Александр Солин - Аккорд. Роман в трех частях

• Название: Аккорд. Роман в трех частях
• Автор: Александр Солин
• Жанр: Русское современное

Этот роман вместе с двумя предыдущими – «Неон, она и не он» и «Вернуть Онегина», завершает трилогию, появлением своим обязанную попыткам автора заглянуть за кулисы любви.

Любовь к дьяволу ничем, по сути, не отличается от любви к ангелу. Пламенная преисподняя и сияющий рай одинаково любезны ослепшему влюбленному, для которого изъяны его возлюбленной – досада того же порядка, что и столкновение с комаром. Приблизительно так, находясь на пороге взросления, рассуждает герой романа, пока жизнь раз за разом не доказывает ему обратное и не приводит к выводу, что о том, как и для чего мы любим и страдаем, знает химия и кто-то еще, чьи прищуренные черные глаза проступают в эту пору сквозь маяту томительных снов.

Художественный трактат о любви, иллюстрированный личным опытом автора – первое, что хочется сказать по прочтении романа. Настолько переживания героя ярки, выразительны, искренни и психологически точны. Думается, однако, что личный опыт лишь помогает автору сформулировать то великое и вечное, что происходит между мужчиной и женщиной из века в век.

«Литература – это гипноз. Когда я скажу: «Три!», вы заплачете» – настаивает автор романа. Разве те из читателей, кто злому и безжалостному, как перестрелка электронному языку предпочитают легкие и прозрачные словесные кружева, могут пройти мимо такого заявления? Превосходный стиль, красивые мысли, незаурядные чувства и великодушная мораль – разве не таким должен быть неформат? Попробуйте роман на вкус! А вдруг заплачете?

Возможно, те из читателей, что знакомы с предыдущими романами трилогии, испытают ощущение узнавания. И это неудивительно: сочиняя мелодию любви, влюбленные всей Земли пользуются одним и тем же ограниченным числом нот. Хотелось бы надеяться, что упомянутое узнавание, возникни оно, будет скорее приятным, чем досадным.

---

Перед тем как уйти, она посмотрела на себя в зеркало, обернулась ко мне и укоризненно сказала:

«Посмотри, что ты сделал с моими губами… Что я теперь дома скажу…»

И я в припадке нежности сгреб ее в охапку вместе с темно-коричневым (падчерица школьной формы) шерстяным платьем, комсомольским значком, доверчивыми глазами, набухшими до барабанной звонкости губами, зеркалом, квартирой, городом и весной. Жизнь моя снова выбиралась на большую дорогу.

Посеяв в Люси порочное желание, я ухаживал за ним, как за капризным экзотическим растением. Наблюдал, как распускаются его стыдливые цветы, как после очередной прививки страсти Люси в полном смятении отстраняется от меня, и черная приманка на взбаламученном сером дне ее лагун наливается дрожащим отблеском пламени. Мне казалось – еще чуть-чуть, и она сама попросит меня об ЭТОМ. Я методично и расчетливо подталкивал ее к краю, не думая о том, что будет с нами после. Перед сном ее горячая, обнаженная тень витала надо мной и, прикасаясь к моим губам и бедрам, ввергала меня в сладко-мучительный, гулкосердечный транс, избавиться от которого можно было лишь одним-единственным способом. Интересно, думал я, если девчонки испытывают то же самое (а они непременно должны испытывать что-то подобное), то как она может терпеть эту пытку, зная, что есть я?

3

Первый день мая мы провели вместе. С утра, примкнув к колонне завода, где она работала в технической библиотеке, побывали на демонстрации. Нас там никто не знал, и мы шли, рука в руке, помахивая веткой белых неживых цветов и увлекаемые царившим вокруг приподнятым чувством несокрушимого единства. Я с гордым удовольствием поглядывал на красивое, оживленное лицо Люси и время от времени со скрытым значением сжимал ее руку. После я часто вспоминал то чудесное майское утро – последнее мирное утро накануне нашей затяжной войны.

