Илья Крупник - Струна (сборник)

• Название: Струна (сборник)
• Автор: Илья Крупник
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-480-00296-6

Илья Крупник писатель непохожий ни на кого. Его книги выходили редко. В 2015 году ему исполняется 90 лет. И, тем не менее, он молод в своем искусстве, своих чувствах, своих художественных поисках.

Он в непрерывном движении, рассказы и повести в нынешнем сборнике отражают разные периоды его творчества и жизни. Истории непохожих человеческих судеб нередко повествуются от первого лица, молодого или старого человека, словно у писателя «блуждающая душа», как говорит один из героев его сочинений, настолько естественно автор перевоплощается в далеких друг от друга персонажей, фразы Крупника очень зримы, даже их слышишь: пластичность удивительная.

Некоторые рассказы и повести впервые публиковались в журналах, другие написаны совсем недавно. Завершает сборник раздел «Из писем задумчивому читателю» (2002–2014): размышления автора о стиле Лермонтова, Гоголя в «Петербургских повестях», Гаршина, о структурах повествования Фолкнера, Хэмингуэя, Кортасара.

---

Поезд трогается.

На пассажирских всё же не так резко, а здесь людей нет, какие люди? – Кондуктор? Стрелки кое-где на площадках?… Выдержат. И я выдержу всё!

В открытую дверь, откуда падает косой свет, одна за другой пошли тени неподвижных вагонов с соседнего пути, тени цистерн.

Мой поезд постепенно набирает скорость. Но идет спокойно.

Я смотрю в открытую дверь.

Какие здесь в Забайкалье, под Читой, удивительной красоты места. Вьется справа река Хилок, по ее берегам красно-сизый ивняк, а слева обрывы скал. И всюду тайга, тайга.

Стучат колеса. Я даже напеваю что-то в такт под стук колес, потом всё громче, громче, и даже приплясывать начинаю под стук колес. Потому что мне хорошо. Мне не скучно с самим собой, с тайгой и сопками, уходящими назад, и теми, что бегут навстречу, с облаками, весенним ветром, небом.

Я выхожу из дома на платформу.

Вокруг увалы Яблонового хребта, невысокие, они покрыты розовыми цветами, и все овраги затопил всё тот же розовый свет. А дальше редкие лиственницы в пять этажей с зелеными брызгами на ветках – точечками побегов, и рядом пятиэтажные ели.

Девчата, бабы, строящие дорогу, в косынках, повязанных до глаз, кричат мне вслед и смеются, они желают мне «счастливо доехать», «хорошего пути». Я машу – «спасибо!».

Кто говорил: «Живет он так, как надо, только пишет не так, как надо».

Может, потому пишется «как не надо», потому что живу «как надо».

Мой путь хороший. Я в него верю.

Конечно, вечерами, когда темно, становится иногда грустно. Всё думаю о Леле, о мальчике моем, как они там… Я вижу их во сне, как наяву.

Что такое сон?… Ведь он бывает, не всегда, но бывает, до того реальный, как жизнь. Хотя и с большими странностями, конечно. Но ведь и жизнь наша бывает очень странной.

Просто наш сон – это другой, второй мир. Да и фантазии наши стоят, по-моему, больше сверхрассудочных, рациональных построений.

Я сплю сейчас или не сплю, но хорошо вижу Олега. Наша память состоит, вообще, во всяком случае у меня, словно из каких-то отдельных сцен, часто без начала и конца…

(1944 год. Я бегу по трапу наверх. Боевая тревога. Я еще на середине трапа и слышу позади: «Илюшка!..» Оборачиваюсь: крикнул Олег, он бежал сзади меня, но только еще добежал до трапа. И я вижу, как споткнулся и падает он в раскрытый рядом по боевой тревоге отсек со снарядами…

Больше я ничего не помню. Это было на канонерке.

А это уже, пожалуй, осень 44-го, но тепло. Давно осталась позади канонерка и всё, что было с нами, со мной и Олегом потом…

Мы сидим оба на пустом плацу военно-морского училища, оно перебазировано после конца блокады в Ленинград. А мы четверо (двое раньше нам незнакомых) должны ликвидировать то, что не нужное, и сопровождать затем, охраняя, эшелон с оборудованием в Ленинград.

Мы сидим, перед нами кучи всяких бумаг, документов, иногда их просматриваем из любопытства, рвем и кидаем в огонь. Наше начальство сейчас только два капитан-лейтенанта, но они занимаются чем-то другим.

– Смотри, – говорю я Олегу, – мой паспорт, мы их сдавали, помнишь, после присяги. А вот, уу-х, характеристика на меня. Копия. Последняя. Вот это да! Хорош!.. Покопайся, забери свой паспорт.

Мы едем с кап-лейтами в пассажирском вагоне, с оружием – охрана. А те двое ребят замыкающие – в последней теплушке.

Когда останавливается эшелон, кап-лейты в кителях без погон и фуражек набирают из куч бесхозных соль в мешки. Дальше она будет большая ценность: можно хорошо обменять на что-нибудь.

Кап-лейты наши, да еще в полуштатском, похожи на двух не старых еще, худеньких близнецов. Оба небольшого роста, и лица словно одинаковые – ничего примечательного, приглаженные волосы, поредевшие, неопределенного цвета. С нами они держатся не как «высокие начальники».

Поглядывая на их мешки с солью, Олег тоже решил этим заняться, и мы на полустанке меняем у баб соль на съестное и молоко. В вагоне едим, выпиваем, и я снова иду за Олегом с пустым котелком.

