Владимир Шапко - Лаковый «икарус»

• Название: Лаковый «икарус»
• Автор: Владимир Шапко
• Жанр: Русское современное
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-8370-0699-9

«Все началось с Джека. С собаки Джек…» Вы сами знаете, что бывает с собаками. И вообще много чего знаете о повседневности, к чему об этом еще читать? Да и говорить. Трудно представить, как ты сам рассказываешь о себе такую историю. Или о своем отце, например: что вышло из того, что его бабка отравила прикормленную им собачку. Разве можно всерьез, без ухмылки хотя бы? Не было более роковых событий?

Банальности, о которых невозможно говорить, потому что тебя душит либо ирония, либо мутный стыд. Лучше признаем их незначительными. Так что если это еще и родительские истории, то ты и не слыхал о них ничего. Не слыхал, но накрепко связан с ними болью, о которой ничего не хочешь знать.

Автор этого романа не иронизирует, и это само по себе удивительно. В его изложении «банальности» перестают быть стыдными пятнышками и становятся историями в самом деле страшными и в самом деле значительными. Боль перестает быть бессмысленным спазмом и обретает свои корни. Сквозь мучительный, бестолковый сон проступает связная речь и связная жизнь.

---

«Зови меня Ларой», – говорила Палова. Во время поцелуев взяла манеру стонать, вскрикивать. А потом и вовсе – взвизгивать! Как включающаяся милицейская мигалка! На весь двор и прилегающую улицу! Сперва это удивляло, потом стало пугать. Серов, ошарашенный, оглядывался во дворе. Когда опаздывал – рыдала. Серов, обняв, удерживал. Был – как гипсовый памятник. Постукивал успокаивающе загипсовкой. Была картина. Стал избегать встреч, прятался. «Тебе звонили», – говорила Офицерская Жена. На вскидываемые актерски брови игриво расшифровывалась: «Твой интерес…» Согласно жанру, Шишов подкарауливал по переулкам, в темноте, с оравой вахлаков, с пудовыми своими кулачищами… Бежал от них, наматывал. Да Шишов вам всем брат! Да вместе с Паловой вашей! Боялся только одного – упасть. Разбить, рассыпать руку…

Все удивились, когда сдал экзамены в Политехнический. В августе приемные были, в начале. Явился сначала трусовато, весь нашпигованный шпорами. Целый месяц строчил. Чуть ли не через лупу. Микроскопически… Не понадобились. Ни одна. Вбил, оказывается, всё в голову, когда переписывал, выжимал из учебников. Оказывается – верный способ. Сдавал почти всё на пять. По-английскому только четверка. Баллов набралось – с головой!.. Офицер и Жена Офицера испереживались. Прямо похудели. На встревоженный вопрос Офицеровой Жены, сдал ли, как, насколько, зачем-то судручением отвечал, что сдал, но плохо, только на тройку. Да, только на три. Сосредоточенный, серьезный, проходил к себе в комнатенку. Он полон решимости, он еще поборется. Супруги в столовой возбужденно бубнили. В другой раз, после «ну как, как, Серик, сколько, сколько?» – уже в полном удручении ответил, что – три, тетя Галя. Опять только три. Уныло свесил рожу, пронес мимо. Решимость его пропала. Всё. Конец. Сдавать дальше бессмысленно. Офицер качался в кресле-качалке. Тум-пу-пу-пум! Хлопал себя помочами. Тррум-пу-пу-пум! «Домино-о, домино-о!» – дребезжала Жена, лихорадненько протирая тряпкой статуэтку из Каслей «Олень». Через неделю, за обедом, положил на клеенку справку. Двумя пальцами, как рожками, подвинул. Офицер набросил очки. Словно разучившись читать, жевал губами. Жена заглядывала. То с одной стороны, то с другой. И села. Во все глаза глядя на Серова. Серов спокойно ел. «Стало быть, армия теперь побоку…» «Стало быть, так, дядя Леша…» – Серов из сотейника взял себе самый большой кусман хека. «А как же… тройки ведь? Были?.. Говорил…» – хватался за соломину Офицер. Хотелось вмазать им козырями. Выложить им всё. Но удержал себя. В полнейшем уже удручении – каялся. Не помогли тройки. В провале. Недобор везде. По всем институтам. Год такой. Чего ж теперь? Пришлось взять им меня. Даже с тройками… В глазах у Офицера словно начали махать красными флагами. Он готов был потерять сознание. Серов поспешно заверил, что уйдет в общежитие. «Что ты! Что ты! Мы разве об этом?» – В глазах Жены бегали самоедные мышки. Забывала слова на губах: «Мы… разве… мы об этом?» А о чем же? Серов поглядывал на них, ел. Через три дня, видимо, после звонка Жены Офицера, пришла оборванная перепуганная телеграмма: «Сережа мы тебя… Бабушка Мама дядя Жора». Дядя Жора был новый муж Мамы.

