Наум Перкин - Эпитафия без елея. Страницы воспоминаний партизана

• Название: Эпитафия без елея. Страницы воспоминаний партизана
• Автор: Наум Перкин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-985-6937-77-7

Страницы воспоминаний партизана Наума Перкина (1912–1976), основанные на документальном материале, были одной из первых проб правдивого, без идеализации и приукрашивания, отражения партизанской борьбы. Но именно поэтому, по мнению рецензентов «эпохи застоя», в повести «нет правды про партизанскую войну» и книгу «ни в коем случае издавать нельзя».

Только после смерти Наума Перкина, благодаря усилиям Софьи Ефимовны, его жены, повесть (с многочисленными купюрами, переделками, такими, что и первоначальный текст почти неузнаваем) в 1982 г. под названием «Я стал партизаном» вышла в свет, как и другие книги автора. Настоящее издание представляет его повесть «Эпитафия без елея. Страницы воспоминаний партизана» (1967) без купюр.

Наша цель – напомнить литературным критикам, читателям, соотечественникам о литературном наследии Наума Перкина, показать ту его правду жизни, которая в силу обстоятельств и времени была скрыта от нас.

---

– Что-то страшно, – глухо проговорил интендант. – Нам приказ зачитывали… Снять форму – это как нарушение присяги… Что тогда будет?

О, что я отдал бы, на что я был бы готов, если бы среди нас был старший, сильный, уверенный, твердый и умный, знающий, что делать, куда вести… Такой, который по праву взял бы на себя ответственность за все… Как было бы тогда просто и легко. Но его нет, этого старшего, сильного и знающего, а мои попутчики еще больше, чем я, нуждаются в опоре и защите. Они беспомощны и растерянны, как дети, они неопытны и непредприимчивы, как новобранцы, хотя один из них и вездесущий старшина.

Я чувствовал, что смотрят-то на меня с надеждой, у меня ищут опоры. Но что я мог дать? И меня охватила злость – не отчаяние, а именно злость, обида, ярость против всего того, что виною наших бед, нашего дурацкого положения, нашей растерянности и беспомощности. В этот момент все-все происшедшее с самого начала войны и до этого дня, все непонятное, мучительное и нелепое, виденное и пережитое, все горькое и обидное, накопившееся за долгие месяцы, – все это будто вдруг всплыло перед глазами и с криком вырвалось наружу. Почему так произошло?

С того первого горького дня, когда обрушилось ошеломляюще-страшное известие, и до сегодняшнего проклятого утра все непонятным образом делается так, будто никому нет никакого дела до таких, как мы, до многих, будто никому мы не нужны со своими вопросами и со своим желанием быть полезными. С какой ободряющей самого себя деловитостью, с какими надеждами и сознанием долга я укладывал 22 июня свою полувоенную сумку, перелистывал свои записи артиллерийского офицера, бережно засовывал в сумку обтрепанный немецко-русский словарь. Но военкоматы отмахивались от меня, как от назойливой мухи, они будто нарочно снимались с места, перемещались, уходили, прятались в лесах. Один из них я все же настиг в Могилеве, в чаусском лесу мне выдали обмундирование, снабдили ремнем, портупеей и кобурой.

Пусть и с пустой кобурой на боку, еще без настоящего назначения, всего лишь как офицер запасного полка, но с какой готовностью я выполнял первое боевое поручение! Рискуя напороться на фашистов, но почему-то не боясь их, не веря, что они могут мне попасться, шел я напрямик через поле спелой ржи, через обилие трав и полевых цветов за Стародубом, одурманенный запахами плодоносного лета, обливаясь потом, – шел к дорогам, искал тропинки и убежища, где могли оказаться рассеянные бомбежкой, танками и паникой люди.

Дороги и дороги. Дороги Белоруссии, Орловщины, Курщины, Сумщины и Черниговщины. Наплывающие щемящей тоской запахи полыни в темные, черные ночи, сквозь которые мы шли все туда же, тревожные рассветы у реки, поспешные переправы в тумане, безрадостные привалы в лесу. И вот фронт, повернувшийся к нам спиной.

Наша ли, моя ли вина, что и тут, уже лицом к лицу с врагом, для нас снова не нашлось места? Кто в этой непостижимо трагической сумятице виновник, а кто жертва? Главный ли виновник тот старший лейтенант, что захлопнул перед моим носом дверцу штабной машины, когда я всего-навсего пытался узнать обстановку и просил указаний? Выходит, что и он ничего не знал или не мог нам помочь. Виновные, виновные… Да и мы, и я сам, – все мы виновны! Но к чему это? К черту! Не в этом, в конце концов, теперь дело. Есть на свете нечто такое, что выше, важнее всех больших и маленьких обид, счетов и тревог. Оно бесконечно, необъятно, оно распростирается над всей землей, над этим пустынно-молчаливым полем, еще окутанным мглой, над лесами, реками и кручами, над поникшими селениями, над безвестными могилами солдат. Оно в скорби и муках, оно взывает немо, но властно, подступает к самому сердцу. Вот перед кем все мы в ответе! Так разве главное в том, чтобы не дать себя заподозрить в чем-либо плохом на случай, если выживем, а не в том, чтобы думать о самом мучительно важном?

Я сказал вслух:

– Присяга – это борьба до последнего. Борьба не просто за жизнь, а за то, чтобы, сохранив жизнь, воевать дальше. Лейтенант тот прав – иначе нам не пробиться…

Я видел в глазах своих спутников то, что испытывал сам, – сомнение, страх перед неизвестностью.