Олег в полной форме для солидности, но он и так солидный, особенно по сравнению со мной, я как был в вагоне в серой робе, не на парад же собрались, и худой, как мальчишка. Хотя мне-то 19, а ему еще 18, но выглядит ну точно он мой дядя: лицо широкое, плотный, невысокий, бескозырка не легкомысленно надвинута на лоб и вид «непроницаемый» – я смеюсь: ты прямо Будда во плоти. Зато могу с ним побороться, руки у меня сильные и сам вовсе никакой не слабый.

– Мальчики! Мальчики! – кричат бабы. – Оглянитесь!

Без всякого паровозного гудка эшелон тронулся.

Оба кап-лейта из вагонной двери, нагибаясь, протягивают нам руки, и мы бежим с Олегом, бежим. Но всё быстрее, быстрее мелькают мимо теплушки одна за другой, одна за другой…

Мы стоим вдвоем на пустом полустанке. Сочувственные бабы давно ушли. Мы молчим.

– Слушай, – говорю я, когда вскочили, наконец, задыхаясь, на тормозную площадку какого-то товарного поезда. – Олег… У меня… У меня, верно, на ступеньках сейчас выпали, Олег, краснофлотская книжка и паспорт…

– Выпали?… – Он смотрит на меня. – Да… Ну, всё. Значит, ты теперь дезертир.

На воинских эшелонах на площадках стояли часовые, сюда, в пехоту, никто не пускал. «Кто такие? Вы еще куда?!» А опасней всего были патрули.

В общем, как-то ехать можно было, если попадались заводские эшелоны, они к тому же шли в центр, на Москву.

На больших станциях, на наших «пересадках», Олег шел на вокзал, а я прятался где только мог. Кроме документов у осмотрительного Олега был продовольственный аттестат. Иначе становилось совсем худо. Денег у нас не было, есть было нечего.

И все-таки однажды нас пустили в вагон. Это была хозяйственная заводская теплушка, там было всего три человека, куча тюков, мешков, посередине «буржуйка».

Я сидел в темноте, в углу, на мешках и даже прилег. А Олег им рассказывал, как мы отстали и что я еще не принял присяги, молодой, потому не в форме. Я слушал и всё боялся, «молодой», захохочу.

Не доезжая Москвы, мы вылезли и передвигались дальше на электричках.

Мы шли по проходу вагонов, на нас глазели со всех сторон. Вид у нас был еще тот.

Впереди шел «дядя Олег» в порванной штанине-клеше, за ним я в перемазанной робе и с котелком. Получалось, что мы шли, теперь и это уж точно, прямиком к патрулям.

Как нас миновало, до сих пор не пойму.

На товарной станции – направление в Ленинград, осмотрщик вагонов рассказал, где стоит какой-то эшелон, только не ваш, но хотя бы едет по направлению Ленинграда.

Подлезая под вагоны, под теплушки, вышли мы, наконец, куда-то, и тут кинулись к нам каплейты. Они обнимали нас, как родных детей, и это было так искренне. Никогда еще и никто так не радовался ни Олегу, ни мне. И еще я подумал потом: а ведь им к тому же грозил трибунал.)

(Вспоминаю сейчас, спустя столько лет, моего покойного друга Олега, Олега Павловича Преснякова, который стал доктором наук, профессором, зав. кафедрой русской литературы, Олега, с которым мы дружили всю жизнь.)

19–20/I – 60 г.

– Проводник! Эй! Ты спишь! Проводник!

Кто-то с силой стучит по борту платформы, и грузовик на ней, и моя будка на грузовике трясутся.

– Проводник!

Я сажусь на ларь, на спальный мешок. В будке темно, только отсвечивает на передней стенке оконце. Это на станции горят фонари. Стекло запотело, на нем капли. Они не двигаются. Значит, дождь был, перестал. Состав наш тоже пока не двигается.

Я шарю карманный фонарь, он длинный, блестящий, тоже китайский, как мои консервы. Сбрасываю крючок, толкаю дверь, в лицо мне ветер. Щелкаю фонарем.

– Чего тебе?

А-а, это стрелок с тамбурной площадки, в тулупе и с винтовкой. Лицо круглое, молодое.

– Можно к тебе? Ох и скукота! Да и промерз, хоть тулуп, как сволочь.

– Лезь, – говорю. – Ладно.

Конечно, неплохо мне одному с самим собой, но все же пускаю, понятно, подвожу: то деда-пасечника, то мужиков-ремонтников, то пареньков. Разговариваем. А чаще – это стрелки с тамбуров. Но у них одна «песня»: – Не жизнь – маета, ни коров, ни коз, ни овец не дают держать, охота запрещена, ловить бреднем рыбу – запрещено. В магазин привозят, так по 40 рублей килограмм… и т. д. и т. п. и т. д.

И этот туда же: и т. д. и т. п. Ни жинку, ни детей когда видишь?! А дети – лесенка, один другого поменьше… Но! Новый дом поставил, пятнадцать соток под огород, у жинки хозяйство, картошка своя, капуста, огурцы, помидоры, куры. И кабан, как медведь! Точно как медведь.

– Когда ж ты всё успел?

– Э-э… – Он машет рукой. – Тебе не понять. Ты еще паренек, пацан. Химичить надо.

Я смотрю на него: лет на восемь, а то и на все десять меня моложе.

– Тебе внове, а я переведал. Дурак был. Пацан, как ты. Хотел, знаешь, до моря добраться. Пацан был. – Он усмехается из-под тулупа. – У меня хоть калымить тут можно, хозяйство.

– И для детей?

– Ну, их только двое.

– Так ты говорил – лесенка.

– Нет, это у соседки.

– Вы что, с жинкой помогаете ей, что ли?