25. Неприкаянные

…Во дворе у Кольки осторожно ходили вдоль ограды меж высоких ржавых крапивин. Осторожно приседали под них, тянулись и переворачивали холодно-сырые разлагающиеся кирпичи. Из-под кирпичей вырывались тучи красных солдатиков. Ух ты-ы! Солдатики разбегались, всверливались в траву, исчезали. Отвернешь кирпич – и пошли, пошли наяривать по бурьяну!.. Одна крапивина ошпарила-таки Кольку! Засуетился дурачок, задергался. Отбиваться стал. Разве отобьешься? «Слюнями помажь!» – посоветовал

Сашка. Слюнями Колька помазал. На локте, потом на ноге. Однако все равно вздулись красные полосы… Колька растерянно думал: запеть или нет?

Из бурьяна торчали давно брошенные оглобли с вросшим в землю, полусгнившим передком телеги без колес; сами колеса были рассыпаны – валялись повсюду ступицы, похожие на кости давно павших воинов…

Со стыда ли, или чтобы все же не заплакать, Колька начал дергать оглоблю. «Не трогай! – бросился Сашка. – Это дедушки Сани! От него осталось!» Колька ворчал: «Осталось… А Мылов говорит, что дедушка Саня кулаком был. Говорит: я зна-аю. Как пьяный – так говорит…» «Врет, поди… Красный партизан…» – неуверенно сказал Сашка. Ребятишки постояли, пытаясь вспомнить дедушку Саню.

Успокоившись, Колька достал из майки солнцезащитные очки. Большие, взрослые. Вставил в них головенку. Стал как большеглазый стрекозенок. Очки Колька нашел еще в прошлом году. В городском парке. Кто-то, наверное, потерял. Увидев их, он бросился, схватил вперед Сашки. Хоть и исцарапанные были очки, какие-то затертые – берег их. «Густо видно», – говорил, смотря через них. Давал и Сашке поглядеть…

Колька поворачивался с очками и смотрел за огород, вдаль, где у самой земли ходили облака. Затем ближе, на забор. Забор походил на разбросанные папкины гармони.

Посмотрев через очки, Колька клал их обратно, за пазуху.

На улице Сашка и Колька увидели громыхающего по шоссейке Мы лова. Легок на помине! Ребятишки хотели было… Мылов выказал им кнут. «Трезвый, гад…»

По утрам, матерясь, Мылов злобно дергал за подпругу лошадь во дворе продуктового магазина на на площади. Задираясь стиснутыми зубами к небу, точно поднимал ее, перетаскивал с места на место по дворику. Как большое коричневое свое похмелье, злобу. Таращился жутким глазом на дверь полуподвала, ожидая оттуда «зов»… Снова начинал таскать!..

Выходила директорша в белом халате. С засунутыми в карманы руками. Молчком кивала на раскрытую дверь: иди!

Высвеченные сверху, как центр мироздания, в подсобке на столе стояли сто пятьдесят в стакане. Мылов молитвенно подходил к ним. Но с показным отвращением… начинал пить. Все тот же жуткий глаз его готов был соскользнуть в стакан! Точно в белок желток! Но Мылов уже затирался рукавом, деликатно ставил стакан на стол. «Спасибочки!»

