Лёва Воробейчик - Критика/секс

• Название: Критика/секс
• Автор: Лёва Воробейчик
• Жанр: Русское современное

Вот аннотация этой книги, противоречивой и сложной, неоднозначной и разноплановой. В этой аннотации можно было бы сказать о идейности, конфликте, сложности, задумке и о методах воздействия героев, но вот только… нет, не стоит. Вся аннотация пуста, если не подводит к одной только фразе, которая не нуждается в предварительном обсасывании. Вот она, фраза: Прочти, не пожалеешь.

---

Критика/секс Лёва Воробейчик

© Лёва Воробейчик, 2015

© Павел Сергеевич Калюжин, дизайн обложки, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

– Исписался… к черту исписался. Никак и ничего больше, понимаешь? Лишь поделки да глупость из-под пера.

– Знаешь, это уже седьмой. – задумавшись, сказала она.

– Седьмой?

– Из кругов Данте, нет, седьмой с половиной; он назывался «Повторением», просто все это где-то между, ты – где-то между… Помнишь значение седьмого и восьмого?

– Вруны, кажется.

– Седьмой – насильники, восьмой – обманщики. А ты обманываешь, потому что как может исписаться тот, кто не умеет писать, вот в этом повторение.

– Да хватит тебе. Опять по новой.

Пустая бутылка громко упала. Слишком оглушительно для замолчавших вдруг людей, устало смотрящих на что-то свое, на бестелесность окутавшей их пустоты, на друг друга. Она лежала и задумчиво пыталась разглядеть что-то в его лице, он же, удивленный новым открытием, смотрел на правую руку, которая отчего-то дрожала и не слушалась своего господина, своего кукловода, забывшего натянуть накануне нити. Стебли риса, выращенные на далеких полях, были уязвимы, горы, созданные самим временем, когда-нибудь обратятся в пыль. Да, даже звездам и солнечным системам однажды придет конец – но тебе? Твоей сильной руке, еще недавно сжимающей ритино жалкое бедро в полутьме угловой комнаты, обычной комнаты, любой комнаты, пусть в ней не будет углов и стен? Нет, это было сложно, нечестно; игра в престарелого или ребенка, в тех, кто не принимает слабость: сжатие руки, разжатие руки, звон стягивающихся и разглаживающихся мышц. Слишком сложно. Слишком однообразно; почему она не придала этому никакого значения, почему для тебя это не имеет никакого значения; бутылка упала, привет-прощай молодость, сила. Когда вы успели ее выпить? Когда вы начали говорить, когда? До падения бутылки – до разжатия пальцев, до слабости – миллионы лет назад, с ней твои секунды прогорают или останавливаются: сложно различить.

Она что-то говорила, уставившись пустым взглядом в стену. Плевать. Сжатие и разжатие руки; быстротечность волны, олицетворяющая собой движение из ладони в кулак. Так банально, что слабость приходит тогда, когда в мыслях ты чересчур далеко – сидишь и должен бы причитать о своих неудачах, не представляя, как из-за поворота выглядывает что-то еще, только ты не можешь – белоснежность всего, критика, соитие, отданное власти привычке: во всех этих вещах нет слабости, силы нет; cлабость есть в руке, в пустой бутылке, что эхом отдается в сознании – как финальный аккорд, призванный для срыва аплодисментов; но их нет – только нагота и темнота царствуют, верховодят, кукловодят; вот вы и кружитесь вокруг; что она говорит?

– Слушаешь?

Нет, не слушает. Смотрит и думает обо всем сразу и ни о чем конкретном. Помнишь, как это было? Подобрать бы эпитет: сладостно, отвратительно, странно, жутко, литературно, жизненно; может, критически? Да, критика – это отличное слово, не зря оно связано с тобой, не зря критика – почти что твое отчество; хорошо так рассуждать, все этим объясняется, даже она – нет, такая, как она. Она… ну уж нет. Пустая бутылка, эхо да рука – вот все, что имеет значение. Никак не обнаженная и несчастная женщина рядом – особенно после одного ужасного раза, про который иногда вспоминается, о котором иногда проскакивают черно-белые сны. Лучше черно-белые, чем белые; как после такого можно возводить ее в категорию пустых бутылок, как сравнивать?

– Миша, ты мог бы и посмотреть на меня. – тихо сказала она, продолжая смотреть на стену. Ей не особенно хотелось смотреть на стену, не особенно хотелось говорить об этом. – Я больше не буду, сегодня, через полгода; может статься, что и никогда. Условие в одном: посмотреть, чтобы в твоих глазах я могла бы прочесть, знаешь, что ты…

