Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 4

• Название: Избранные сочинения в пяти томах. Том 4
• Автор: Григорий Канович
• Жанр: Зарубежное современное
• Год: 2014
• ISBN: 978-9986-16-994-9, 978-9986-16-900-1

Повести, входящие в четвертый том, можно условно причислить к автобиографическим. В «Ликах во тьме» главного героя Григория-Гирша, беженца из маленького литовского местечка, немилосердная судьба забросила в военную годину в глухой казахский аул, находящийся посреди бесконечной, как выцветшее небо, степи. Там он сталкивается с новыми, порой бесчеловечными реалиями новой действительности… «Продавец снов» – автор встретил своего одноклассника-эмигранта Натана Идельсона в Париже. Он-то и предложил приезжему приятелю между посещениями музеев и выставок заняться «продажей снов» – рассказывать старым эмигрантам из Литвы об их родных местах – о кладбищах, лавках и синагогах – отогревая от забвения их души… Роман «Парк евреев» – рассказ о стариках-евреях, на долю которых выпали такие тяжкие испытания, как война, концлагеря, гетто. Все они вместе как бы представляют собой сооруженный из слов памятник исчезнувшему восточно-европейскому еврейству… Рассказы, включая «Штрихи к автопортрету», в котором автор рассказывает о своей семье и пути в литературу, в основном взяты из книги «Облако под названием Литва».

---

Я на миг представил себе, что это мой отец подорвался на мине и, весь забинтованный, как мумия, лежит где-нибудь в госпитале в Тихорецке или Ртищево, что возле него на койке сидит такая же сестра-утешительница, как веснушчатая Надия, держит его изуродованную руку в своей руке, греет и для поднятия духа в шутку назначает ему свидание в увитой плющом беседке под липами, а через час приходят дюжие санитары и уносят его на носилках на местное кладбище, где до этого не хоронили ни одного еврея, и куда мы с мамой уже никогда не придем.

В седьмую палату я вернулся, когда уже стемнело.

Койка Матусевича пустовала, и от этой пустоты и прибранности, от этого запаха свежего белья и невыветрившегося дыхания смерти у меня к горлу подступал ком, и как я его ни сглатывал, он, набухая и увеличиваясь, поднимался из желудка вверх, не давая уснуть.

– Ты чего не спишь? – проворчал Мухтар. – Спи.

– Да, да, да, – виновато зачастил я.

– Когда внезапно околел Барс – первая моя овчарка, я тоже две ночи места себе на выпасе не находил. Что уж говорить о человеке… К смерти, парень, трудно привыкнуть, хотя каждый, рано или поздно, должен эту неблагодарную работу сделать.

– Какую?

– Аллах никого на своих лугах не пасет вечно. Матусевич эту работу уже сделал и теперь может спокойно отдыхать…

На следующее утро после похорон Матусевича в седьмую палату внесли на носилках новенького с пулевыми ранениями в грудь. В тот же день Нудель позволил мне на целый час выходить во двор.

– Ты теперь на сто шагов ближе к маме, – сказал довольный Лазарь Моисеевич. – Моя Фанечка, ах, эта «идише мамэ», по этому случаю презент тебе шлет. Когда нагуляешься, забеги ко мне в кабинет…

Я ходил по двору, как только что созданный Всевышним по своему образу и подобию Адам, пялясь на все широко раскрытыми, жадными глазами, и до слез, до постыдного умиления восторгался всем вокруг: и небом, и айвовыми деревьями, и вылетающими прямо из-под ног пройдошистыми воробьями, и снующими сестрами в белых халатах; мне хотелось обнять и приласкать всех, торжественно и громогласно, как по радио, объявить, что я теперь на сто шагов ближе к маме; я совершал один круг за другим, подходил к высокому дощатому забору, за которым начиналась свобода, к проходной, в которой, облизываясь и икая, что-то смачно уплетал строгий, дороживший своим незаминированным местом дежурный; я форсисто здоровался с каждым больным, удивленно разглядывавшим мою пижаму, которая волочилась по земле. Я был весь преисполнен какой-то тайной и безвозмездной доброты и брызжущей из меня фонтаном благодарности ко всему миру, и в тот дарованный Лазарем Моисеевичем час верил, что никакой смерти на свете нет, что никто, как Матусевич, не сделает прежде времени эту страшную и неотменимую работу, что все будут жить, жить и жить…

Часов у меня не было, и я не заметил, как пролетело разрешенное доктором время.

– Гриша! – услышал я колокольчик Надии. – Прогулка кончилась.

Я подобрал полы пижамы и поспешил назад, в главный корпус. Кабинет Нуделя был полуоткрыт, но я на всякий случай тихо постучался.

– Всегда! – отозвался на стук Лазарь Моисеевич и, увидев в проеме дверей гостя, нагнулся и вынул из-под стола пузатый сверток.

Я опешил.

– «Шалахмонес», как сказала моя жена! – Нудель протянул мне презент. – Есть такое выражение на дедушкином языке?

– Есть, – улыбнулся я.

– Вот и хорошо. Значит, моя Фанечка кое-что из своего бердичевского детства еще помнит. Бердичев – это тебе, Гирш, не какая-нибудь крещёная Белая Церковь. Кушай на здоровье – всё мытое!

Я взял сверток и, забыв от волнения поблагодарить Лазаря Моисеевича, вышел. Сверток был набит дольками сушеной дыни, урюком и черносливом. Я долго к этим сухофруктам не притрагивался, неловко было их уплетать одному (Мухтар наотрез отказался: «Что я в своей жизни урюка не ел? Или дыни?»), а, может, меня удерживало другое – стыдно и грешно лакомиться, чавкать, когда рядом по-волчьи воет незрячий Мельниченко, и от койки Матусевича все еще веет могильной прохладой. Оставлю Фанины гостинцы до приезда мамы, решил я и сунул сверток в тумбочку.