Уже через минуту колотился с телегой по шоссейке. Глаза его играли кинжалами. «Н-но! Шалава!» – поддавал и поддавал кнутом. И колотился. За вохровским картузом с осатанелым кантом завивался дым. «Н-но-о-о!» Сашка и Колька сразу прилеплялись. Втихаря бежали, держась за задок телеги, не решаясь запрыгнуть. Спиной, что ли, видел Мылов – злобно стегал кнутом, как змей выдернувшись к задку телеги. Доставалось Сашке. «Трезвый еще, гад…» – баюкал руку, продолжая бежать, бить пыль босыми ногами Сашка. «Ничего-о! – замедлял ход, утешал его Колька. – Черная ему сегодня да-аст. Будет тогда знать. Как стегаться…»

Ближе к обеду к Сашкиному дому сама сворачивала лошадь и тянула телегу во двор. На телеге, запрокинувшись, подбрасывался Мылов с розовой, вымоложенной от водки головой, за которой тучкой вились мухи.

Шла лошадь не к сараям, где была коновязь, а останавливалась на середине двора. Чтобы все видели. Обиженно ждала. Злорадно Сашка и Колька начинали ходить на цыпочках возле пьяной головы, как из копилок монетки выбрызгивая слюнный смех. Готовые от смеха – разорваться. «Ну как к магниту тянет!» – вскидывалась с шитьем Антонина. Кричала со второго этажа: «Вы отойдете от него, а? Мало он вас стегал, а? Мало? Ну чего прилипли!»

Коновозчик на телеге пытался вылезать словно бы из себя самого. Залепленно-пьяного. Будто задохлый птенец из скорлупы. От падающей головы, как от халвы, мухи на миг подкидывались столбцом. И опускались снова.

Выходила Черная. Жена Мылова. В черном платке наглухо – походила на скрытную монахиню. Взгляд опущенный, рыскающий. А глянет исподлобья – будто шильями уколет! «Ну-ка!» – только посмотрела на пацаненков – и те стреканули в разные стороны. Размашисто выкидывала на телегу ведро воды. Взбрыкнув сапогами, Мылов вскидывался. Очумело смотрел, как Черная шла от него с ведром к крыльцу. Сухая сильная рука ее свисала, как кистень… Мылов тащился в дом.

Через полчаса он снова выходил. Ни в одном глазу. Только волглый весь. Не подсох. Выходил на новый круг. Который начинать надо было, понятно, с дворика продуктового магазина. С подкидывания, таскания лошади. Подпругой перетягивая ее до контуров краковской колбасы. Чтобы видела Белая Стерва. (Директорша.) На что он способен, чтоб понимала… Раздернув поводья, прыгал на телегу, стегал. Сашка и Колька сразу побежали. «Куда?! – высовывалась, чуть не падая из окна, Антонина. – К-куда?! Глаза выхлещет!» Мальчишки хихикали, бежали по дороге. Метрах в трех от задка телеги. Бежали за матерящимся Мыловым, за судорожной спиной его, за рукой, наматывающей и наматывающей, поддающей и поддающей бедной лошаденке. Так и убегали за телегой – как привязанные к ней.

В начале августа окучивали картошку за Сопками. Антонина большой тяпкой, Сашка – маленькой. Он шел за матерью соседней бороздой, почти не отставал. Колька собирал за ними ботву, стаскивал в кучу. Через час-полтора на зное раскис. Сначала сел в борозду, отвернувшись от работающих. Потом лег лицом вверх. Как упал. Небо длинно вытянулось. Тоже вверх. Стало колыхлйвым. Будто стратостат. Верёвка от которого была в зубах у него, Кольки. «Не лежи на земле!» – кричала ему Антонина. Колька зубами держал «веревку». Веревка была тошнотной. Колька ложился на щеку. Тогда небо сразу расползалось, начинало переворачивать, валить землю. Кольку сильно тошнило.