Эй! Отзовись, начищенное до блеска духовых инструментов восемнадцатилетнее солнце, льющее нежный свет на древние пейзажи Подмосковья, что древнее стен самого Кремля! Откликнись, доведенный до горной прозрачности, настоянный на почках, пьянящий воздушный напиток! Напомни о себе, крепкое, пружинистое тело, послушное малейшим указаниям любовного азарта! И вы, неунывающие медные трубы, и ты, пузатый провокатор-барабан! И конечно, ты, объятая священным идеологическим трепетом, неторопливая и нарядная народная река! Не говоря уже о тебе, неведомая, беспричинная радость – самодостаточная и упоительная! Отзовитесь и скажите – какое вам было до меня дело? Чего вам не хватало для прозрачного и тягучего, как мед счастья? Зачем вам потребовалось спихнуть меня на его обочину?

«Сегодня!» – сказал я себе, глядя в беззащитные и взволнованные глаза Люси.

После демонстрации мы пришли ко мне и ждали, когда родители уедут на дачу. Закрыв за ними дверь, мы сели целоваться. Сжимая в объятиях обмякшее, послушное тело Люси и перекатывая во рту сладкие леденцы ее губ, я замирал и говорил себе: «Сегодня! Наконец-то, сегодня!»

Потом мы отправились домой к Люси, где она переоделась, и когда солнце прожгло в крыше соседнего дома багровую дыру и провалилось в нее, мы двинулись на вечеринку к Гоше.

«Сегодня!» – сказал я себе после первой рюмки коньяка и ощутил приятное головокружение. Словно подстрекая меня, Люси в тот вечер была в широкой юбке, из которой, обтянутые мягкой белой блузкой, вырастали тонкая талия и аккуратный бюст – принадлежности в некотором смысле второстепенные, ибо, как учили старшие товарищи, главное в первый раз – это стремительно миновать стиснутые бастионы ног и атаковать заветный треугольник, после чего колени распадаются сами собой.

Весь вечер я вел себя с Люси как пошлый, неразборчивый соблазнитель: многозначительно сжимал под столом ее руку и после ответного пожатия взглядом своим, как огнеметом опалял ее встречный доверчивый взгляд. С нежным пылом исполнял ее редкие пожелания. Во время танцев с мягкой силой прижимал к себе – до соприкосновения бедер, до тумана в голове. Говорил, не спуская с нее глаз: тихо, многозначительно, низким, волнующим баритоном. Говорил о чем угодно, но не о любви. Говорил, чтобы прогнать неловкость, чтобы избавиться от причастности к тайному, постыдному заговору. Говорил, словно заранее прося прощения у ее доверчивого неведения, а на обратном пути, проходя мимо моего дома, пригласил ее подняться ко мне.

«Поздно уже…» – неуверенно ответила она.

«Мы ненадолго!» – пообещал я.

Мы поднялись ко мне и, покружив по квартире, устроились в гостиной на диване. Опасное, всепозволительное одиночество обступило нас. Приглашение к греху выглядывало из всех углов и витало в глуховатой тишине так материально и ощутимо, что Люси, словно обороняясь, закинула ногу на ногу и скрестила на груди руки. Было заметно, что она, как и я напряжена и взволнована. Радиоточка на кухне исполнила гимн и объявила о наступлении нового дня. Меня вдруг одолела спасительная робость.

«Хорошо сегодня погуляли!» – заговорил я, отказываясь от моего преступного замысла и испытывая облегчение.

«Да, мне понравилось!» – осторожно улыбнувшись, согласилась Люси.

Я припомнил некоторые забавные эпизоды вечера, она подхватила и прибавила к ним еще пару, и вот мы уже говорили легко и свободно, со смехом откидываясь на спинку дивана и жестикулируя там, где не хватало слов. Я подвинулся к ней и, вплетя мое движение в фейерверк повествования, обнял ее одной рукой за плечи. Она не отвергла ее, но тут же приняла свою прежнюю защитную позу. Я замолк и, придвинувшись к ее профилю, коснулся губами щеки. Она не пошевелилась.

