Владимир Зоберн - На алтарь Победы. Воевали, верили, победили

• Название: На алтарь Победы. Воевали, верили, победили
• Автор: Владимир Зоберн
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-699-84293-3

«На алтарь Победы» – книга о судьбах верующих людей, жизнь которых разделилась на до и после войны. В первой части книги даны рассказы очевидцев, ветеранов Великой Отечественной, приведены документы из Журнала Московской Патриархии военного времени. Мы встретимся с такими авторами, как Митрополит Николай (Ярушевич), святитель Лука (Войно-Ясенецкий), Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий I. Во второй части читатель познакомится с записками о Русско-японской войне 1904—1905 гг. отца Митрофана Сребрянского в его «Дневнике полкового священника», с рассказами участника Белого движения митрополита Вениамина (Федченкова). Замечательны также «Рассказы о подвигах солдат и офицеров в Русско-турецкой войне 1877—1878 гг.» священномученика Серафима (Чичагова). В Приложении даны рассказы писателей о героизме русских воинов: «Молебен на передовой» Леонида Зурова, «Жизнь и смерть» Бориса Зайцева, «Новобранец 1812 года» Ивана Лажечникова. Эта книга – напоминание о великом прошлом России, чтобы русские люди знали, кому обязаны всем, чтобы любили Родину и умели побеждать благородством, мужеством и верой в Бога.

---

Первое обстоятельство, которое я принимала, – наличие штабного магазина. Там было там купить то, что хочешь, но денег у нас особенно не было. Однако были мы довольно-таки молодыми и интересными девицами, и знакомые офицеры закармливали нас шоколадом и вкусным печеньем «Суворовское», которое я до сих пор помню и которого больше нигде не видела.

А второе обстоятельство – обязательно два часа отдыха днем, когда надо было лежать, лучше спать. Во всяком случае ходить было нельзя.

Эта санаторная обстановка доводила меня до бешенства, я не хотела ей подчиняться и все время нарушала режим. Кончилось все тем, что я сбежала из штаба непосредственно в дивизию.

Прокурор дивизии Шарандин оказался потрясающе добрым и человечным! Он любил свою семью, жену, четверых детей. Они забрасывали его письмами и хотели узнать, как и чем живет он. А он – писать не любил, да и некогда было. Я оказалась в роли его добровольного «писаря». Сначала – под его диктовку писала, а потом иногда и сама, подписываясь «Нина». В его семье уже знали, кто такая Нина.

Тогда были совсем другие люди! Вот этот немолодой уже человек, обремененный семьей, когда ездил в штаб, где мог что-то купить в магазине, конечно, не забывал и про меня. Причем, как отец взрослых дочерей, он понимал, что нужно девушке и чего она в дивизии ну никак не найдет.

А я заслужила это только своими письмами: никаких поблажек он мне в работе не давал! Никакой фамильярности, никаких отношений, выходящих за пределы служебных!

Встреча с войной

Войну я увидела через несколько дней после того, как попала в дивизию. Естественно, такие маленькие подразделения, как прокуратура, – это все штаб. Это так называемый «второй эшелон». Нас отделяло от передовой 2-3 километра, не больше. Боев мы не видели, только слышали. Штабы тоже обстреливались, только, понятное дело, не так интенсивно.

Первый раз ужас войны я испытала, когда линия фронта ушла вперед и «второй эшелон» передвинулся туда, где недавно был «первый».

Я увидела какую-то непонятную яму, заполненную водой, в которой плавали трупы – и немецких, и наших солдат. Для девицы, которая никогда в жизни еще и смерти не видела – кроме смерти отца, но там, конечно, все было по-другому, – это было очень страшное впечатление. Я закричала и куда-то побежала от этого места. На ходу повторяла: «Там же люди, может быть, среди них есть живые? Надо им помочь!». Но мне объяснили, что здесь уже ничем не поможешь. Позже мне объяснили, что яма – это воронка фугасной бомбы, в которой уже успела скопиться вода…

Во второй раз я подобный ужас испытала, когда меня послали по какому-то заданию. Поскольку у меня, секретаря прокуратуры, не так много было обязанностей – бумажки привести в порядок, и все, – меня часто отправляли, когда надо было в штаб пойти, отнести какое-то донесение. Вот однажды я шла через лес и увидела девушку, повешенную на ветке большого дерева. Тогда у меня появилась прядь седых волос.

Но у войны было и другое лицо. Как-то я вновь оказалась в лесу, но уже не одна, а с «ездовым» – немолодым солдатом, чуть ли не единственным на всю нашу прокуратуру. Когда меня куда-нибудь далеко посылали, он обычно меня сопровождал.

И вот мы с ним в лесу заблудились, пытаясь отыскать штаб. Вдруг нам навстречу – два офицера.

Встретившиеся нам офицеры были оба высокие, красивые, один совсем молодой, другой среднего возраста. Понимая, что передо мной офицеры и они должны знать, где штаб, я спросила: «А как нам ближе пройти в штаб?». Тот, который постарше, посмотрел на меня с некоторым удивлением, не понимая, что здесь происходит такое, а более молодой военный стал кричать: «Какой штаб?!» Я назвала армию, штаб которой ищу. «А пароль?», – спрашивает строгий молодой. Пароля я не знала, понадеявшись на «ездового», а он – на меня, кстати, уже носившую офицерское звание.

Если бы в то время люди были как большинство сегодня, произошла бы катастрофа, потому что молодой офицер задавал и задавал мне вопросы, ответов на которые я не знала. Но старший офицер очень спокойно произнес: «Подожди-подожди, давай разберемся. Как это ты не знаешь пароля? Откуда ты идешь?» Я рассказала, что у меня было задание, что я несу документы. Разобравшись в ситуации, он сказал молодому: «Вместо того чтобы отчитывать, проводи их до штаба!»

Позднее я узнала, что это был Константин Константинович Рокоссовский с адъютантом. Он приехал в армию с проверкой и вот, сразу наткнулся на то, что военнослужащие не знают правил выхода с территории. А я потом очень долго гордилась тем, что знакома с командующим фронта.

Сахар на фронте…

Я не знаю, принесла ли я пользу на фронте или нет, но все же надеюсь, что принесла – в той мере, в какой давала мне возможность моя должность и мои способности, и в том числе тем, что честно и грамотно писала протоколы. Может быть, даже не только честно, но пытаясь поставить какие-то акценты. Когда речь шла о каком-нибудь мальчике или старослужащем, который прострелил себе палец, потому что боялся, те обстоятельства, о которых он рассказывал на суде, стараясь себя оправдать, я как-то усиливала. Мне очень их было жалко. А когда писала о разных ворюгах, то акценты расставляла, наверное, по-другому.

Но ворюг вылавливали с трудом, ведь это всегда были офицеры со званиями – те, кто имел возможность воровать по-крупному. Повар, который варил овсяную кашу, может быть, и мог положить в огромную кухню не десять килограмм овсянки, а девять, утаив килограмм. Но что он мог сделать с этим килограммом? Только себе сварить или своему подразделению, отправить же он никуда не мог. А вот эти интенданты, хозяйственники – они могли сотнями килограммов воровать сахарный песок. Мы никогда не видели сахар на фронте, а он, оказывается, поставлялся в немалых количествах. Но дел этих хозяйственников было меньше, потому что у многих была «крыша». Потом, у них всегда находились какие-то поручители, защитники, у них были адвокаты. У бедных самострельщиков, конечно, никаких адвокатов не было, никто их не защищал.

И потому я, как и мои коллеги, всячески, в меру сил, старались смягчить участь этих бедолаг.

Дети оккупации

Вспоминаю 1943-й год, когда Сталинград уже был отбит и вообще настроение было бодрое, хотя все было непросто. Мы стояли в каком-то месте, сейчас затрудняюсь точно сказать – там, где Россия соприкасалась с Украиной.

И вот был приказ, чтобы в этих местах, которые долго находились в оккупации, в проходящих туда подразделениях были выделены люди из офицерского состава для того, чтобы собирать сирот и о них заботиться. Когда прокурору передали этот приказ, он сказал: «С детьми возиться тебе». Ведь я была единственной девушкой среди военных.

И вот ко мне стали приводить детей, в основном малышей от 3-4 до 10 лет (подростков было мало). Все изъязвленные, голодные, чумазые, грязные, жалкие… Штаб у нас располагался даже не в землянке, а в какой-то маленькой сараюшке, сделанной, по-моему, из ящиков. Что-то такое шаткое, падающее. В общем, места, где можно было бы принять этих детей, приютить, обработать по-настоящему, не было. В этих условиях их все равно надо было срочно лечить, срочно кормить и превращать в людей, потому что это были маленькие зверушки – брошенные, никому не нужные, несчастные.

Первое, что я сделала – попросила своих товарищей наносить воды, мы соорудили что-то наподобие «ванны», и я принялась старательно отмывать ребятишек. И вдруг появлялась очень симпатичная детская мордашка с серьезными умненькими глазками.

Василий, тот самый наш «ездовой» – на фронте мне почему-то часто встречались именно Василии, – срочно принялся варить овсянку из сухого пайка, не ждал, пока придет полевая кухня. Когда мы кормили детей, вокруг собрались все мужчины и переживали: «Только много не давай – им нельзя много, это может быть опасно! Они должны постепенно приучиться к еде!»

Вспоминаю 1943-й… Сталинград уже был отбит

Мне как-то удалось быстро привязать их к себе. Пока их не перевезли через линию фронта глубоко в тыл, они ходили за мной хвостиком.

С тех пор я всем сердцем прикипела к детям – и всю жизнь работала с детьми, с молодежью.

Встали! Сели!

К этой категории детей меня судьба привела еще раз, когда я уже была в Москве и училась на искусствоведа. Это было, по-моему, в начале 1946 года, когда в Москву начали привозить эшелоны осиротевших детей, которые были в оккупации, и распределять по разным учебным заведениям, в основном – по ремесленным училищам.

Но сначала всех проверяли на способности в изобразительном искусстве и в рукоделии, а также – в музыке. Способных отправляли в соответствующие заведения.

Художественно одаренных подростков определили в училище, где их собирались учить художественному делу. Там было отделение стекла, отделение дерева и третье, по-моему, металла.