Валентин Курбатов - Батюшки мои

• Название: Батюшки мои
• Автор: Валентин Курбатов
• Жанр: Русское современное
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-4357-0392-4

Книга дневников и размышлений о церковной жизни конца восьмидесятых – середины девяностых годов XX века. Основной собеседник автора и главный герой книги – известный иконописец архимандрит Зинон (Теодор).

---

Сходил к вечерне. Уже к закату пришел Кликуша – неузнаваемо тихий. Оказывается, батюшка наложил епитимью – «отлучил» на год «до укрепления ума», и Саша маячит в отведенной ему границе, на сто метров не приближаясь к келье, и ждет, когда батюшка пройдет, чтобы попасть на глаза и поговорить. А батюшка все мимо и все бегом. Наконец Саша не выдерживает и, видя, что батюшка остался в келье один, вприпрыжку несется через «запретную зону» и исчезает за дверью. Возвращается минут через пятнадцать повеселевший: епитимья ограничивается Пятидесятницей, ну а раз сегодня преполовение, то остается двадцать пять дней – терпеть можно. Пострадал за язык – «тайну выдал врагам» по беспечности характера, как смеется Саша. Подходит отец Арсений. Спрашиваю о новом Валааме: сколько там теперь монахов?

– Восемь.

– А сколько было после эвакуации в тридцать девятом?

– Двести.

– Да отчего же так мало осталось?

– Умерли. Они же тогда купили дом и жили по три-четыре человека в келье. Как было думать о новых насельниках? А там умирали да умирали, и как-то уж привыкли не брать. Да и православных в стране, при том что службы по финским храмам не прерывались, делалось все меньше (расчетливый век брал свое) и сейчас – тысяч пятьдесят. И, конечно, монахов на это число надо хотя бы двадцать пять (вот вам и процент, хотя, оказывается, что и всегда-то молитвенников за мир было один на две-три тысячи).

Долго не спали. Володя писал, не думая о завтра. Я читал канон к Причащению. И так почти без сна и перешли к утру.

24 мая 1989

Утро холодное, тусклое. Но видно, что день будет хороший. Звезд уже нет, но еще и света настоящего нет. Полчетвертого выходит из кельи отец Зинон.

– Слышите? Совы сипят. Может, и наш воспитанник там. И соловьи. «Соловьи монастырского сада, как и все на земле соловьи, говорят, что одна есть отрада и что эта отрада – в любви». Это ведь Северянин здесь написал. Только про какую это «любовь» в монастырском саду он говорил, это вы у него на Небесах узнаете – там писатели-то, поди, вместе… А вы говорили – соловьев нет. Послушайте, послушайте. Наверно, для вас и стараются. Прохладно – как они там у нас будут? Тулуп возьмите, набросите потом.

Без десяти четыре выходим. У братского корпуса присоединяется отец Таврион. Привратник у нижней башни долго гремит ключом. «Ну, со Христом!»

Поднялись наверх. Луна низкая, огромная, красная. Отец Зинон вспоминает из японцев, что кто-то из них уподоблял ее спилу дерева – похоже. От реки по низине тянется туман. Нигде по избам ни огонька. Коровы лениво провожают нас глазами, не вставая. Соловьи, словно и правда в укор мне, показывают все, что могут.

Отец Таврион счастливо вздыхает:

– «Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил. Блаженни живущии в дому Твоем, в веки веков восхвалят Тя…» – Наклоняется, ведет рукой по траве: – Какая роса холодная. Как они будут…

Приходим на место. Машина питерская уже стоит. Окна в ней запотели, и нас не видят. Иду звать. Приехали Алеша Кузьмин, хороший столяр и плотник, много работавший по монастырям, и те, кто будут креститься с Володей, – Александр и девочка Ксения. Ставим на этюдник, прихваченный вместо престола, свечи, и возжигаем свечи в руках. Лица сразу преображаются от теплого света. Крещаемые босыми становятся на холстинное полотенце.

Батюшка обращается к алтарю неба, леса, зари, которая уже наливается алостью, и высоко, как к заре, поднимая книгу, чтобы лучше было видно мелкий текст последования, начинает чин. Отец Таврион по требнику не то следит, не то укрепляет молитвы своим молчаливым молением. Потом, когда обращают крещаемых к западу для вызова дьяволу («Отрицаешися ли сатаны?»), отец Таврион отдает отцу Зинону свой требник с вставными страницами от руки написанного старого наставления, и отец Зинон читает о том, что сейчас они с воздетыми руками стоят, словно обыскиваемые Ангелами, чтобы не осталось ни единого тайного помысла, и памятуют, что в этот час они составляют «завещание», умирая для старой жизни, и «завещание» это зачтется в День Судный.

