Андроник Романов - Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме (сборник)

• Название: Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме (сборник)
• Автор: Андроник Романов
• Издательство: Литагент «5 редакция»fca24822-af13-11e1-aac2-5924aae99221
• Жанр: Русское современное
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-699-81889-1

Перед вами – большая книга отличной прозы, так или иначе связанной с Крымом. 36 современных писателей – Андрей Битов и Роман Сенчин, Михаил Елизаров и Вадим Левенталь, Елена Крюкова и Даниэль Орлов, Платон Беседин, Фарид Нагим и другие – говорят с нами о странностях любви, о противостоянии смерти, о красоте и абсурде, о спасительной иронии и милосердии. 42 рассказа, написанных в Москве и Петербурге, Киеве и Нью-Йорке, Хельсинки, Торонто, Ялте, о том, что, безусловно, сегодня касается всех нас.

---

Ветер перебирал черные, под луной синие, волосы Люды. Теплый жаркий ветер. Ласковый, как Моцарт.

Справа – пропасть.

Не упасть.

Еще успеешь туда упасть.

Еще не скоро.

– Люда!

– А?

Я вытащила из-под одеяла руку и нашарила руку Люды. Ее рука будто ждала мою.

Руки сжали друг друга. Встретились и очумели от радости. Как перед разлукой. Как будто кто-то из нас падал в пропасть, а другой подал ему руку и тянул, и тащил на себя.

Люда коконом, спеленатая одеялом, подкатилась ко мне. Рядом. Близко. Человек, его тепло. Жизнь. Чужая жизнь. Другая жизнь. Жизнь иная, не твоя. В чужом теле чья-то чужая душа. А эта чужая земля пахнет полынью. Полынью и чабрецом. Полынью и гвоздикой. Полынью и ромашкой. Полынью и…

Молчание плыло над нами, а руки говорили. Руки жили отдельно от нас. Они нам не принадлежали. Мы удивлялись, как это свободно, весело они разговаривают. Рукам становилось все вольней, а нам все страшнее.

Я хотела вымолвить слово. Не смогла. Губы еще были моими. Но руки приказали им, и они подчинились.

Мы не глядели друг на друга. Мы глядели на звезды.

Вега, Денеб, Альтаир. Сухая земля. Два тела. Лунная мечеть. Пропасть рядом.

Жизнь впереди.

Жизнь коротка.

Руки, не расцепляйтесь.

Когда мы, придет час, будем падать в пропасть, мы вспомним эти звезды, звезды.

Врешь. Ничего ты не вспомнишь. Дешевый романтизм. Ни Моцарта, ни звезды, ни чашки, ни блюдца. Ни еду, ни питье. Ни любовь, ни драку, ни слезы, ни лекарство в мензурке. И няня не склонится над тобой и не споет, дребезжа старым голосом: «Мой Ваня моложе был меня, мой свет, а было мне тринадцать лет!» Ничего. Никогда. У тебя просто не будет времени.

Люда Коровина стала солисткой Стамбульского оперного театра. Она вышла замуж за богатого турка. Родила ему шестерых детей: пять девочек и мальчика. Бросила петь. Растолстела. Присылала мне семейные фотографии. Муж стал ее истязать: хитро, осторожно, расчетливо, чтобы чужие люди не видели на теле синяков. Она забрала девочек и улетела в Россию. В Курск. Мальчик не захотел лететь. Сказал: «Я остаюсь с отцом». В Курске старик-отчим, проспиртованный насквозь, на радостях напился и в ночь приезда Люды и детей умер от внутреннего кровотечения. Люда с детьми стала жить в пахнущей перегаром квартире. Переклеила обои. Пела в церкви. В нее влюбился священник. Он приходил к ней после служб, помогал ей мыть полы и варить картошку, играл с девочками и пел им «Иже херувимы». Турок узнал, где живет Люда. Прилетел в Курск. Сначала он убил священника. Потом он убил Люду.

Девочки плакали. Они вытирали слезы шторами, полотенцами, кулаками, подолами. Отец увез их с собой. В Стамбул. Навсегда.

Пропасть, и серый купол под синей луной, страшная пустая полусфера. Пустой город Чуфут-Кале. Пещеры. Камни. Скалы. Над ними – в вечности – огни.

Голоса, голоса. Пиано, меццо-пиано, сотто воче.

Люда!

А?

Ты глухая, как Бетховен?!

Дунька! Молчи. Слушай.

Люда! Ты боишься смерти?

Нет, Дуня.

Ты такая смелая?

Нет. Я трусиха. Просто это еще очень далеко.

Да. Знаешь, это ведь и правда черт знает как далеко.

И вообще все это будет не с нами. Мы вечные.

Точно! Не с нами. Как ты догадалась?

Я не догадалась. Я пошутила.

Да я тоже пошутила. Помрем как миленькие.

Как пить дать.

А ты хочешь пить? Я бы соку выпила.

У меня во фляжке вода.

Теплая, фу. Не хочу.

Я тебе воду на костре вскипячу и заварю чай. Индийский, со слоном.

Ой! Индийский! Люблю.

Я тоже люблю.

Людка, я тебя люблю.

Я тебя тоже люблю, Дунька.

И поет, поет взахлеб в сухом колючем кусте, над колючей сухой землей, под колючими дикими звездами безумная ночная птица.

Фарид Нагим

Швы жизни

Посмотрел на трещину в белой стене возле «Коломенской» и вспомнил Крым…

Принимал душ в их ванной, тесной от множества бутылочек Няни. Прижал к лицу нагревшееся на трубе махровое полотенце.