«Людочка…» – пробормотал я и, неудобно изогнув шею, добрался до ее губ. Безучастные губы принадлежали недвижной статуе.

«Людочка… – снова пробормотал я, – ну, что ты… ну, поцелуй меня…»

«Поздно уже, мне пора…»

«Ну, подожди еще немного… Сегодня можно, сегодня же праздник… Ну, поцелуй меня…»

Люси нехотя разомкнула руки, повернулась ко мне и подставила губы. Я нежнейшими прикосновениями попытался сообщить им о моем желании – они меня не понимали. Я умолял их о пощаде – они меня не слышали. Я попытался вдохнуть в них жизнь – они не желали воскресать. Тогда я поддал им жару – они его терпеливо сносили. Раздраженный, я вдруг одним махом смел с ее колен юбку, мазнул рукой по чулкам и запустил ладонь в теплую, гладкую расщелину сжатых ног. Люси дернулась, вцепилась рукой в мою кисть и принялась отдирать ее от себя, одновременно пытаясь избавиться от моих губ. Я прижал ее к спинке дивана, опечатал ей губы, а большим пальцем лихорадочно давил на лобок, как на стартер, добросовестно ожидая, когда заведется ее мотор. Люси мычала, судорожно дергала головой и дрыгала ногами. Вдруг она отпустила мою руку и стала с размаху колошматить меня по плечу, по руке, по голове, по лицу. Ей удалось распечатать губы, и они взорвались возмущением:

«Пусти, дурак, пусти!»

«Ну, Людочка, ну, Людочка!..» – растерянно бормотал я, не рассчитывая на такой поворот.

«Пусти, говорю!» – взвизгнуло чужое некрасивое лицо.

И я отпустил ее.

Она вскочила и бросилась в прихожую, на ходу заправляя блузку. Не говоря ни слова, накинула пальто, сунула ноги в туфли и кинулась вон из квартиры. Я за ней.

«Ну, подожди, Людочка, подожди!» – бубнил я, едва поспевая за ней.

«Не трогай меня! Отойди от меня!» – резко остановившись, повернулась она ко мне. Я встал, как вкопанный в трех метрах от нее. На таком расстоянии и проследовал за ней до ее дома, беспорядочно повторяя:

«Ну, прости меня, Людочка, ну, прости, пожалуйста, ну, прошу тебя, прости!»

Перед тем как войти в подъезд, она обернулась и с высоким презрением бросила мне в лицо:

«Значит, вот для чего я тебе была нужна!»

С точки зрения соблазнителя я совершил ошибку. С точки зрения влюбленного я совершил непростительную ошибку. Оставалось выяснить, кем же я был. Выяснилось это довольно скоро – буквально на следующий день. Потому что соблазнитель не станет три недели подряд приходить каждый день во двор отшившей его барышни и, сидя под ее окнами, ждать, когда она утром выйдет на работу, а вечером возникнет из-за угла, чтобы идти за ней следом и повторять одно и то же:

«Людочка, ну прости меня, пожалуйста…»

На меня не желали смотреть, со мной не желали говорить, и через три недели, вконец измученный, я забежал вперед, встал поперек дороги и взмолился:

«Люда, ну не надо так! Ведь я же тебя люблю!»

На меня недоверчиво, исподлобья посмотрели и сказали:

«Подожди меня здесь»

В тот вечер мне уделили полчаса, за которые я, заикаясь и путаясь в словах, попытался смыть со своей репутации жирное пятно насильника и бесчувственного животного. Через полчаса я потерял бдительность и сказал:

«Людочка, мы ведь уже взрослые, и многие из наших этим уже занимаются! Возьми хотя бы Вальку с Гошей…»

Лучше бы я этого не говорил. Полоснув меня строгим кумачовым взглядом, она отчеканила: