Марина Аницкая - Онтологически человек

• Название: Онтологически человек
• Автор: Марина Аницкая
• Жанр: Научная Фантастика

Кино в буквах.

Философский комикс.

Путь, поиск, приключения.

История короля Артура и его рыцарей, пересказанная в духе классической научной фантастики. Кельтские легенды в стиле ретрофутуризма.

Авалон – страна дану, наследников Атлантиды. Камелот – земля людей. Аннуин – мир духов.

И Мерлин, он же Мирддин, он же Талиесин, ищущий свою судьбу между тремя мирами. Смертный по маменьке, падший дух по папеньке, авалоновец по воспитанию, сущая катастрофа по проявлениям – и человек.

Онтологически.

---

Он постарался сделаться как можно прозрачней и начал поворачиваться – медленно, медленно, сперва одними зрачками, потом головой, потом корпусом – по полградуса, будто давая миру фору, чтобы вернуться обратно, вглядываясь в то, что появлялось перед глазами. Кедры, пихты, сосны, пологий берег, галька. Он чувствовал, что Нимуэ что-то делает – за ним, через него, повторяя его движения шаг за шагом; мыльная пленка дрожала и колебалась, но на это нельзя было отвлекаться. Река с каменистым руслом, расходящаяся рукавами, серая и стальная; белая пена, вскипающая у валунов; сизые холмы, встающие вдалеке. Он хорошо помнил этот вид – с треугольной горы над озером. Все было на месте. Ничего не изменилось, только лето сменилось осенью. Синеватые холмы; холмы зеленее, сосны, кедры, березы, рябины, песок, пирс, озеро. Медленно, медленно, как часовая стрелка, он завершил оборот.

«Все, – выдохнула Нимуэ за его спиной. – Теперь все».

Они опять сидели в комнате; по две стороны чаши. В чаше отражалась река и сизые горы вдалеке. Изображение пошло рябью и пропало – осталась только прозрачная вода и темные годовые кольца на деревянном дне. Можжевельник, невпопад подумал он.

Нимуэ бесшумно поднялась: «Надо проверить».

Они вышли во двор. Там стояли сумерки – то ли утренние, то ли вечерние. Все было как всегда, пахло водой и хвоей, тихо вздыхало озеро, тихо шелестел лес, тихо вздыхал ветер. Только вокруг дома трава стала белесой, а черемуха – совсем черной. Нимуэ провела рукой по стволу – остался темный след. Мирддин нагнулся и сорвал травинку. Она хрустнула. Кристаллы на ней были похожи на иней, но не таяли.

Соль. Соль и уголь.

Он опять почувствовал слабость и тошноту, потому что вспомнил, как совсем недавно хотел именно этого. Он очень ясно представил себе уже неосуществившийся выбор – как разворачивается, и уходит, как зверь из капкана, оставляя позади еще живой, кровоточащий кусок себя, оставляя за спиной все. Он был бы в своем праве, и все приняли бы его выбор, и никто не задал бы ему вопроса, потому что Жажда – это Жажда. Если ты не можешь остаться – значит, не можешь. Как лес, и озеро, и Нимуэ перестают быть, потому что таково было ее истинное желание и выбор. Как все превращается в соль и уголь. А ему все равно, потому что ему уже нечем пожалеть об этом.

Ему стало очень, очень страшно, потому что он не знал, почему этого не произошло. Где-то между свободой воли и свободой воли, между выбором и выбором что-то сдвинулось на волосок. Что-то, благодаря чему все не закончилось так, как должно было закончиться. И принять это было сложней, чем принять Жажду, потому что Жажда была закономерностью. Очень важной, очень страшной, неизбежной – но закономерностью.

У – чуда? того, что произошло? – не было закономерности. Не было объяснения. Одно не вытекало из другого.

Нимуэ стояла у мертвой черемухи.

– У нас слишком много власти, – горько сказала она. – И слишком мало.

Он подошел и взял ее за плечи. Чувство было как от прикосновения ко льду – лед тает, нарастает снова, опять тает, опять застывает, слой за слоем; это как бежать вверх по эскалатору, текущему вниз. Нимуэ изо всех сил пыталась отстроиться от него. Он не понимал, почему. Мирддин отнял ладони; они горели, как от снега.

Нимуэ повернулась к нему.

– Ты можешь уйти теперь.

Он попытался представить, как уходит.

Это ощущалось, как отрезать себе руку. Или попытаться самому вырвать себе глаз.

Наверное, существовало какое-то условие, при котором он мог бы попытаться это сделать. Наверное, существовало какое-то условие, при котором он бы преуспел. Но думать об этом не получалось; все внутри начинало скручиваться все в ту же самую черную дыру.

– Я… – медленно произнес он; выбирать формулировку приходилось очень аккуратно, потому что внутри что-то вопило от ужаса и протеста, истошно и нечленораздельно, – не уверен, что смогу. Даже если попробую. Ты… хочешь, чтобы я ушел?

Нимуэ вся вскинулась. Голос у нее упал до шепота.

