Елена Шубина - Все в саду

• Название: Все в саду
• Автор: Елена Шубина
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-097976-9

Новый сборник «Все в саду» продолжает книжную серию, начатую журналом «СНОБ» в 2011 году совместно с издательством АСТ и «Редакцией Елены Шубиной». Сад как интимный портрет своих хозяев. Сад как попытка обрести рай на земле и испытать восхитительные мгновения сродни творчеству или зарождению новой жизни. Вместе с читателями мы пройдемся по историческим паркам и садам, заглянем во владения западных звезд и знаменитостей, прикоснемся к дачному быту наших соотечественников. Наконец, нам дано будет убедиться, что сад можно «считывать» еще и как сакральный текст. Ведь чеховский «Вишневый сад» – это не только главная пьеса русского театра, но еще и один из символов нашего приобщения к вечно цветущему саду мировому культуры. Как и все сборники серии, «Все в саду» щедро и красиво иллюстрированы редкими фотографиями, многие из которых публикуются впервые.

---

Нэнси часто и с удовольствием рассказывала мне, какое уныние охватило дом, когда родилась я.

До шести лет мы жили в Эстхолле, особняке елизаветинского периода в прекрасной долине Котсуолд близ Виндраша. Несколько лет назад, когда этот дом выставили на продажу, агент по недвижимости пригласил меня и моего мужа его осмотреть. Я не была там семьдесят лет – с тех пор как мы переехали в Суинбрук. Со странным чувством я смотрела на пустые комнаты и вспоминала, как много людей здесь жило с 1919 по 1926 год: нас семеро; наша няня Нэнни; гувернантка старших детей; Энни, домоправительница, и две ее дочки; повар и кухарка; подсобный рабочий мистер Дайер и, конечно, отец и мать. В такой компании мы жили безмятежно и размеренно, как по часам. С нами всегда были родители, а еще обожаемая Нэнни, которая появилась в нашем доме, когда Диане было три месяца, и оставалась с нами долгих сорок лет.

“Амбар”, перестроенный и отделенный от главного дома, был местом обитания Нэнси, Памелы, Тома и Дианы. В их распоряжении была дедовская библиотека. Нэнси и Диана утверждали, что именно благодаря этому обстоятельству у них пробудился интерес к литературе. Страстью брата была музыка. В большой комнате стояло его пианино.

Окна детской смотрели на церковь. Самым младшим запрещалось наблюдать за похоронами, что, конечно, делало это занятие очень заманчивым, и мы всегда нарушали запрет. Однажды мы с Джессикой упали в свежевырытую могильную яму – к радости Нэнси, которая заявила, что теперь всю оставшуюся жизнь нас будут преследовать неудачи.

У нас всегда было много животных: мышей, морских свинок, домашних птиц, коз, была еще пестрая крыса (собственность Юнити). Обитатели фермы и конюшни, сад, который в раннем детстве казался таким огромным, деревня за церковью, почта – таков был наш мир. И другого мы не знали. Летом купались в речке, зимой катались на катке, который заливали на поле между Видфордом и Берфордом.

Нэнси подробно описала наше детство в своих романах “В поисках любви” и “Любовь в холодном климате”, которые неожиданно для нее самой стали бестселлерами. Меня до сих пор спрашивают: “Неужели ваш отец был похож на дядюшку Мэтью из этих книг?”

Да, во многом был. Он мог вдруг страшно рассердиться. Мы трепетали перед ним, но в то же время он умел быть удивительно смешным и развлекал своими шутками всех нас. В паре с Нэнси они смотрелись лучше любого сценического дуэта. Его непредсказуемый нрав усиливал остроту любой игры: нам было интересно, насколько далеко мы можем зайти в наших шалостях. К большому удивлению соседей, он даже охотился на сестер с бладхаундами. Отец был пунктуален до крайности. Если ждал кого-то, например, к полудню, то начинал посматривать на часы за шесть минут до того и повторять с недовольным видом: “Еще семь минут – и мерзавец может уже не приходить”.

А вот задатков бизнесмена отец был напрочь лишен. Во что бы он ни ввязался, всё заканчивалось крахом. В двадцатых годах он одним из первых поддался канадской “золотой лихорадке”, но приобретенные им участки оказались чуть ли не единственными в округе, где вообще не было золота.

Из-за этого неудачного приобретения и других подобных начинаний, а еще из-за депрессии тридцатых мы переезжали во всё более скромные дома. Впрочем, повзрослев, я только радовалась, что нет больше комнаты, где можно принимать молодых людей и оставлять их погостить, поскольку из безопасного укрытия своей детской насмотрелась, как плохо это заканчивалось для ухажеров моих сестер. Отец не давал им спуску Когда за обедом в беседе наступала пауза, он обычно кричал через весь стол матери: “У них что, своего дома нет?”

Одного юношу выставили за дверь на снег и мороз только за то, что у него из кармана выпала расческа. Мужчина, который носит с собой расческу…

Это был девятнадцатилетний Джеймс Лис-Милн, выдающийся писатель, который остался нашим другом до конца своей жизни, несмотря на столь странное обхождение.

