Олег Сыромятников - Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского

• Название: Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского
• Автор: Олег Сыромятников
• Жанр: Языкознание
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-91076-109-8

Книга обобщает наблюдения автора над связями русской идеи с творчеством Ф. М. Достоевского. Предметом исследования является последнее двадцатипятилетие жизни писателя, характеризующееся идейной ясностью и непротиворечивостью, ставшими следствием религиозных убеждений Достоевского.

Автор показывает, что осмысление бытия Божия в мире, причины отпадения и возвращения к Нему человека составляют содержание главной идеи жизни и творчества Достоевского. В неё входит и деятельный сознательный патриотизм, заключающийся в стремлении понять и выразить в слове замысел Бога о России – русскую идею. Любовь к Богу и России составляют основу мировоззрения Достоевского и определяют идейное содержание, образную систему и особенности композиции пяти романов, созданных им в период 1865–1880 гг. и получивших название «великого пятикнижия»: «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1668), «Бесы» (1872), «Подросток» (1875) и «Братья Карамазовы» (1880). Изучению закономерностей и особенностей воплощения русской идеи в образности великого пятикнижия и посвящена эта книга.

---

Но значительно большее внимание писатель уделяет месту России в мире. В письме А. Н. Майкову от 31 декабря 1867 г. он определяет русскую идею, говоря, что прогресс европейских народов – лишь видимость: «Да их жизнь так устроилась! А мы в это время великую нацию составляли, Азию навеки остановили, перенесли бесконечность страданий, сумели перенести, не потеряли русской мысли, которая мир обновит, а укрепили её, наконец, немцев перенесли, и всё-таки наш народ безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой, высочайшей христианской мысли, которую и не понимает Европа с её дохлым католицизмом и глупо противуречащим себе самому лютеранством» [28, 2; 243]. Впоследствии эта мысль конкретизируется: «Всему миру готовится великое обновление через русскую мысль (которая плотно спаяна с православием…), и это совершится в какое-нибудь столетие – вот моя страстная вера. Но чтоб это великое дело совершилось, надобно чтоб политическое право и первенство великорусского племени над всем славянским миром совершилось окончательно и уже бесспорно» [28, 2; 260].

Первенство России в славянском мире будет достигнуто не оружием: «Да, любовное, а не завоевательное начало государства нашего (которое открыли, кажется, первые славянофилы) есть величайшая мысль, на которой много созиждется. Эту мысль мы скажем Европе, которая в ней ничего ровно не понимает» [28, 2; 280]. Осуществление этой цели связано с борьбой: «Столкновение страшное новых людей и новых требований с старым порядком. Я уже не говорю про одушевление их идеей: вольнодумцев много, а русских людей нет». А потому «главное, самосознание в себе русского человека – вот что надо» [28, 2; 281]. Эта задача представляется особо актуальной после того, что Достоевский увидел в Европе: «Женева – верх скуки. Это древний протестантский город, а впрочем, пьяниц бездна» [28, 2; 224]; «И как здесь грустно, как здесь мрачно. И какие здесь самодовольные хвастунишки! Ведь это черта особенной глупости быть так всем довольным. Все здесь гадко, гнило <…>. Всё здесь пьяно! Стольких буянов и крикливых пьяниц даже в Лондоне нет» [28, 2; 226]; «О, если б Вы знали, как глупо, тупо, ничтожно и дико это племя! Мало проехать, путешествуя. Нет, поживите-ка! Но не могу Вам теперь описать даже и вкратце моих впечатлений; слишком много накопилось. Буржуазная жизнь в этой подлой республике развита до nec-plus-ultra[92]. В управлении и во всей Швейцарии – партии и грызня беспрерывная, пауперизм, страшная посредственность во всём; работник здешний не стоит мизинца нашего: смешно смотреть и слушать. Нравы дикие; о если б Вы знали, что они считают хорошим и что дурным. Низость развития: какое пьянство, какое воровство, какое мелкое мошенничество, вошедшее в закон в торговле. Есть, впрочем, несколько и хороших черт, ставящих их всё-таки безмерно выше немца. (В Германии меня всего более поражала глупость народа: они безмерно глупы, они неизмеримо глупы)» [28, 2; 243] и т. д.

И в русском характере, и в русской жизни есть много отрицательного, замечает Достоевский, «но во всяком случае, наша сущность, в этом отношении, бесконечно выше европейской. И вообще, все понятия нравственные и цели русских – выше европейского мира. У нас больше непосредственной и благородной веры в добро как в христианство, а не как в буржуазное разрешение задачи о комфорте» [28, 2; 260]. А потому «нечего обращать внимание на разные частные случаи; было бы целое и толчок и цель у этого целого, а всё остальное и невозможно иначе при таком огромном перерождении, как при нынешнем великом государе» [28, 2; 280]. Речь идёт о реформах Александра II, поставивших Россию на порог исторического выбора: в какое «будущее» идти и что взять в него из «прошлого».

Как видим, русская идея в её внешнем и внутреннем аспектах постоянно находилась в фокусе внимания Достоевского, образуя онтологический фон создания романа.

* * *

В отличие от остальных романов великого пятикнижия, основу сюжета «Идиота» образует не криминальная, а любовная фабула. В центре внимания автора находится внутренний мир князя Мышкина, желающего любить одновременно двух женщин: и Настасью Филипповну и Аглаю Епанчину [8; 484]. Однако следует помнить, что этот роман написал тот же человек, который создал «Преступление и наказание» и «Бесы». Это означает, что «Идиот» не может быть принципиально иным в идейном смысле. Тот же писатель говорит то же, что и всегда, но говорит иначе.

