Dzairs Anabis - Любви О. Музыкальные экспозиции

• Название: Любви О. Музыкальные экспозиции
• Автор: Dzairs Anabis
• Жанр: Русское современное

Если сыграть похоронный марш в ре-диез мажоре, покойник подымется, плюнет в глаз падлюке-вдове и пойдёт убивать неверных. Каждый рассказ, новелла или эссе в данном сборнике представляют известное всем чувство в разнообразных человеческих аспектах. Как изменяется мелодия, сыгранная в разных тональностях, так и любовь у каждого своя, напета ли она Шекспиром, нашёптана дьяволом или же отпечатана штампами партсобрания.

---

Я не выдержал и повысил голос. Тогда Она разрыдалась и обвинила меня чёрт знает в чём. Сказала, что я неуравновешенный психопат. Боже! Это она мне ещё говорит?

Какие у неё дела? Она сидит целыми днями и жрёт пыль. Серьёзно! Она сидит и жрёт пыль, я по-другому это назвать не могу. Это стоит того, чтобы будить меня, когда ей не спится? Визжать мерзким голосом, когда скрипит половица или орёт животное? Отвлекать меня бредовыми вопросами, когда я творю?

24 февраля 1903

Ужасно. Животное выпихнуло своего отпрыска из коробки.

Чёрт, чёрт, чёрт…. Она же может проснуться в любой момент! Примется снова стонать и выть из другой комнаты, чтобы я пришёл и сделал что-нибудь. Сношение? Не смеши меня, возмутительная глупая тетрадь! Она не подпускает к себе и на пушечный выстрел. Единственное, что её интересует, это моя душа, деньги и жрать пыль.

Я действую быстро и решительно. У меня не больше минуты. Исследую диван кончиками пальцев. Вот оно, это место, где нет скрежещущих пружин! Упираюсь локтями и выпихиваю себя на пол.

Скрипучая половица отмечена глубоким порезом. Её касаться нельзя ни при каких обстоятельствах. Встаю на четвереньки, не отрывая взгляд от плачущего отпрыска. Быстро, но осторожно, передвигаюсь к нему и заглатываю его голову. Плач становится тише, лапки отрываются от пола. Но животное переживает, что я ем его детей, и голосит.

Кладу отпрыска в коробку, разжимая влажные губы (на языке остаётся несколько шерстинок). Он приземляется с лёгким шлепком и смотрит на меня своими маленькими подслеповатыми бусинками. Родительница зализывает его взлохмаченную шёрстку.

Прислушиваюсь. В Её комнате тихо. Пронесло. Резко, перебежками, на четвереньках возвращаюсь на диван. Сплю.

26 февраля 1903

Сегодня уехала куда-то. Вернулась спустя два часа, весёлая и довольная. Смеётся. От неё пахнет мужчинами и кабаками. Нескромно делает замечания о моём взгляде и одежде.

Мы ругаемся. Вернее, ругаюсь я. Одна её самодовольная ухмылка способна свести в могилу. Да ей же нравится всё это! Я вижу, как хищно подрагивают её ноздри, блестят глаза и дрожит язык. Помнишь тот день, когда я поднял на неё руку. Она долго летела через весь зал, снесла торшер и полку для книг. Я навсегда запомнил то выражение удовольствия на её лице. Она улыбалась всё это время! Улыбалась!

Оранжевое покидает моё нутро и уползает.

Концентрируюсь на ощущениях и пишу.

27 февраля 1903

Там, где Она, постоянно грязь. Вещи разбросаны, горы хлама и грязной посуды с коричневыми проплешинами. Вчера видел таракана. Он сидел у неё на груди и ухмылялся. Его усы были точь-в-точь как у моей кураторши.

– Крещендо, мистер Беатрикс!

Пишу.

5 марта 1905

Кое-что надо прояснить. Когда оранжевое сидит глубоко внутри тебя, сложно оценивать мир с точки зрения всех этих блёклых обитателей пруда. Я буду краток.

Только присутствие дьявола извне способно пробудить Бога внутри тебя.

Именно так.

…Она проснулась и зовёт своего раба.

Gis-moll

В дверь позвонили.

Лето выдалось душное, и в моду вошло фиолетовое. За окном то и дело пролетали гигантские лиловые шары с надписью «Марина – сука». Задерживались сгустки почерневшего фиолетового на уровне взгляда, будто покрасоваться перед жильцами домов, и устремлялись в пучину грязных небес. А вечером на восторженные лица людей проливалась тяжёлая нуга. Иногда кто-то плакал.

Но плакать – табу. Это жёлтое. Жёлтое не в почёте. Не модно, даже моветон. Если у кого на простынке с утра жёлтое, то ему надо стыдиться. И уж тем более никому не рассказывать. Кто засмеёт, а кто и в морду может сунуть. Самым багровым сунуть. А багровое, да в морду, такого никому не пожелаешь.

