Парфений (Агеев) - Автобиография

• Название: Автобиография
• Автор: Парфений (Агеев)
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-91674-021-9

«Автобиография» постриженика Святой Горы Афонской инока Парфения (Агеева) в полном своем объеме издается впервые и является дополнением и продолжением его знаменитого «Сказания о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле». Написанная значительно позднее «Сказания», она содержит уникальные сведения о семье и детских годах автора, а также о сибирском периоде жизни отца Парфения в 1847–1854 гг. Текст печатается в соответствии с правилами современной орфографии, с сохранением особенностей стиля и языка автора.

На обложке воспроизведен вид Старокафедрального Благовещенского собора на Старособорной площади города Томска с открытки начала XX века.

---

Хотя и видел я в своей Церкви, в которой находился, все эти недостатки, но юным своим умом не мог этого всего исследовать и рассудить; но оставался при ней еще 20 лет до совершенного возраста – до 30 лет. Но это все, как я после узнал, Господь со мной делал все по премудрым Своим и неисследимым судьбам, в пользу Своей Святой Церкви, дабы я уже не младенческим умом все это исследовал, но совершенным, в мужеском возрасте, и еще нужно было мне побывать во всех гнездах раскольнических и постранствовать много по свету, и потерпеть много скорбей, и положить много трудов, дабы выпутаться из заблуждения.

12. Но возвращаюсь опять к юности моей, и когда полагал я, что уже нахожусь в истинной Церкви, и размышлял себе, что же мне еще нужно исполнить, дабы быть истинным учеником христовым; и по смерти наследовать вечное блаженство; ибо зная, что одна вера во Христа без добрых дел спасти не может; и еще стал понимать, что я человек, принадлежащий тлению, то рано или поздно, должен помереть, как и прочие умирают, которых я уже вижу ежедневно выносимых на кладбище, и мне необходимо туда же последовать и дать отчет в делах своих, да еще часто это же слышал[8] от родителей своих, которые ежедневно оплакивают жизнь свою, во грехах проведенную; и даже начал о том и скорбеть, что как я могу спастися; и в одно время читавши Евангелие на то самое зачало, где писано, что кто хощет совершен быти, тот должен раздать все свое имение и оставить весь мир, дом и родителей и идти во след Христа, и возлюбить Его, Создателя своего, от всей души своей и от всего сердца своего, и от всего помышления своего, и нести во всю жизнь свою крест свой, т. е. странствовать, страдать и терпеть скорби ради любви Его.

Прочитавши еще: аще кто хощет быти мой ученик, той должен оставить дом родителей и всех сродников, имение и все яже в мире, идти во след за Мной, той и достоин будет быть учеником Христовым; и поэтому я рассмотрел, что очень трудно спастись посреде мира и соблазнов; да еще родители беспрестанно мне то же внушали. И вот с того времени воскипело мое юное сердце любовию ко Господу Богу и вознамерился беспременно быть учеником Христа Спасителя и оставить родителей и весь мир и идти куда-нибудь: или в пустыню, или в монастырь работать Господу Богу, – и не стало ничего мне милого на свете, и от всего мирского и веселого удалялся только и помышлял: как бы исполнить свое желание и намерение, только уже у меня и было разговоров, что про иноческую жизнь, про монастыри и про пустыни; но родители мои только надо мной глумились, а на деле исполнить своего желания и думать мне не велели, хотя и любили сами иноческую жизнь; но готовились меня сделать наследником имения своего; да еще полагали, что я это все говорю по глупости юного разума, но, зная трудность иноческой жизни и естественную слабость плоти, не надеялись, чтобы навсегда осталось во мне это стремление и желание; но от богоугодных занятий меня не удерживали; но только радовались и поощряли и[9] оставили меня в таком спокойствии до десятилетнего моего возраста. Вот были мои золотые дни, покуда я находился в объятиях своей родительницы, как птенец под крылышками своей матери; она не давала в меня вселиться[10] никакому пороку душевному и готовила меня ко иноческой жизни, и[11] учила меня не только словами, сколько делами добродетелей и любви к ближним; она не довольна была тем, что делала на яви: ежедневно сотни нищих кормила сама и прислуживала им; принимала странников, одевала нагих и ежедневно посещала в темницах сидящих и во всех приютах, только где находились бедные, и всем носила потребное; а наипаче очень сожалела больных бедных; заботилась о них, как мать родная, сама спешила к больному и расспрашивала, что не желает ли он чего? Меня завсегда брала с собою, или посылала меня кому, что-нибудь снести из потребного; но еще очень любила раздавать тайную милостыню, дабы ее никто не знал и не видел; и завсегда говаривала: надобно подавать милостыню правою рукою, а левая чтобы не знала, то она раздавала по ночам, чтобы и муж ее, а мой отец, не знал этого; а наипаче когда плохая погода или дождь, или снег, или вьюга, она вставши в полночь тихонько, да и меня разбудит, и мне, бывало, вставать не хочется, а она утешает и велит молчать, одевает и обувает меня, потом отправляемся – куда же? В амбар, и там уже у ней с вечера приготовлены разные узелки: то с мукою, то с крупою, то с рыбой, то с холстом, то с деньгами; вот мне даст что полегче: деньги и холст, – а сама наберет, что чуть едва поднимет, и отправляемся в путь иногда по колено по грязи, а иногда по снегу, а иногда в дождь и снег, что и зги не видно; а ей уже все известны бедные. Вот и начнет разносить: положит узел чего-нибудь, также и денег, да постучит в окошко, а сама скорее бежать; когда все разнесем, тогда возвращаемся домой, и мне строго накажет, чтобы не сказывал ни отцу, ни кому другому. Пришедши домой, меня положит спать, а сама начинает молиться Богу. В то время ей было около 30 лет. Когда окончилось мне десять лет, то родитель мой отторг меня из объятий моей родительницы и взял меня с собой на чуждую страну, показывать мне мир и его соблазны и приучать меня к мирским занятиям и торговле; мать моя умоляла его беречь меня от всех пороков греховных, а наипаче умоляла его, дабы не приучать меня ни к трактирам, ни к чаю, ни к вину, а наипаче не неволить меня ни к чему.

