Галина Сафонова-Пирус - В перестройке. 1987—2000

• Название: В перестройке. 1987—2000
• Автор: Галина Сафонова-Пирус
• Жанр: Биографии и Мемуары

«В перестройке. 1987—2000» – мои дневниковые записки, в которых – отношение нашей семьи к происходившему в те годы. Допускаю, что наблюдая всё слишком «близко», мы не всегда делали правильные выводы, но то было наше восприятие тех событий и, возможно, кому-то будет интересно об этом узнать.

---

И тут Корнев не выдерживает:

– Ну и что в этом такого?

А я только руками разведу: вот, мол, видите?

Потом выступал философ и, косясь на меня, говорил, что ему было очень интересно на этом занятии, и что, мол, услышал даже кое-что впервые, а представитель Обкома стал опровергать то, что говорила и, глядя прямо в глаза, добавил:

– В Обкоме не все такие некомпетентные, как вы думаете…

– А почему же тогда у нас ничего нет в магазинах? – съехидничала.

На что он ничего не ответил.

А ночью… Ночью опять все крутилось в голове: а что если «рецидив прошлого» вспыхнет? Загремим мы с Платоном… И было страшно не столько за себя, сколько за детей.

И все же происходит у нас в городе что-то «впервые»! Вот сегодня, к примеру, в честь тысячелетия крещения Руси у Свенского Монастыря15 – праздник, правда, проводят его не православные христиане, а баптисты. Ну что ж, тем более любопытно.

Вдруг пошел веселый, обильный дождь и по асфальтированным дорожкам потоком ринулась вода. Мы с дочкой семеним под зонтиком, подхватив подолы длинных юбок, а рядом широко вышагивает Платон. Ну, наконец-то и берег реки! В дальнем уголке луга, у самой Десны, мозаика из пестрых зонтов, сценка с плакатом: «Велик Бог. Все им создано, все им стоит». В стороне, возле серых ширм, стайка юношей и девушек в белых, длинных рубахах.

– Что это они?.. – спрашиваю у Платона.

– Может, ангелов будут изображать?

Нет, оказалось, что их будут крестить.

Речи, песнопения, чтения стихов… Всё это длинно, скучно, и не затрагивает душу.

За спиной у верующих торгует буфет, снуют пацаны, лижут мороженое. Недалеко от нас армяне запалили покрышку, чтобы согреться, и вонь от горящей резины понесло прямо на нас, отчего – да и от мокрой травы, сырой одежды, обуви, тяжелой, грязной воды реки – становится как-то не по себе.

Но вот начинает играть духовой оркестрик в маршевом ритме вроде бы и знакомую мелодию, под которую нелепо просятся слова: «Впе-еред, впе-еред, на-арод тру-до-вой…» и «ангелов» ведут на берег, пресвитер спускается в серую, холодную воду и начинает по очереди окунать в нее головы посвящаемых… А они улыбаются! А они не замечают ни дождя, ни холодного ветра. Счастливцы! Я смотрю и завидую им, потому что этот праздник для нас – только спектакль, а для них…

И все же! Когда поднялись мы к Свенскому монастырю и с высокого обрыва вдруг развернулась прекрасная панорама задеснянских далей, то затрепетала и моя душа.

Прочитала в «Новом мире» мемуары Гнедина, работника посольства двадцатых годов. Пишет, как пытали и допрашивали его на Лубянке, в Лефортово, в Сухаревских тюрьмах. Чудовищно, дико.

Еще и вечером, по телевизору – воспоминания академика Дмитрия Лихачева о Соловках в Карелии, где из монастыря большевики устроили концлагерь для политических заключенных с пытками и расстрелами.

А ночью: какие-то мафиози заставляют нас уехать; мужик в рваной фуфайке, с ружьем через плечо, протискивается в квартиру, а я смотрю ему в глаза и вдруг понимаю: пришел убивать. И просыпаюсь… Хорошо, что на этот раз не кричала!

«Дефицит положительных эмоций», как теперь часто слышим.

Теперь Платон – член СОИ, Совета общественных инициатив Города.

Собираются человек сорок в выставочном зале и разговоры ведут об экологии, – о другом не позволяют соглядатаи нашей «руководящей и направляющей», – но под праздник революции семнадцатого года обсуждали: с какими лозунгами идти на демонстрацию? И решили выйти с такими: «За чистый воздух и чистую совесть!», «НЕТ строительству фосфористого завода», «Отстоим здоровье наших детей!».

Седьмого было холодно, по тротуару вьюжил снежок, и мы на площадь не пошли, а Платон ходил и рассказывал:

– Вначале нас было немного, но по дороге присоединялись люди, – и светился от радости: – Ведь наши лозунги на фоне привычных: выполним!.. перевыполним!.. достойно встретим!.. сразу бросались в глаза, да еще впереди шла девочка с куклой в противогазе, так что смотрели на нас, разинув рты! И к трибунам в колонне было уже человек семьсот, – смеется. – А когда прошли по площади, то подошел какой-то мужик и сказал: «Молодцы! Молодцы, что не побоялись»!