Отнял полотенце от лица, и от ярчайшего солнца все показалось белым: море, галька, люди, чайки, прибой… На губах – привкус горячей морской соли и белого сухого вина. Потом шел по приморскому парку и прикрывал горячую, налысо остриженную голову полотенцем. Густой, туго натянутый блеск моря. Под синтетически ярким, радиационным ялтинским солнцем сидят на корточках молодые гомосексуалисты, щурятся и скучно ждут богатых клиентов из отеля «Ореанда».

Жара такая, что в подсвечниках оплывают свечи, свешиваются веревочно. Какой-то шум, будто кашляет кошка. Саня Михайловна лежала и рыдала, как девчонка, и тело вздрагивало, будто его трясли.

– Я прямо не знаю, аж прямо страшно делается. Меня душит прямо. Где Алексей? Жалею, что второго не родила. Были мужики хорошие, один на промбазе. Подошел: «Что-то ты одна ходишь?» – «Я мужа похоронила». – «А я жену, давай сойдемся?» Три раза подходил. А я говорю: два раза мужей хоронила, больше не хочу. Вот теперь саму хоронить некому. Я устала от жизни такой. Я бы легла и умерла, и не могу никак. Господи, под бомбежкой была, с горы летела, может, меня смерть не берет?! Сердце держит. Ничто не интересует, Господи, хоть бы я легла и уснула. А у тебя в Москве есть где жить?

– Нет.

– Приезжай. Будешь здесь жить. А Алексей пусть забирает меня в Москву, я не сварливая, как другие, я не пью. У меня пальто есть зимнее и сапоги еще. Меня страх одолевает, что меня кто-то прихлопнет, умру и буду на полу лежать.

– Саня Михайловна, может, лекарство еще какое-то купить по дороге?

Смотрел на таинственно светящееся море. Оно улавливало невидимый мне луч. Хруст гальки. Высокий парень в теплой кожаной куртке подошел ко мне. Наверное, единственная дорогая вещь в его гардеробе.

– Извините, закурить не будет?

– Нет.

Я отошел и с ненавистью посмотрел на море.

– А вы, наверное, отдыхаете здесь? – с настойчивой учтивостью «голубого» поинтересовался он.

Я скривился, сдерживаясь, чтобы не послать его, и злобно загромыхал галькой в сторону набережной.

Ушел и сел в открытом кафе. Дул плотный теплый ветер, и я прикрывал глаза, чтобы не попал мусор. Мимо прошли дешевые, но дорогие лично для меня проститутки.

Задумаешься о чем-то – и уже темно. Ночь. Так всегда в Крыму.

По Московской дошел до улицы Куйбышева. Замер и услышал, как журчит вода в арыке. На Подъемной лишь один фонарь. Вдруг в черном зеве кустов взблеснула серебристая ручка. И то, что мне виделось фиолетовыми кляксами в глазах, оказалось необычным светом из маленькой двери в стене. Поднялся выше по каменным ступеням, оглянулся на болтающийся свет земного фонаря. Пахнуло душистым кизячным дымком. Почти протискивался меж узких стен татарских домишек, проходил мимо маленьких, укутанных виноградными лозами двориков, в которые спускались деревянные лестницы с веранд. К перилам привязаны почтовые ящики. Всё хрупкое, шаткое и таинственное, как театральные декорации. На свету лампочки видны капилляры и косточки виноградин. Свернул и снова поднимался. Может быть, я заблудился? Так долго подниматься невозможно.

– Aidam, men seni sevem[6], – вдруг явственно услышал над самым ухом.

Оказывается, я стоял у фанерной стены, за которой находились странные существа с мужским и женским голосами. Так темно, и это радостное чувство любви к ним, будто я уже растворен в их голосах и телах. Эта была кодовая фраза, и она что-то значила в моей судьбе, следовало ее запомнить. В кромешной тьме я увидел сиреневые пути, и с каждым новым шагом, с упертой в коленку ладонью, я все меньше слышал и чувствовал самого себя.

– Андрей, Андрей! – сквозил в них тихий голос.

– Андрей, Андрей, – тихо звал я.

В пять часов утра на самом первом троллейбусе я поехал в Симферополь встречать Няню. Светало, и я с удивлением видел море с этой высоты. Надо будет обязательно запомнить для Саньки, что море открывается на повороте, там, где скала «голова Екатерины». Светлеющие, поросшие лесом горы. Надо не забыть сказать ему, что в этих местах русский полководец Кутузов лишился глаза. И чем ближе я был к вокзалу, тем больше понимал, что Няню я уже не люблю.

Я перешагивал через эти надоедливые извивы путей. Поезд прибыл на какую-то вокзальную окраину. Я увидел Саньку внизу, а потом – Няню в дверях тамбура. Я смотрел на них со стороны, как будто заново нужно было узнавать их. Я с особой жалостью и болью утраты почувствовал абсолютную пустоту в груди. Зачем? Ну почему все так?! То короткое мое чувство к Няне испарилось окончательно, как серебряная капля, отставшая от прекрасного ювелирного изделия. Удивительно, я даже не помню, как мы познакомились, с чего все началось, продолжилось и стало тем, что уже есть сейчас. Только помню, там, в Щелыково, вдруг выпорхнуло из-за угла, укутало меня ее облако – желто-волосатое, краснолицее, с ярко-серыми сочными глазами и большими пухлыми губами.