По телефонным проводам днём побежало алое. Фиолетовое подвинулось, потому что алое – оно завсегда первичней. Вот кто-то может говорить, что первичней материя, а кто-то, что душа. Но первичней алое. Кто алое упустит, тому не продолжиться. Не продолжиться, так-то. Будет глотать фиолетовое до следующего лета. И прозрачным мозг заполнит. Сам мозг людям не нужен, его просто пффф… выкинут. Прозрачное будет. Такое гадостное, липкое. Сквозь него видно стенки черепной коробки. Смотришь в глаза человеку, всматриваешься, хочешь что-то найти, что-то понять, а там только черепная коробка. И человек тебе слова вроде говорит, а наружу только прозрачные пузыри надуваются.

В комнате на столе ещё немного прозрачного осталось. Словно впопыхах забыто. Надо бы его в раковину слить, да руки не дошли. Когда алое сквозь ладони стекает, тут уже ни до чего. Ни до прозрачного, ни до жёлтого. В книжках листы серые, чайные. А алое стекает с каждого листа. Больно от этого. И чертовски больно, что фиолетовое в моде. И что жёлтое не очень. Казалось бы, только вчера сосед за жёлтым приходил, а теперь сидит в кресле, как истукан, а жена ему из глаз в душу фиолетовое сливает. Хотя все знают, насколько её рот до жёлтенького-то охоч был.

Вчера звонил этот Багровый, чтобы преставиться. Не багровый, а фамилия – Багровый. Просто багровый не позвонил бы. Ему недосуг. Все багровые с розливами жёлтого борются. Борцы, блять. Ну-ка, глотнут дерьма собачьего, так и запоют. И про Лючию, и про Санту, и про Клауса. Хочется выть на этих багровых, как волку на диски лунные. В стакан плеснуть жижи матовой. Фиолетовым сдобрить, и в рот. И ещё в рот. А там глядишь – и жена соседа зажелтеет. Плюнет в эту соседскую фиолетовую харю, прискочет прозрачным наполниться и фиолетовое в алое перекрашивать. Краски, слава Великому Художнику, ещё есть.

А потом фиолетовое рухнуло. Всем небом. И погребло, значит, любителей и не любителей, жёлтых и багровых, прозрачных и матовых. Люди крестились пальцами фиолетовыми да в небо тыкали. И все смотрели, а фиолетового не осталось. Темно было. И даже багровые, представьте себе, не вылезали.

На листках алое. Блокнот весь исписан. Любоваться таким блокнотом одно удовольствие. Водишь глазными точками по шуршащему. Когда алое, то взгляд теплеет, и прозрачное стекает из ушей. Вернее, из дырочек. Из ушей – так не говорят. Иначе прозвучит, будто у тебя под языком горчичное. А горчичное – это почти жёлтое, каждая шавка понимает. А это мерзко. Нельзя! Надо говорить «дырочек», это пока что модно. Хотя, пророчат жёлтые, что скоро должно что-то новое вырасти на полях. Но народ, который сам из бесцветного еле вылез, на поля не ходок. Слишком много наросло багрового.

Вчера в блокнот было добавлено алого от души. Потому-то и от души, потому что от другого не получится. Нельзя алое из другого. В квартире хозяйничал съедающий краски смог. Душили мысли об алом крыльями ангельскими. Мимо окна пролетал фиолетовый шар. Улыбался и заглядывал в квартиру надписью «ука Мар». Стало зловеще. И сразу зажужжало жужжащее, завопило вопящее, заскрежетало скрежещущее. И алое кончилось совсем.

В дверь позвонили.

Стул упал. Верёвка натянулась.

Ges-dur

С детства Мариночка мечтала пахнуть как мама. Восхитительные букеты ароматов одурманивали, очаровывали, порабощали. И тысячи юношей приходили понюхать маму Мариночки. Девочка пряталась в тяжёлом дубовом шкафу и, еле сдерживая дыхание, чтоб не расплакаться от восхищения, наблюдала. Тонкие, острые носы двигались, замирали, нападали. Толстые с широкими ноздрями, подрагивали от возбуждения, шумели, раздувались. В сумраке пышной гостиной таинственно раздавалось: «Нюф, нюф, нюф».

Каждый вечер перед сном Мариночка вставала у кроватки и молилась, обращаясь к Господу с одной и той же просьбой. И чудо произошло. Когда Мариночка подросла и первая капля крови оросила землю под её ногами, тело начало источать самые волшебные ароматы. И мама Мариночки гордилась дочкой, украдкой стряхивая слезу лёгкой зависти.

Сверху у Мариночки было сладко. А в области шеи – томительно и душисто. Что уж говорить, крохотные грудки волновали умы даже самых избирательных столичных гурманов. А ниже у Мариночки шёл слегка перечный животик, а ниже – солоновато, немного цитрусового и совсем капля мускуса. И совсем уже ниже – кислая горечь, вызывающая оскомину и забвение.

К Мариночке приходят люди и нюхают её. С утра прибегают молодые мальчишки. Стоят волнуясь. Робко тычутся кончиками носов в белоснежные локоны, будто несмышленые котятки, и убегают на учёбу.

Перед завтраком заходит, отдуваясь, полноватый мистер Робеспьер. Ну, этот даже не заходит в комнаты. Приподнимает цилиндр, расшаркивается, шумно сморкается в широченный розовый платок с именным гербом и слегка принюхивается. Лицо его расплывается довольной, как у нарисованного кота, улыбкой. Он бурчит: «Grand merci!» Ещё раз расшаркивается и уходил покорять вершины трудовых будней.