Мои родители не любили светскую жизнь, поэтому мы редко общались с кем-то, кроме своей семьи – дядюшек, тетушек, кузин и друг друга. Я не помню, чтобы мы куда-то ходили на званый ужин, и к нам почти никто не приходил, пока сестры не повзрослели. Полагаю, мама была очень занята повседневными хлопотами и многочисленными детьми, но отец часто ездил в Лондон на заседания палаты лордов, где он исполнял обязанности председателя комитета по осушению болот. Домой он возвращался с красочными рассказами о коллегах-пэрах, которые тогда были еще более странными особами, чем теперь. Дома он следил за лесными угодьями, полями, фермой и руководил многочисленными работами в усадьбе.

Поскольку я была младшим ребенком и любимицей отца, то скоро поняла, что слезами могу добиться почти всего, чего захочу, в том числе наказания тех, кто меня дразнил.

В остальном, правда, быть самой младшей оказалось не так-то и здорово. Мне никогда не покупали одежды, потому что я всегда донашивала старые вещи сестер. И карманных денег мне давали меньше только потому, что я младше всех. Моей же сестре Юнити (по прозвищу Бобо) перепадало гораздо щедрей, чем полагалось по ее возрасту, – мама говорила, что она любит деньги сильнее любой из нас. Это вызывало громкий хор протеста, который мы устраивали, впрочем, по любому поводу. Это несправедливо. У Бобо есть собственная крыса и еще куча денег, а у нас ничего.

Это несправедливо, громко кричали мы. Но поскольку всё в жизни несправедливо, может, даже хорошо узнать об этом пораньше.

У моей матушки были нестандартные взгляды на здоровье. Мы воспитывались согласно иудейским законам на сей счет – несомненно, весьма мудрым для климатических условий Израиля в эпоху отсутствия холодильников, но едва ли обязательным для Оксфордшира двадцатого века. Мы могли есть мясо только тех животных, “у которых раздвоены копыта и которые жуют жвачку”, а рыбу – “у которой есть чешуя”. Посему нам не полагалось ни свинины, ни моллюсков.

Отец, конечно, получал, что хотел, а нам оставалось с вожделением смотреть на колбасу, которую он поглощал за завтраком, и холодную ветчину в присыпке из жженого сахара, которая появлялась в сезон охоты.

Мать не верила в докторов. Ее теория заключалась в том, что если всё оставить как есть, то здоровый организм справится самостоятельно. Когда мы сильно болели, обычно приходила массажистка. Друзья нам завидовали, потому что нас не только не заставляли, нам не разрешали принимать лекарства, включая панацею от всех детских хворей – фиговый сироп или, что еще хуже, касторку!

Мама не проявляла ни малейшего интереса, сходили мы в туалет или нет. Она знала, что это рано или поздно случится, и если поздно – какая разница. Здоровый организм в конце концов победит.

А еще нас никогда не принуждали есть то, что нам не хотелось. В те времена такое было редкостью, и я до сих пор благодарна за это. Думаю, что заставлять детей есть то, что им не нравится, или съедать всё – изощренная жестокость.

Когда у Джессики случился приступ аппендицита, мама решила, что нужна операция. Ее провели прямо на столе в детской. Ни у кого даже мысли не возникло, что делать это дома несколько странно. Мы с ревностью наблюдали за суматохой, которая поднялась из-за Джессики, и завели свое вечное “это несправедливо”, когда ей вручили аппендикс в склянке со спиртом.

Мама во многих своих “теориях” опередила время. Хлеб нам подавали только домашний, из непросеянной муки. Мы постоянно клянчили “магазинного”, но его нам почти никогда не покупали.

Мама и дядюшки регулярно писали в газеты о том, что они называли мертвой пищей: о сахаре-рафинаде, белой муке, из которой удалены все отруби, и еще о многом, что теперь, семьдесят лет спустя, стало модной темой. А тогда их считали чудаками.

В школу мы не ходили. Отец не одобрял образование для девочек. Брат – да, он без всяких вопросов прошел всю обычную программу, но девочки – ни за что. Отец не возражал, чтобы мы учились читать и писать, возможно, потому, что до семи лет нас учила мама, но сама идея чего-то большего в высшей степени его раздражала.

Но мама была с ним не согласна. Чтобы разжиться собственными деньгами, она завела птицеферму. Только битые или с мягкой скорлупой яйца предназначались для дома. Сестры даже утверждали, что нас кормят мясом кур, которые умерли своей смертью. Из скромного, но постоянного дохода от фермы мама платила гувернантке, поэтому посещать классную комнату нам всё же приходилось. Не знаю, существовали ли в те времена школьные инспекторы. А если да, то как они прошли мимо моего отца?

Мне стыдно признаться, но у нас была не одна гувернантка – сменилась целая череда бедных женщин. Мы обходились с ними отвратительно, делали их жизнь невыносимой, поэтому они быстро покидали дом. Правда, среди них тоже попадались весьма своеобразные мадам.

Мисс Мэтт любила только одно – карты, поэтому мы играли в карты с девяти до пол-одиннадцатого утра, затем делали получасовой перерыв и продолжали игру до самого обеда. И мы на самом деле научились очень неплохо играть.