Определяя главную идею творчества Достоевского, В. Н. Захаров пишет: мечта ««восстановить и воскресить человека!» <…> была сокровенной идеей творчества Достоевского от «Бедных людей» до «Братьев Карамазовых»»[93]. Исследователь говорит о сложном пути воплощения этой идеи в романе: «Достоевский задумал один – написал другой роман»[94]. В результате идея воскресения одного человека приобрела значение русской идеи: «В осмыслении состояния и роли России, идей и действий людей состоит новая миссия героя»[95]. К сожалению, это замечательное наблюдение не получило дальнейшего развития, направление которого указал сам исследователь: «Важную роль в понимании романа играют символы, которые становятся атрибутами внутренней темы (у нас – внутренней идеи. – О. С.) романа»[96]. Очевидно, что русская идея, являясь фило софемой-символом спасения России, может быть выражена лишь на символическом уровне. И Достоевский понимал, что любая попытка раскрыть эту символику прямыми понятиями непосредственно в художественном тексте неизбежно повредит художественности.

Пик исследовательского внимания к роману в постсоветское время пришёлся на середину 1990‑х годов. В обстоятельной работе В. А. Свительского[97] рассматриваются основные подходы к изучению романа в XX веке. Исследователь указывает на ряд наиболее значимых наблюдений над сюжетом, композицией и поэтикой романа за всю историю его изучения. Так, В. Ф. Ермилов ещё в 1956 году отмечал «наличие двух неслаженных романов в одном»[98]. И уже в наше время В. Е. Ветловская говорит о «взаимодействии двух сюжетов в романе – внешнего и потаённого внутреннего»[99]. На «резкое изменение типа повествования» со второй части романа указывают К. А. Степанян[100], В. Н. Захаров и многие другие исследователи.

Другой важной проблемой стало сопоставление главного героя романа со Христом. Указывая на определённую «долю условности и метафоричности в формуле «Князь Христос»»[101], Свительский говорит о необходимости «отвести попытки приписывания Мышкину высокой миссии Христа. Каждый благородный человек, не порывающий с идеалами и правилами добра, стремящийся их осуществить, в какой-то мере повторяет <…> путь Иисуса Христа. Но возможности его не Божьи, а человеческие…»[102]. Об этом же говорит и Степанян: «Любой положительно прекрасный человек будет, как Христос, что таит в себе очень большие метафизические опасности – ведь похожим на Христа, но не имеющим Его божественной природы, будет Антихрист»[103]. Поэтому, оценивая слова Достоевского «КНЯЗЬ ХРИСТОС», нужно понимать, о каком Христе идёт в данном случае речь.

Свительский отмечает ряд работ, посвящённых художественной полемике Достоевского с идеями европейской просветительской философии. Так, Степанян подчёркивает, что «в работах последнего времени уже не раз звучала мысль о том, что роман «Идиот» – это доказательство от противного ложности ренановской концепции Христа-человека»[104]. Нужно заметить, что европейская атеистическая философия породила немало богоборческих сочинений, некоторые из которых просто отрицали бытие Бога во всех его вариантах, а другие утверждали исключительно человеческую природу Христа, говоря, что это был человек, чрезвычайно одарённый природой и постоянным трудом над собой достигший невероятного нравственного совершенства. Теоретическое основание этой идее придала философия Б. Спинозы, А. Вольтера и Ж.-Ж. Руссо.

В этой связи Свительский обращается к мысли Р. Бэлнепа, утверждающего, что Достоевский на протяжении всей жизни вёл с Руссо «постоянную полемику о природе добра и зла и значении исповеди, о Церкви, государстве, образовании». Об этом же писал и Степанян: «Полемическое упоминание имени Руссо, его идей и произведений у Достоевского начинается с «Двойника» <…> и заканчивается Пушкинской речью»[105]. Напомним, что, согласно учению Руссо, человек родится счастливым, свободным и добрым. Достоевский по-христиански откликается на эту мысль: «Человек не родится для счастья. Человек заслуживает своё счастье и всегда страданием» [7; 155]. По словам Степаняна, «эту запись в черновиках к «Преступлению и наказанию» как возражение Руссо трактовал Ю. Лотман»[106]. Обращаясь к наблюдениям Д. Сорокиной, исследователь пишет: «Произведение Ренана («Жизнь Иисуса». – О. С.) <…> стало своего рода отправной точкой для романа «Идиот»: Ренан посвящает немало места описанию прекрасной природы Галилеи, послужившей «единственным воспитателем» Иисуса и во многом сформировавшей Его кроткий, поэтичный характер, он всячески подчёркивает Его наивность, притягательную силу Его взгляда и улыбки, неосведомлённость в науках, незнание жизни высших слоёв общества, любовь к общению с детьми и женщинами, которые лучше других понимали и ценили Его, Его собственную детскость, Его слабости и сомнения…»[107]. Степанян замечает: «Кажется, действительно, что Достоевский перенёс все эти обстоятельства и качества личности в свой роман, но уже применительно не к Христу, а к человеку второй половины XIX века, приходящему не из поэтичной Галилеи в жестокий Иерусалим, а из поэтичной Швейцарии в холодный Петербург с целью… <…> Но вот с какой целью всё это написано Достоевским?»[108].