Григорий Канович - Улыбнись нам, Господи

• Название: Улыбнись нам, Господи
• Автор: Григорий Канович
• Жанр: Русское современное
• Год: 2014
• ISBN: 978-9986-16-993-2

Во второй части дилогии «Козлёнок за два гроша» – романе «Улыбнись нам, Господи», действие переносится в Вильно, где старший сын Эфраима, образованный Шахна работает в жандармском управлении переводчиком и пытается всеми силами помочь брату. Но его попытки тщетны… ибо убийством себе подобных Господний мир изменить к лучшему, к более совершенному, невозможно.

---

Только когда совсем рассвело, их одолел сон.

Дануте снилось:

будто она стоит в подвенечном платье перед алтарем в костеле Святой Анны;

ксендз пристально смотрит на нее, так пристально, что при каждом его взгляде у нее, как листья, опадают кружева фаты;

вот уже обнажились ноги, живот с дуплом пупка, груди;

она тщится прикрыть их, но нечем;

святой отец смотрит на нее своим невидящим оком, смотрит, и взгляд его сковывает сначала правую грудь, потом левую;

хочется бежать, но она не в силах и шага шагнуть, как будто приросла к земле;

ксендз приближается к ней и, когда подходит вплотную, она видит, что в руке у него вовсе не паникадило, а стек с набалдашником, и одет он не в сутану, а в расшитый золотом зипун.

– Скальский! Скальский! – вскрикнула Данута и проснулась.

Они вышли во двор, зачерпнули в колодце бадьей воды и стали сливать ее, студеную, прозрачную, друг другу.

Откуда ни возьмись во дворе вырос хозяин заезжего дома Шолом Вайнер.

– Молодой человек, – сказал он и тронул Эзру за рукав. – Можно вас на минутку?

Снова будет его уговаривать, чтобы бросил меня, подумала Данута и сплюнула сквозь зубы. Все только и делают, что уговаривают его!..

– Вот вам лампа, – сообщил Шолом Вайнер, когда они отошли в сторонку. – Пользуйтесь на здоровье.

– Премного благодарен, – сказал Эзра, но лампы не взял.

– У меня, правда, к вам просьба, – продолжал хозяин заезжего дома. – Это, конечно, ваше дело, как спать: на боку, на спине, однако же мой Соломончик еще ребенок… второй год после бармицвы – совершеннолетия.

Эзра никак не мог взять в толк, куда Шолом Вайнер гнет.

– Это, конечно, нехорошо – подглядывать в окна. Но что поделаешь, если в доме нет ни одной лишней занавески… Попросите, пожалуйста, свою… – Шолом боком повернулся к Дануте, – попросите ее, чтобы перед сном не раздевалась… то есть раздевалась, но снимала не больше, чем моему Соломончику положено видеть…

– Ваша лампа нам больше не понадобится, – просто и незлобиво сказал Эзра. – Мы уезжаем. Теперь Соломончик будет видеть то, что ему положено. Но, согласитесь, это так мало.

– Что? – не сообразил хозяин заезжего дома.

– Видеть в жизни только то, что положено, когда хочется видеть все.

Когда Эзра рассказал Дануте о просьбе Шолома Вайнера, они оба расхохотались. Особенно громко хохотала она – захлебываясь, стремясь заглушить тревогу, нараставшую с каждым часом, с каждым упавшим наземь листом. Данута чувствовала, что в их жизни вот-вот произойдет какой-то перелом, тяжкий, с непредвиденными последствиями, что теперь для защиты их запретного и горького счастья одной любви будет мало. Да и было ли это счастье – эти вечные скитания с севера на юг, с востока на запад, этот холод и голод, эта крапивная неприязнь евреев к ней и христиан – к нему. Данута ловила себя на мысли, что редкие минуты радости не стоят таких мук, – а ведь она мучилась безропотно, тихо – и почти жалела о том, что тогда, в том пронзительном, натянутом как тетива сентябре, уступила, поддалась смутному и мстительному зову своей крови. Надо было пересилить свое отвращение, лечь с паном Скальским в постель и получить за это в награду не заезжие дома, не бесконечные слякотные большаки, не струйку крови, а тысячу саженей плодородной земли, усадьбу на берегу Окены, особняк в Сморгони с серебряными светильниками, с мебелью из карельской березы, паркетом, в него можно было глядеться как в зеркало, с огромными зеркалами, расставленными вдоль стен и забранными в позолоченные рамы, на которых сидели розовощекие ангелы. Подумывала Данута и о том, чтобы вернуться к тетушке Стефании Гжимбовской, вымолить у нее прощение. В самом деле: ей ли, дворянке, дочери офицера, кочевать с безродным евреем по городам и весям черты оседлости, ей ли веселить, как сказала бы тетушка Стефания, сумбурные жидовские свадьбы, ей ли ходить в одном стираном-перестиранном, латаном-перелатанном платье, ломать язык, заучивать чужие слова, перенимать чужие обычаи? Ради чего? Ради пылкой любви? Ради безумной страсти, бездны, из которой она выбирается по утрам только для того, чтобы сломя голову снова ринуться в нее вечером. Что-что, а любить Эзра умеет. Он любил ее ненасытно, не зная устали – теперь Данута понимала, что пылкость его усугублялась болезнью, хоть это ей раньше и в голову не приходило! Эзра не щадил ни себя, ни ее, и она была благодарна ему за это изнурение, не представляла себя в объятиях другого – Эзра был для нее богом, которому возносят не молитвы, а ласки.