– Да, что поделаешь, – басом, будто про себя проговорил старшина и, словно заранее прощаясь взглядом со своей длинной, добротной, почти новой шинелью, вскинул ее на плечи и стал застегиваться, – видать, так и придется.

Еще затемно мы добрались до ближайшей деревни и вскоре превратились в местных жителей. Теперь старшина, в помятом картузе и в черной, почти по росту, поддевке, вполне смахивал на крестьянина, возвращающегося с окопных работ. У интенданта вид был жалкий – общипанный рыжеватый треух, бурый вытертый зипун, висящий на узких плечах, да посконные штаны, заправленные в сапоги. Ну, а я… Мне трудно судить. Стеганка была впору, но мало грела, брюки раздобыл полотняные, когда-то выкрашенные в синий цвет, картуз тоже блекло-синеватый.

Попробовал улыбнуться, надвинув шапку набекрень, но шутка не получилась.

Нескончаемой казалась деревня Парахонь. Мы шли по хлюпающей иссера-черной грязи, с трудом вытаскивая ноги, но снова покорно погружая их в жидковато-липкое месиво. Мы думали об отдыхе и еде, изредка заглядывали в окна словно вымерших изб. Я шел впереди, через каждые несколько тяжелых шагов поднимал глаза и видел улицу впереди. Вдруг сердце будто затихло, потом сильно встрепенулось, ударилось и гулко-гулко забилось, и этот гул отдавался в ушах, в висках, голове, а по животу прошел давящий холод. Метрах в двадцати от нас на самой середине улицы стоял всадник, словно выросший из-под земли. Я видел немца на высокой рыжей лошади и видел, как слева, со двора, не спеша выходили еще трое. Они спокойно ждали нас. Не останавливаясь, я чуть обернулся и тихо бросил через плечо: «Идти вперед, спокойно…» И все же заметил, что мои попутчики замедлили шаг. Что он там делает, старшина? На мгновение задержавшись, он лихорадочно пошарил в карманах, потом уже на ходу слегка запрокинул голову и высыпал что-то на язык (он все жаловался на изжогу).

Немец, что на лошади, картинно, словно полководец, поднял правую руку:

– Halt!

Плюгавенький это был немчик – худое бледно-серое лицо в прыщах и на тонкой шее; с большим трудом он держался в седле прямо. Окинув нас беглым взглядом, он той же рукой показал во двор, откуда вышли те трое.

Немцы жестикулировали и тоже показывали во двор. Там возле сарая лежал на соломе большой, уже осмаленный янтарно-коричневый кабан. Мы ухватились за ноги – старшина даже оживился и просветлел – и разом положили тушу на стоявшую рядом крестьянскую телегу.

В этот самый момент, выскочив из дома и вырвавшись из рук высокой худой женщины, к телеге побежал взрослый здоровый парень в одной зеленоватой майке. Он закидывал кверху большие сжатые кулаки, потрясал ими, ворочал круглой стриженой головой так, будто его душили, и не кричал, а рычал – немо, устрашающе и с каким-то душераздирающим отчаянием. Я понял, что это глухонемой и вот-вот может произойти несчастье. Как разъяренный бык несся он к двум немцам, стоявшим у телеги, и один из них, тот, что помоложе, уже вскинул винтовку. Но тут из сарая выскочил старик со всклокоченной рыжей бородой и (непонятно как это случилось) крепко обхватил парня со спины и повернул лицом к дому. Женщина плакала, хватаясь руками за виски.

Когда лошадь выезжала со двора, пожилой немец оглянулся, помотал головой и, обращаясь к женщине, проговорил по-польски:

– Матка, на то война ест!..

Мы, потупившись, шли сзади, вытирая соломой сальные от теплой свиной шкуры руки.

Верховой отправил кабана с пешими немцами в ту сторону, куда мы шли, а сам, повернув лошадь мордой к нам, улыбнулся (у него оказались белые зубы) и милостиво проговорил:

– Rauchen!

Он просил у нас закурить, показывая это своими длинными худыми пальцами. Старшина услужливо свернул цигарку из остатков махорки и, оставив край бумаги незаклеенным, протянул этот полуфабрикат немцу. Тот со снисходительной улыбкой, будто забавляясь, и в то же время брезгливо, послюнявил бумагу, заклеил и тут же прикурил от своей зажигалки. Он нас явно осчастливил.

Когда, повернув к нам круп лошади, он пустился тихой рысью прочь, мы переглянулись и только тогда по-настоящему поняли, что произошло.

Недалеко от соседнего села (оно уже все было на виду в сероватой дымке) нам встретились окруженцы с пропусками немецкой комендатуры. В селе, оказывается, и комендатура.

«Говорите, что идете из-под Ямполя, с окопных работ», – советовали нам. Что-то у этих счастливчиков слишком веселые глаза. Не провокация ли? По оживившемуся лицу старшины я понял, что и он решил испробовать свое счастье – ему, может быть, и поверят. А куда мне с белыми и мягкими руками интеллигента! Впрочем, дело не только в этом.

А интендант? Он совсем слаб, этот пожилой квелый человек. Наверное, заболел. Ему добраться бы до соломки, отлежаться хорошенько. Выходит, остаюсь один. Совсем один. Стою минуту на дороге, докуривая цигарку, смотрю на медленно удаляющихся недавних попутчиков. Нельзя сказать, чтобы на душе было спокойно.