Сергей Пилипенко - Цитадель

• Название: Цитадель
• Автор: Сергей Пилипенко
• Жанр: Самосовершенствование

Книга представляет краткие сведения о жизни древнегреческого философа Сократа и яркую исповедь его души. Повествование ведется от лица самого философа, который поясняет различные моменты своей жизни, многие свои высказывания, а также – каким образом он постигал саму науку жизни. В целом, произведение вносит свою историческую справку о том времени и акцентирует внимание на философии как основе общего человеческого умственного становления.

---

Иначе говоря, вся история – это история предположений на основе обнаруженных где-либо документов или каких-либо иных предметов обихода.

Но не будем пока обсуждать эту дилемму времени и просто приступим к прочтению, хоть на некоторое время оторвавшись от каких-либо забот и прочих хлопот.

Хочу присоединиться к вам и прочесть все то совместно, ибо также желаю узнать многое из того, что было когда-то и сотворено кем-то.

Дань же поводыря отдаю той душе и с ее дальнейших слов все то повествую, при этом избегаю налагать свое и только подавать божье, если то необходимо или так требует та самая душа.

Глава 1. Школа

Еще в детстве когда-то во времена царя другого, а не того, обозначенного мною вначале, я начал подавать первые признаки умотворения от словесов божьих, нам в уста почти запихнутых и данных на съедение самим себе.

И за то часто попадало мне от родителей моих, а также от иных, только поверхностно людьми обозначающимся, а на деле к ним мало относящимся.

Подмечал я многое и оттого умнел и взрослел быстрее, чем все другие погодки или даже старше меня. Существ других родов я также любил и оберегал их от бесчинств разных, творящихся теми самыми людьми.

В том же детстве и возрасте я научился различать их по особям и даже начал игры разные придумывать с ними, дабы ублажить себя и кое-кого другого, тем самым доказывая, что иные рода также способны ко многому, как и мы сами, только с ними надо побольше возиться.

Так я и рос в заботах и преданиях своих, а кроме того, и в заботах каждодневных чужих, так как был приставлен я к одному местному вельможе и был у него вроде правой руки.

То рисинку ему подам, то что-нибудь другое. Сам он редко руками водил и вообще, говорил.

Только рот открывал, да еще жевал иногда, если в рот его обширный то все не проходило сразу.

Не нравилось мне прислуживать вельможе тому и всякие пакости с детства я ему причинял.

А надо сказать, что поставлен я к нему был пожизненно. То есть, до той поры, пока он, либо я сам не отойду в мир иной за пределы солнечного круга в кромешную тьму.

Такая вот была моя обязанность в эпоху уже взрослого царя Голтона, которому я, как все остальные, подчинялся

Вельможа мой не был царем, если то кому интересно узнать. Он был при царе тем самым вельможей.

Что он делал?

А кто его знает что. При мне только ел, пил, спал, да рот открывал. Так заведено было и приказано самим царем. К тому же мал я еще был и про то все мало понимал тогда.

Ну, так вот. Пакостям моим, как словесным, так и другим не было предела.

Любил я много поговорить и особенно спозаранку. Как только заря новая зарождалась, я тут как тут и речи свои вельможе тому раздаю, словно еду какую. Не нравилось то ему, да молчал он, так как говорить толком не мог.

Бог не дал ему речи той глубокой, что мне, и потому, вельможа только и мог, что рычать или какие глухие звуки издавать.

Случалось разозлялся он и кричал на меня. Только тогда что-то у него и получалось, но все одно не так ясно, как у меня. И от того он обозлялся еще больше.

Кашлял, хрипел и только потом, силу теряя, слезу ронял, своей рукой утирая, а не моей, как обычно все то было.

Сам не знаю, зачем я то все творил и почему. То ли озорство во мне сильно играло, то ли ум сызмальства теребил меня и не давал покоя никому другому.

Из пакостей другого рода я свершил многое. И горячее ему подставлял, и подменял чем-либо еду какую, и злого духу напускал и, в целом, по голове иногда втихую бил, а затем прятался по углам, от него убегая.

В общем, мстил я ему за свою раболепость и вечную по жизни привязность.

Так я то все понимаю сейчас и диву даюсь своему тогдашнему надрыву в деле том, не особо лицеприятном для меня самого.

Так или иначе, но время шло, я взрослел и становился все более для него невыносимее. Вконец, не выдержал он и упросил главного избавить его от меня.

Не разрешалось такого, но я все же получил отступную, так как старший тот отцом по сути состоял его и мог что-либо сделать всенародно.