– Ты – мое небо, коханы. Поцелуй меня, – шептала она.

– Потом… – отмахивался он. – Завтра…

– Нет, нет. Ждать завтра – это ждать смерти. Я хочу, чтобы всегда было сегодня… вечное сегодня…

Вечное сегодня, усмехнулась она про себя и глянула на Эзру. Вечное сегодня, пусть даже залитое кровью.

Свадьба в доме достопочтенного Менделя Пекелиса обессилила их, и Эзра с Данутой решили уйти из местечка не назавтра, а в тот же день, в самую рань, еще до первой петушиной побудки.

Данута завернула в холстину, как творожный сыр, его скрипку, сунула в котомку свой кларнет, сложила нехитрые пожитки – книжки со сценками из жизни испанских грандов и израильских царей, с описаниями небывалых историй, случившихся с Моисеем и Аароном во время их странствия по пустыне в заветный Ханаан, бумажный колпак-корону, белила, воск – при их помощи Эзра изменял свою внешность, – скудную снедь, которую им в дорогу дала сердобольная, с близорукими, коровьими глазами Бейлке; заправила постель, взбила подушки, протерла тряпкой застекленное наполовину окно, увидела за ним хозяйского сына Соломончика, смутилась.

– Он снова слоняется под окнами, – сказала она Эзре.

Соломончик переминался с ноги на ногу и, видно, ждал, когда лицедеи выйдут во двор. На нем было длиннополое теплое пальто, перепоясанное конопляной бечевкой, тяжелая, не по сезону шапка и два странных башмака, казалось, с разных по размеру ног. Соломончик был не по летам рослый и плечистый. Толстые губы замело цыплячьим пушком, норка рта всегда открыта, и оттуда, как ящерица из-под валуна, нет-нет да высовывался мокрый суетливый язык.

– Уезжаете? – тихо спросил он, когда Эзра и Данута появились во дворе.

– Уезжаем, Соломончик, – ответил Эзра.

– А откуда вы знаете мое имя?

– Я все знаю.

– А что вы еще знаете? – прогудел сын Шолома Вайнера.

– Я знаю… я знаю, например, что ты очень любишь… – начал было Эзра. Но Данута перебила его:

– Эзра!

– Люблю подглядывать в окна? Да? – не растерялся Соломончик. – И вы бы подглядывали, если бы вам было скучно, – он высунул язык и тут же, как бы почуяв опасность, спрятал его. – А куда вы уезжаете?

Вид у Соломончика был плутоватый. С первого взгляда трудно было сказать, чего в нем больше – хитрости или непристойного простодушия.

– В Вильно, – неохотно ответил Эзра.

– Если бы не отец, и я бы туда поехал, – как ни в чем не бывало продолжал Соломончик. – Он меня никуда не пускает. Только к меламеду Гершену. Я, говорит он, тоже никуда не ездил, а, слава богу, стал хозяином заезжего дома. И ты, говорит, станешь, когда я умру. Но он умрет не скоро… А мне так хочется…

– Чтобы он умер?

– Нет. Мне хочется куда-нибудь поехать. Ведь это так интересно – спать не в своей постели.

– А в чьей? – не выдержал Эзра.

– Неважно, в чьей… Только не в своей… Когда вы уедете, я заберусь в вашу… лягу и буду, как вы… – Соломончик метнул взгляд в сторону Дануты, – как вы, любить Хайку…

Эзра и Данута застыли.

– Но Хайка требует, чтобы мы поженились. Иначе она не согласна.

– Господи! – выдохнула Данута.

– Хайка говорит: грех, – продолжал Соломончик.

– А ты что говоришь? – допытывался Эзра. Он вдруг представил, как под рев публики будет изображать этого увальня, этого недоросля где-нибудь на рыночной площади, как будет показывать его ужимки, его причмокиванье языком, а Данута преобразится в Хайку, дочь меламеда Гершена, богобоязненную, перезрелую девицу с бородавкой на носу.

– Разве то, что делают все, грех? – спокойно спросил Соломончик.

– Ишь ты! – Эзра был поражен.

Данута слушала Соломончика, и вдруг против ее воли в сознании снова всплыла мысль о беременности. Ни к чему ей ребенок, ни к чему. Еще, не дай бог, вырастет такой, как этот Соломончик.

Дануте ни с того ни с сего захотелось ударить его, она и ударила бы, если бы не подумала о костеле.

Три года не ходила она на исповедь, и вот в этом глухом местечке, где и костела-то вроде нет, здесь, во дворе заезжего дома, в храме всех бродяг и странников, обители клопов и прелюбодеев, Данутой овладело нестерпимое желание излить душу, ощутить хотя бы на короткий миг радость общения с Богом, к чему была приучена с детства и что, казалось, было безвозвратно потеряно.

– Ты куда? – спросил Эзра.

– К костелу.

– Там уйма яблок, – сказал Соломончик. – Но отец говорит: все они трефные.