Посмотреть на нее? Услышал сквозь забытье и вот теперь пытаешься принять решение. Как оно ничтожно, как мелочно – взять да посмотреть, когда тебя вот так просят; она так просит, она всегда так просит – ненавязчиво, словно бы она должна сделать одолжение, а не ты; посмотреть, когда… когда? Когда знаешь, что абстрактные слезы на ее лице станут десертом этого вечера, украденные слезы, капли на лице. Когда дверь, хлопнувшая часом или двумя позднее, наверняка откроется через какое-то время и она вбежит, чему-то удивленная, разочарованная… вбежит обычной Ритой. Так что же, посмотреть, когда она просит так искренне? Она безумная и ничтожна, так просить. Встать бы ей и уйти, плюнув в лицо ему и размазав свою просьбу по переносице – так любая бы сделала на ее месте, нет, так тебе надо было бы однажды сделать; она же будет сидеть и по-своему умолять дальше. Будет подставлять и подкладывать свое тело, пряча под ним обнаженную душу (или что у нее там вместо души); капля яда в сдобренном пряностями блюде, что подают как заслуженную награду. А кому эта душа нужна? Тебе уж точно нет; три ужасных раза болью отдаются в дали твоего сознания, стучат, шепчут: прогони-прогони_её, выставь, забудь. Нет, не душа: сжатие-разжатие руки; ты строил этими руками на протяжении шести лет, а не созидал; теперь они не годятся даже для этого; что же это за слабость, что же с тобой случилось?

– Да? – наконец спрашивает он.

– Я, наверное, должна уйти.

– Ты же знаешь, что я скажу, всегда знаешь – у тебя же есть ключи. Ты всегда можешь поиграть в наложницу, в гостя моего, но не раньше чем…

– Не о том ты. Вообще уйти из жизни твоей. – только и произносит она, повысив голос. Думает, так обратить внимание проще – повысить голос да надеяться, что человек помилует тебя и посмотрит. Только посмотрит в твои глаза и ничего больше. – не могу больше. Так – не могу.

– Так иди. К мужу, к детям.

– Не прикидывайся, я устала. Почему бы тебе не опустить их, они не играют роли, критика твоя мнимая не играет роли, только то, что у нас – глупая роль, без чувства. Я играю, а ты подыгрываешь – я иногда думаю, как, как можно быть таким… – слово утонуло. Пыталась его выразить, облечь в привычную форму, но так и не смогла. Каким «таким», Рита? Разве ты знаешь сама? Ведь все, что ты в нем ненавидишь, все, к чему ты так странно относишься многолико слово дьявол – переливается цветами радуги, по краям шелестя бахромой черного цвета. Каким, знаешь? Наверняка уж. Но сказать это ты вряд ли сможешь – как и не сможешь вынести его взгляда, если он решится все же посмотреть прямо на тебя. Хорошо, что он не смотрит. Хорошо.

– Опять? Надоело уже, ты каждый раз… – Сжимать и разжимать, играть в силу-слабость, в космос-хаос, в четные-нечетные; сжатый кулак похож на точку, разжатый – на что-то вроде длинной запятой, немного похоже, верно; точка – это сила, это конечность. Запятыми же обычно продолжают, чтобы не обрывать – да, в этом слабость. Сжатие, точка. Разжатие, запятая (слабость). Да, только это и имеет смысл, но никак не ее очевидные бредни.

– Но я решила. Да, окончательно. Ты посмо… посмотришь на меня или нет?! – начав тихо, в конце она уже почти кричала. Она такая глупая – с возрастом принимает концепцию тех, других, ставит рамки, стены; возвращается в определенную категорию. Раньше она была другой, когда-то, но и ты, Миша, и ты был другим, до того самого раза двенадцать лет назад.

Ты выдохнул, но не посмотрел. Рита скандалила, но оставалась Ритой. Да, она была зеленоглазым идеалом, выбравшим однажды не ту дорогу, не тот способ; спотыкалась в этом пути, раз за разом цепляясь коленками за ковер; любила, когда громко и любила, когда сонно целуешь ее в живот. Ох, Рита… ты безумна и больна, раз все еще пытается быть под холодной простыней рядом с человеком, больным своим самолюбием, эгоизмом, тщеславием и чем-то подобным, что особенно приятно находить в себе, когда больше ничего-то по сути и не осталось (он все это загоняет в концепцию критики, вот же слово ненавистное). Рита! Весенний налет на щеках и раковая клетка, обнаруженная на диагностике прошлым вечером – так же внезапна, так же хороша и убийственно опасна. Но это все в теории. Вся ее сила кончалась в этой квартире, холодной, белой; вся ее сила теперь казалась странной и вычурной, ненастоящей.

Квартира – более холодный эквивалент женщины; ты любишь ее почти так же, как и хорошую женщину, нет – эту женщину когда-то; белые стены раньше давали успокоения почти столько же, сколь и белые плечи, сжимаемые тобой. Темные полы, картина с бушующим морем в зале, да кровать. Стол да два стула. Вешалки в коридоре, там же маленький комод для одежды – и ничего больше. Абсолютная пустота, белая буря, развернувшаяся в трехкомнатном аде, которую некоторые отчего-то называют своим оплотом, своей крепостью. Некоторые из твоих прежних немногочисленных знакомых считали иначе – по-другому видели свою свободу, заявляя, что стенки и телевизоры – это как раз таки то, что нужно. Дураки, они просто не были у него дома, вот и всего-то. Свобода не приемлет стен так же, как и человек не приемлет этой свободы; одно вытекает из другого почти с той же частотой, с какой даже великие люди убеждают себя в обратном. Да, свобода противопоставлена квадратным метрам, загнанным в толщи стен; однако у тебя этой свободы было вдоволь – просто белый цвет делает все чуточку больше. Только и всего.