Поступили они, конечно, по-хитрому. Чтоб народ не знал, от чего так получилось, и вся подноготная наружу не излилась, взяли и обозначили меня Сократосом, что значит сокращенный или уволенный за проказу какую.

Обписали мое тело большими буквами со всех сторон и в путь дорогу выпроводили.

Так я лишился своего рабства, а заодно своих родных и близких, так как они все дома остались, а я ото всех удалился.

Народу объяснили, что волею царя так велено и богом определено. Для этого целое торжество было затеяно, в котором я сам участия не принимал.

Долго бродил я по дорогам и пустырям каким-то, пока, наконец, не определился к одному ездовому купцу.

Гладиолусом его звали, отчего и запомнился он мне, как цветок одноименно. Пробыл я с ним долгие годы, многому делу обучился и стал понимать разное.

В то же время, я и свой ум развивал и в разговорах своих, со старшим товарищем затеянных, то и дело подтверждал.

Не нравилось то ему особо, но все же терпел он, так как работник из меня был хороший и, в целом, помощник неплохой.

В общем, работа моя меня спасала от побоев каких-то со стороны его, да и от всякого другого, кого я языком своим обидеть мог.

Сейчас многого уже, конечно, не помню, но вспоминается, как однажды поспорили мы с ним по поводу того, чей ум главнее: мой языковедный или его работодательный и принужденный.

Долго мы с ним спорили, пока вконец, я не сказал такого:

– Знаешь что, мой сотоварищ старший, – так я к нему тогда обратился.

– Что? – говорил он мне в ту пору и головой вертел во все стороны, словно я был не рядом, а весь какой-то разбросанный со всех сторон.

– Скажу тебе просто и прямо. Труд мой языкотелый, в твою пользу превращенный, может дать только одну дань времени – это прибыль от дела всего и от сознания его творения капелька ума в голову набежит. Труд же мой остроконечный язычный способен ума больше придать, так как он заставляет любого про себя или про что думать, а значит, собственную голову развивать. Заставляю я мозги шевелиться, что значит, для них работать.

А всякая работа имеет свою материальную прибыль.

– Какую прибыль? – спросил меня тогда старший.

– Материальную, – ответил я ему и пояснил, – это значит, выгоду в привесе ума еще кроме того, что было.

Не знаю, переспорил ли я его, но спор наш на том завершился.

Гладиолус, очевидно, устал от таких разговоров, и его глаза сами по себе слиплись.

Я же себе сказал еще следующее, как бы для себя заключая и более важное обозначая.

– Суть ума моего или другого в приросте времени самого от рождений наших, по роду одному передающихся.

Сказал я так и задумался над тем, да так, что вскоре и сам спать свалился, ибо ум мой слабо еще в мозгах состоял и только-только вырисовывался.

О самих мозгах знал я многое из детства своего малосытного.

Хоть и кормил я вельможу того с руки, да самому мало что попадало. Потому, приходилось иногда корм самому добывать и самими мозгами питаться. То дело мне одному не под силу было и потому звал я друзей старших.

Вместе мы разворачивали то все и поедали. Надо сказать, что съедать мозги и что-то в этом роде боялись.

Я пример тому подал, да так оно и пошло. Не боялся я и вред какой нанести другу четвероногому, которого спасал и вызволял из беды иногда.

Считал, что то тварь, в целом, для жизни людской предназначена и способна помочь ему в достижении успеха ума.

Само слово ум – не знаю, откуда взялось. Было то у меня сызмальства и в речи просто велось.

Никто меня тому специально не обучал и по большей части, от меня к другим так же просто и перешло.

В общем, с мозгами и с умом я с детства знаком был, а потому, значение этому особое придавал и по сути жизни только с тем и к тому шел.

Проработал я у купца того, сотоварища моего старшего, долго.

Примерно лет девятнадцать мне исполнилось, как я от него к другому подался. Так случилось не потому, что я с ним поругался, а из-за того, что захотелось мне делу другому обучиться.

Погоревал мой старший друг, но все же отпустил, хоть и не был я в рабах у него или в какой другой зависимости.

Это просто так сказано. Распрощались мы тогда и в годы старшие встретиться условились.

– Как услышишь, что по Земле молва обо мне пошла, так сразу и приходи, – сказал я ему на прощание, руку подав и поцеловав.

– А как узнаю, что то про тебя? – спросил друг сквозь слезы.

– Имя мое. Оно одно. Это-то тебе и подскажет.

– Точно, – подтвердил он и рукою по моей спине и груди провел, как бы заглаживая шрамы те большие, что от рукоприкладств людских остались.

На том и простились.

Смахнул и я слезу, как-то жалко было расставаться. Все же, не один день провели вместе и были почти, как братья.