– Мне кажется, – она тоже выговаривала слова медленно, как через силу, избыточно четко артикулируя, как говорят на сильном морозе, – что я могла бы убить. Или умереть. Чтобы ты остался. И это неправильно. Никто не должен настолько сводиться к Жажде. Не может. Не должен. Чем ближе я к тебе, тем это страшнее.

– Тогда почему ты позволила мне помочь?

Она опустила голову.

– Лес. И озеро. Они не виноваты, что я не справляюсь. Никто не виноват.

Она говорила, горько и устало, а внутри и сквозь нее переливалось священное пламя, но у Мирддина не было слов, чтобы рассказать об этом.

– Почему ты вернулся? – спросила она.

Он зажмурился. То, что пригибало его к земле. То, что сжигало его изнутри.

– Знание, – ответил он. – Знание должно быть передано.

У нее метнулись зрачки – вверх, вправо и обратно; он прочел по этому движению, как она принимает решение, списывая себя со счетов во имя неназываемого должного; это тоже было неправильно, и он открыл было рот, чтобы сказать об этом, но Нимуэ покачала головой:

– Что нужно делать?

Он поднес пальцы к виску.

– Можно?

– Можно.

Что-то сдвинулось. Мир изогнулся и пошел от них волнами, выворачиваясь наизнанку. Центр вселенной наложился на центр вселенной; «Внутри» и «Вовне» опять смешались.

Самоподобная система выгнулась, отражаясь в себе самой.

Нельзя вместить Истину; нельзя вместись Вселенную, но можно вместить чужую душу, равновеликую твоей и равновеликую всему миру. Черная дыра внутри – это был всего лишь слот; всего лишь место для знания; то, что должно было быть заполнено для сохранения целостности.

Они были бок о бок/лицом к лицу/спина к спине; вокруг на самом пределе выносимого гремела, переливалась и грохотала симфония.

Ничто из этого не имело отношения к справедливости. Все было слишком – слишком огромно; слишком священно; слишком прекрасно; слишком страшно.

Каждый из них по определению был частью, отражением и сутью всего этого. Никакой другой цели и оправдания у них не было. Они были бесконечно малой и в то же время единственно значимой сутью происходящего; там, где они находились, они находились по праву, и это было единственно верное их место во времени и вне времени.

Разница между я-есть/ты-есть/мир-есть исчезла; кажется, ее никогда и не существовало.

От этого нельзя было закрыться. Да и не надо было.

Все было пламя и музыка. И наконец-то все было правильно.

Неизвестно, сколько прошло времени. Лил дождь. Одежда промокла до нитки. Они так и стояли, вцепившись друг в друга, как утопающие, едва выбравшиеся на берег.

Дождь, слишком теплый для осени, смывал черное и белое, соль и уголь, возвращая краски, звуки, цвета, запахи, сшивая небо и землю между собой.

Капли у нее на лице были соленые.

«Почему ты плачешь?»

«Потому что теперь могу».

«Черемуха».

Черемуха опять была живая; августовская, такая, какой оставалась в памяти. Дождь шелестел по зеленым листьям, сбивая на дощатые ступени спелые ягоды; они падали с чуть слышным стуком, и запах от них мешался с запахом воды, земли, хвои и дерева.

Когда они вернулись в дом, она спросила:

– Ты понял? Это то, что случилось с твоей Дикой Охотой. Они выпали сквозь тебя наружу, а удержать их было некому.

У него стало горько во рту.

– Я не хотел.

Она кивнула:

– Я знаю. Но никто не выдержит один Вовне.

Он обнял ее крепче:

– Никто и не должен.

Больше они об этом не говорили.

[1х05] кром

Потянулись дни, полные простора и тишины.

Странно было чье-то присутствие, не требующее постоянной бдительности. Можно было молчать. Можно было говорить. Много ходить по холмам – когда вместе, когда порознь.

Это было так же хорошо, как одиночество, но просторней. Мир стал больше. Что-то сдвинулось на градус, на полградуса, у всех вещей появился новый ракурс. Стало заметным что-то, ранее выпадавшее из внимания.

Озеро завалило снегом.

Отходить от него пока не хотелось. Контактировать с внешним миром тоже.

Почти нечувствительно появилась и исчезла Рианнон. Сняла ментограммы, проверила цельность границ и исчезла.

Прошел Йоль.

Прошел Имболк. Снег стаял; вскрывшиеся горные ручьи растеклись и стали реками. Звук их изменился на две октавы. Небо из сизого и серого сделалось интенсивно-синим. Холмы сбрызнули фиолетовым – повылезали подснежники.

Мирддин, ходивший встречать рассвет в сопках, возвращался из долгой прогулки по берегу озера. Озеро дышало покоем. Все вокруг было живое, движущееся – вода испарялась, поднималась к небу, опадала росой. Палые листья истлевали, смешиваясь с землей, становились пищей новым всходам. Гонялись друг за другом звери, проливая алую кровь – одна и та же энергия жизни перетекала из одной формы в другую, меняя и меняя обличья.

И во всем этом была растворена Нимуэ – даже не как аромат. Как след аромата. Как всегда. Как обычно.