Чем лучше я себя чувствовал, тем больше сомневался в том, надо ли ей приезжать в Джувалинск. Что толку в ее приезде, рассуждал я, приедет и, коротко повидавшись со мной, вынуждена будет назавтра трястись шестьдесят километров обратно? А если вдруг застрянет? На неделю. На месяц. Где тогда будет жить, что будет делать? Без языка, без работы и без крова. Ведь никто за ней в такую даль подводу не пошлет. Пусть лучше наберется терпения и дожидается меня в кишлаке. Может, сюда на какой-нибудь сабантуй нагрянет председатель Нурсултан или откуда-нибудь снова вынырнет лейтенант Энгельс Орозалиев с ответственной планшеткой на боку. А вдруг кто-нибудь из них, на мое счастье, пожелает навестить меня в госпитале. Навестит и убедится, что я уже на ногах, и через Анну Пантелеймоновну успокоит мою маму. Звонил же ей по моей просьбе Энгельс Орозалиев, как только сдал меня, избитого, в госпиталь. Позвонит еще раз – что ему стоит! Пусть мама сидит дома.

Я почему-то был уверен, что Орозалиев, появись он, мне не откажет и при первой возможности позвонит. Ведь один раз он уже проведал меня, да еще кучу вкусностей притащил – консервы, мармелад и американские галеты. Это от него же мама через Харину узнала, что я попал в хорошие руки. Лейтенант, наверно, не преминул сказать по рации и про то, что главный начальник в госпитале еврей, а еврей еврея в беде не оставит.

Но мама, видно, усомнилась в хваленом еврейском единстве и не стала дожидаться, когда я вернусь в кишлак. Взяла и в воскресный день приехала, и не одна, а с Гюльнарой Садыковной.

Я прогуливался во дворе с башковитым Мухтаром, продолжавшим даже на костылях по-прежнему упорно подниматься из ненавистной долины, из полувырубленной айвовой рощи на свои вольные луга, к отарам, к диковинным цветам и зверям, стараясь увлечь туда и меня.

– Хожу и ломаю голову, как я, калека, буду жить внизу… Что там, в долине, буду делать? Ботинки на вокзале в Андижане или в Арыси чистить, торговать на базаре арбузами или семечками, пьяницам прокисшее пиво продавать? Нет уж! Тогда лучше, как Матусевич… Или пулю в лоб! Все говорят – трусливый, как овечка… Враки! Это человек – трус… А овцы – они смелые. Они и нож, и ласку принять готовы… А мы… мы только ласку… только ласку…

Мудрствования Мухтара прервал раздавшийся во дворе истошный вопль:

– Гиршеле! Гиршеле! Зунеле![6]

– Мама твоя, что ли? – разочарованно протянул мой безногий сосед, исподволь пытавшийся обратить меня в пастушескую веру.

Мама шла как-то странно – прихрамывая, раскорячась, вразвалку, за ней, обуздывая свойственную ей решительность, следовала наша учительница; я сломя голову бросился с горных лугов Мухтара к ним, и повис у мамы на шее. Через миг мы осыпали друг дружку судорожными любовными поцелуями.

– Что с тобой? – шептала мама.

– Что с тобой? – шептал я. – Почему так тяжело ходишь? Болела?

– Не болела… Просто седлом задницу натерла…

Седлом задницу? Я не понимал, о чем она говорит, да, собственно, ни в каких объяснениях и не нуждался. Приехала, и – слава богу. Но тут вмешалась Гюльнара Садыковна, на все лады принявшаяся нахваливать маму:

– Она у тебя настоящая героиня! Кто бы мог подумать, что она такая лихая наездница! Все время подстегивала: «Быстрей, быстрей!» От самого дома до Джувалинска мы мчались по степи как угорелые… Рысак до сих пор весь в мыле…

Господи, мама прискакала ко мне на Шамилевом рысаке?!. – удивился я, но своего удивления не выдал – оно оскорбило бы ее, ведь она готова была прийти сюда пешком, приползти на четвереньках.

Я смотрел на ее развевающиеся на ветру волосы, ловя себя на том, что в них изрядно прибавилось снега, в ее притухшие глаза, из которых струилась счастливая усталость, а она утюжила рукой мою спину, как будто пыталась разгладить все прошлые и будущие мои рубцы и меты. Это поглаживание заменяло ей, видно, все слова; в самом деле, о чем говорить, если главное и так ясно – сын жив, сын вернется.

– Тебе ворох приветов, – проронила утомленная скачкой и непривычно долгим молчанием Гюльнара Садыковна, которая куда-то явно торопилась. Наверно, в энкавэдэ по поводу арестованного Шамиля или на какое-нибудь совещание. – Зоя Харина тебе даже букетик шлет. Это лаванда. А Левка просил передать, что ваш следующий матч состоится при любой погоде… А «Капитанская дочка» Пушкина и кизиловое варенье – это от меня… Читай и ешь на здоровье!

– Бегите, Гюльнара Садыковна, бегите… Может, вы сделать вашего мужа свободный из тюрьмы, – сказала мама на ломаном русском.

– А вы с Гришей скорей возвращайтесь! – пожелала директриса и заспешила к выходу.

За воротами, за которыми скрылась Гюльнара Садыковна, заливисто заржал буланый Шамиля, и вскоре оттуда донеслась отрывистая пальба из-под копыт.