13. Вот, исторгнувшись я из объятий матери, странствую уже 40 лет, хотя первые около 10 лет для миру, а уже около 30 лет ради Бога. И вот родитель, исторгнувши меня из объятий родительницы, увез меня на чуждую страну; что же – я опять очутился в кругу родных: дядей и двух двоюродных братьев. Все, увидавши меня, обрадовались: начали меня целовать и ласкать, и расспрашивать. Потом пошли все в трактир, а я же остановился и не пошел. Меня спросили: «Почему же ты нейдешь?» Я же сказал, что грешно ходить в трактир. Они же все засмеялись и сказали: «Вот еще вздумал какие пустяки», – и потащили меня и нехотящего. Взойдя, сели за стол, а я сижу ни жив, ни мертв, а слезы из глаз текут ручьями, и думаю: «Вот трактир провалится сквозь землю, и я пропаду». Потом подали чай; налили и мне чашку, я пить никак не хотел; они же все на меня закричали, а наипаче дяди, и сказали: «Вот что еще вздумал – не пить чай; у вас с матерью все грех, пей, да и только»; отец молчал, ибо боялся матери моей, но дяди приневолили, и я разрешил и начал пить. Приехав домой, я со слезами признавался матери, что приневолили меня пить чай. Она же, взяв меня в объятия, много плакала; потом сказала: «Милое мое дитятко, среди миру жить – трудно убежать мирских прихотей и соблазнов». Этим она меня как бы прямо послала в монастырь, и еще более начало меня понуждать в монастырь; дядя же мой один больше придерживался расколу, толку беспоповского, которого[12] я уже не мог терпеть. Он же всячески старался меня склонить в свое мнение; но я терпеть не мог и завсегда с ним состязался.

14. В одно время, на чужой же стороне, в праздничный день, он сказал мне: «Петя, пойдем в часовню Богу молиться»; я думал, что в нашу, и пошел с ним; он же пошел в другую и сказал мне: «Вот та-то и есть другая часовня; там лучше поют и лучше украшено»; а я был еще мал и не понимал, что значит другая; я полагал, что все одно, что там или в другом месте. Вот только стали мы входить в двери, то вдруг меня встретил дурной запах и отвратительный, так что я остановился и сказал дяде, что это какая часовня, что какой-то осенил меня отвратительный воздух и запах; он же убедил меня взойти вовнутрь, и я когда взошел, то и до днесь удивляюсь, что такое со мной случилось, ибо показалось мне, что я вошел в ад, что запах мне показался самый отвратительный, так что я тут же почувствовал боль в голове; иконы хотя хорошие и древние, но лиц их ничего не видно, а люди показались какими-то извергами, не похожими на русских; пение и чтение самое отвратительное, так что я ничего не мог понять и убежал без памяти, не видя дяди. Ибо как бы из огня я выскочил, и, шедши домой, на пути зашел в православную великороссийскую церковь полюбопытствовать, ибо шла Литургия; я, простоявши до конца, хотя и не мол и лся руками по обычаю раскольников, но во внутреннем человеце плакал, и наполнилось мое сердце какою-то духовною радостию. Пришедши на квартиру, отец спрашивал: «Где был у часов?» Я сказал, что нигде, а стоял Литургию в великороссийской церкви. Отец, услышав, засмеялся и сказал: «Да, слово то приятное, ведь церковь-то лучше часовни, видно Петю-то не обманешь, даром, что он мал». С того времени я уже в великие праздники начал похаживать в собор, хотя не для моления, а для любопытства. Но это только на чужой стороне.

15. Вот еще со мной случились два чудесные происшествия: ибо в одно время был я почти год болен и однажды заболел к смерти. Читавши книги, а наипаче Евангелие, и знавши благодать тайны причащения Тела и Крови Христовой, ибо Господь сказал, что аще кто яст Тело Мое и пиет Кровь Мою, имать живот вечный, и воскрешу его в последний день. Вот я и предложил родителям, чтобы меня причастили. Они хотя любили меня, но просьбою моею затруднились, потому что нашего раскольнического священника беглого тогда у нас не случилось; а желание мое исполнить захотелось, ибо зная мою ревность по Церкви и за причастие, ежели бы отказать мне это; то могут огорчить меня; что же случилось? Истинное великое чудо, и ясно показалось о мне Господне попечение; ибо когда я открыл глаза, то вижу пред собою стоящего священника православного в епитрахиле и в ризах, чему я весьма удивился, потому что православный священник не бывал в нашем доме, а тут вижу стоящего с требой, а родители около него стоят молча, слезами залившись; священник спросил меня: «Желаешь ли ты причаститься Тела и Крови Христовой?» Я ответил замирающим голосом, что желаю; он спросил: «Можешь ли хотя сесть?» Я сказал, что никак не могу; и священник, прочитавши молитвы, причастил меня запасными Дарами: Тела и Крови Христовой. Я очень этим был утешен и скоро совершенно выздоровел. Родители же и все сродники после много сами себе удивлялись, что каким это образом они решились так скоро позвать Великороссийской Церкви священника, что во всю жизнь свою боялись как огня принять благословение от мирского священника, а тут вдруг позвали и позволили причастить свое детище, и даже все их за это бранили; но я по глупому своему разуму завсегда говорил, что это так было угодно Богу, и принимал я это за особенный промысел Божий.