Все раздеваются и после освящения воды по одному идут в реку и троекратно погружаются. Девочке страшно, но она хоть и посопротивлявшись немного, но без писка погружается с головой. Потом стоят с гусиной кожей, уже в крещальных рубахах, на холстине и трясутся до самого препоясания и возложения крестов.

Вода шумит под мостом, и все мнится разговор, но, слава Богу, хоть все и идет, сокрытое от деревни только прибрежными кустами, никто не выходит, и обходится без зевак.

Одеваются все торопясь, путаясь в одеждах, возбужденные и веселые, но еще не чувствуют от холода всей полноты совершившегося. Пока все собираются, я раздеваюсь и лезу в реку. Вода так холодна, что я только охаю и скорее на берег – догонять ушедших.

Нагоняю Володю и отцов на подъеме к монастырю. Луны уже нет, и с другой стороны встает такое же низкое алое солнце. Прошу благословения снять всех, и отцы становятся на фоне обители, серьезно и бережно по сторонам от Володи, как Христова стража. Спешим «домой». Подол мантии у отца Зинона намок и грязнится о пашню. Отец Таврион подхватывает край своей одежды и семенит аккуратнее.

Через полчаса идем в Лазаревский храм на службу. Батюшка просит меня попономарить. Вздуваю кадило, выношу свечу, готовлю запивку к Причастию и в волнении сбиваюсь в исповеди, не успеваю как следует пережить свое Причащение. Раздаю просфоры и артос, несу больным отцам. Воздух в палате тяжелый. Один сидит в кровати, другой и головы не может поднять. Помогаю запить обоим, и они радуются: «Артосик!» Пьют мелкими неторопливыми глоточками, чтобы потянуть подольше: «Спаси, Господи!»

Перед отъездом пьем чай с отцами Зиноном и Арсением, и я узнаю от отца Арсения, отчего не приехал к нам на тысячелетие Крещения Вселенский Патриарх Димитрий. Оказывается, был нарушен порядок мест в приглашении: первым был, естественно, Вселенский Патриарх, вторым – Иерусалимский и далее Антиохийский, Александрийский, Московский. А потом наши поставили Грузинского, тогда как по иерархии должен был следовать Сербский. И отказались менять этот местнический порядок, ссылаясь на то, что Грузинский Патриархат старше Сербского. На что резонно было замечено, что он старше и Московского, но Москва остается на пятом месте. Так и не сошлись. И вот, чтобы не поощрять своеволие в дальнейшем, Вселенский Патриарх не приехал, как не приехал и Сербский.

– Сейчас, – закончил отец Арсений, – речь идет о новом Вселенском Соборе. И как там будут решаться живые, мучительные и действительно важные догматические вопросы, если не договорились в малом, – трудно предполагать.

Рассказывает и о порядке богослужения – как они в Финляндии постепенно ушли от одного славянского языка к славянскому и финскому, а теперь уж и к одному финскому. Всего в нескольких приходах по разу в месяц богослужение ведется по-славянски и по разу в месяц – по-гречески.

Володя идет послушать последние батюшкины наставления. И скоро мы, благословившись, уже по полной жаре покидаем монастырь, проходим мимо цепких и уже привычных нищих. Они пропускают нас, потому что уже не по разу взяли и теперь отводят глаза, чтобы нам не чувствовать неловкости…

21 июня 1989

Вчера с Валерием Ивановичем (из старост Троицкого собора он скоро станет старостой нашего, Ивановского собора – Рождества Иоанна Предтечи, за который мы пока бьемся с разным большим и малым светским советским начальством) заглянули в храм Константина и Елены. Еще вчера он был молодежным клубом «Сталкер» со всей символикой таких мест, а сегодня, слава Богу, возвращается понемногу церковная жизнь. Служит отец Владимир Рубчихин (он будет метаться потом в поисках «настоящей строгости» и заглядывать к катакомбникам и «истинно православным», пока не уйдет в Зарубежную Церковь, а в Константине и Елене будет служить брат Валерия Ивановича иеромонах Пантелеимон). Кажется, даже и кладбище обрадовалось и тоже стало потеснее к храму, чтобы слышать молитву.

Пока домой шли, повстречали отца Павла Адельгейма. Он долго с безнадежной светлой улыбкой (бывают и такие) говорил, что стоит на пороге того, чтобы отказаться от недавно переданной Мироносицкой церкви, потому что силы истощаются (батюшка после лагеря «за клевету на советский строй» на протезе, а в церкви не присядешь – служба-то не зря зовется предстоянием), второго священника владыка не дает. Служить почаще нет никакой возможности, а другого способа заработать нет, и, значит, нечего надеяться и на то, что удастся собрать достаточное число денег хотя бы на обустройство отопления к зиме, не говоря уже о необходимости ремонта в обезображенном без службы храме…