и бродил вдоль вагонов, разминая ноги.

«Сыночки, купите яблочки!» – метрах в пятидесяти от перрона, за железным забором, отделяющим территорию станции от привокзальной площади, почти прильнув к заборным трубам, высоко поднимала красное маломерное ведерко пожилая женщина в видавшем виды шерстяном платье и темном цветастом платке.

Вся станция была перекрыта заборами, ограждениями и турникетами на вход и выход. Попавший за решетку местный озабоченный народ вместе с пассажирской братией, одетой кто во что горазд, дрейфовал мимо киосков, павильонов и прилавков лицензированных продавцов, торгующих втридорога, и здания вокзала, одна из дверей которого вела в супермаркет, немного сбивающий перронные барыши. Стесненное у путей пространство было относительно свободным только в небольшом внутреннем сквере вокзала, где настроение продать хоть что-нибудь оживлял памятник местному подвижнику. Когда-то он был обласкан советской властью за призыв не ждать милостей от природы, а забирать их у нее, – теперь вот тоже оказался за решеткой.