Разговоров теперь в городе о колонне «зеленых»! Весь день звонили и к нам, на телевидение, – ждали, что по телевизору покажут, – но гэбисты моему начальству не разрешили. А в коммунистическом «Рабочем» большинство сотрудников осуждают Платона, и секретарь райкома партии Дордиева кому-то бросила:

– Надеюсь, вы не запачкались участием в колонне «зеленых»?

Вот так… Даже «зеленым» нельзя быть в нашем красном… от крови! соцлагере.

Снимаю в Навле16 заказной фильм на овощесушильной фабрике.

Двор не заасфальтирован, механизация примитивнейшая, в суповом цехе даже днем по полу носятся тараканы, а в столовой, по отопительной трубе и мышь юркала туда-сюда, когда писали синхрон.

После съемок директор угощал нас ужином: две бутылки водки, копченый хек, плавленые сырки и пачка печенья. Выпив и разговорившись, осветитель с оператором все нападали на Горбачева: не стало, мол, дисциплины, порядка в стране!.. а я помалкивала – уж очень устала! – но после глотка водки все же ожила:

– Ну, о каком порядке вы говорите в нашей стране рабов!

Директор бросил на меня удивленный взгляд, а я понеслась дальше: о крепостном праве до революции и еще худшем – сейчас; о том, что в годы социализма было задавлено все живое в людях, и только один страх руководил ими; что надо благодарить Горбачева хотя бы за то, что первым заговорил о раскрепощении…

Директор вначале слушал мой монолог молча, вроде бы и без эмоций, потом на лице его вспыхнуло удивление, потом согласно закивал головой, а когда и еще выпили, то начал рассказывать о себе… Слушала его, не перебивала, – видела, что человеку надо просто выговориться, – и только, когда он как-то неожиданно замолчал, сказала то, что висело на языке:

– Знаете, Георгий Алексеевич, как я отношусь к таким, как вы? – Он посмотрел на меня с любопытством. – Жаль вас. Всю-то жизнь вы были задавлены обкомами-райкомами-горкомами-инструкторами-указами… а вот в свободном обществе из вас, может быть, получился бы преуспевающий бизнесмен.

Поднял он голову, посмотрел мне в глаза и вдруг выдавил:

– В общем-то, вы правы. Всю жизнь единственной радостью для меня было: после дня выкручиваний, выверчиваний трахнуть водки и забыться.

Еще бы его послушать, но надо ехать, а он:

– Вот вы говорили очень умно, правильно, – идет следом по коридору. – Мне и не приходилось еще такого слышать, – спускаемся по лестнице. – Еще бы с вами поговорить, побеседовать, – останавливается, заглядывает в глаза. Но уже сажусь в машину… но уже машу рукой и в последний раз вижу его разгоряченное лицо.

А ночью – опять! Долго-долго прокручиваю увиденное, услышанное, и все мелькает, мечется: директор-то, наверное, специально подталкивал к таким разговорам, чтоб потом… А тут еще и Платон добавил утром:

– Видел сон плохой о тебе: будто ты – вся в черных пятнах… вроде как в саже.

– Это меня перед гэбистами директор вчерашний чернит, – пошутила.

– Может, и чернит…

Господи, за что?.. За что в наших душах это липкое, грязное подозрение к каждому, перед кем хоть чуть приоткроешь душу? Неужели так и помрем с этим?

Сижу с моим любимым телеоператором Сашей Федоровым в холле и читаю ему отрывок из статьи Нуйкина17 в «Новом мире»:

«Пора бы наших „благодетелей“ поткать носом, как поганых кошек, в дерьмо: прошло уже семьдесят лет после революции, а они еще элементарно не накормили народ. На полках сейчас в основном полу гнилая картошка да минтай в банках…»

– И самое обидное для нас с тобой, – вдруг грустно говорит Сашка, – что мы с тобой все свои способности потратили, чтобы их брехню заворачивать в красивые фантики и выдавать зрителям.

Ох, как же он, – до боли! – прав.

Обсуждение выставки «Одиннадцати».

Наро-оду, как никогда! Выступает Пензеев, скульптор. Неопрятный, лохматый… и говорит о том, что, мол, не надо этих молодых художников хвалить:

– Какие они молодые? В таком возрасте уже кончать надо! – хихикает.

– Да-а, и впрямь! – вспыхивает Платон. – В таком возрасте Вы и кончили.

Знаю, о чем он: только и ляпает Пензеев бюсты Ленина «поточно».

И тут же мой неуёмный журналист выходит и говорит, что многие из участников выставки уже настоящие художники и что если бы влились в ряды Союза художников, то значительно обновили б его, а в конце добавляет:

– Вот тут художник Меньковский благодарил отдел культуры… А благодарить его не надо, потому что молодые слишком долго пробивали эту выставку, даже пришлось им писать отчаянное письмо в ЦК…