Михаил Пронин - Чёрная кошка, или Злой дух

• Название: Чёрная кошка, или Злой дух
• Автор: Михаил Пронин
• Жанр: Русское современное

В книгу вошли повесть «Аутодафе» – дерзкая, но изобретательная попытка, используя существующие до сих пор лакуны в биографии Гоголя, перевернуть обывательское представление о нём как об аскете, которому было чуждо почти всё человеческое, а также авантюрный роман, давший своё название всему сборнику и рассказывающий о странных похождениях московского интеллектуала – женолюба и отчаянного сквернослова, превратившегося в породистого котёнка. 18+ (в тексте романа встречается ненормативная лексика).

---

День осязаемо давил раздражающим, безотчётным грузом и загонял обратно в дом.

А в комнатах тихо, сумрачно, пусто. Нет никакого движения воздуха, и людей не видно. Только изредка прошелестит где-то платье, как будто бальное, да послышится старческое шлёпанье босых ног за стеною, да чувствительно поразит помрачённый слух чьё-то сварливое сонное прерывистое бормотанье. Николаю Васильевичу начинает казаться, что холодные призраки, какие-то странные, пёстрые привидения населили этот дом, откуда он так давно хочет съехать и отчего-то не съезжает, и что все они ополчились против него. И он понимает, что ничего этого нет, а есть лишь одна его болезненность, его бред и горячка и так надоевшие ему физические страдания: ревматизм, боль по краям желудка и настоящее бурление в нём, боли в затылке, апатичность всех членов тянущего книзу тела…

Одиночество не благость, когда чувствуешь себя мучительно нездоровым, а сонливость не хочет спасти тебя от себя самого, – одиночество желанно и необходимо, когда сидишь в кабинете и, затеплив свечу, лихорадочно мараешь листы; тогда ты в упоении и счастлив, ты один – и никого тебе больше не нужно. Но вот ты один, когда дело нейдёт и ты чувствуешь себя изорванной, затёртой тряпкой, которою уже стыдно мыть полы, – тогда горе, тогда тебе беда; Николай Васильевич пронзительно-ясно, до сладкого замирания сердца, но не вдруг ощущает, как всё в его жизни было напрасно, и лучший аргумент тому – его болезненность и упрямое, неизбывное одиночество. Он суетно и безответственно поддался мелочной, грязной, бестолковой, как случайная торговка на восточном базаре, эманации бытия… Да разве теперь исправишься… Сейчас-то он знает, как до`лжно было жить? Да, пожалуй что. Ан нет, не знает… То есть всё-таки знает, но не точно, не наверняка…

Его зазнобило; было по-прежнему нестерпимо душно, но вместе с тем какой-то равнодушный, нечеловеческий холод растекался по комнате. Николай Васильевич почувствовал себя словно в тесной клетке, на короткой цепи; кто его посадил сюда и приковал, за что и зачем? О, как бессилен человек! Как одинок! И как своекорыстен, требуя быть центром внимания!

Бешенство, воспалённое и сокрушительное бешенство вкрадчиво зреет внутри Николая Васильевича. Ах, он уже ничего не может – ни быть сильным и деятельным, ни плюнуть на то, что болен и бездеятелен?! Николаю Васильевичу хочется визжать, рычать, кричать, брызгать слюной, рвать на себе волосы и биться головой о стену, лишь бы в чём-нибудь изменить себе… Вместо этого он кликнул Семёна, негромко, просительно; тот не шёл; потом громче; потом ещё раз, уже то ли воплем, то ли рыданьем:

– Се-мёё-оо-он!!

Мальчик вошёл, заспанный, полураздетый, смешно мигая тёмно-карими доверчивыми глазами, почти не испуганными, потому что смотрели они на Гоголя как на Бога, и молча ему поклонился.

Николаем Васильевичем завладело уже запоздалое раскаяние, зачем он без нужды позвал камердинера, зачем не удержался в одиночестве, зачем так греховно распалился; гнев был беспричинен, нелеп, жалок, и Гоголь никому бы и ни за что не признался во вспышке бешенства, ещё минуту назад, кажется, безраздельно его охватившей и готовой было опрокинуться истерическим ужасом на неповинную голову маленького слуги, – ну, признался бы разве что самому Господу Богу, в день Страшного Суда.

Однако надлежало объяснить чем-то свою нелепую вспышку перед маленьким умным человеком, так пытливо и влюблённо глядевшим на него. Николай Васильевич стал говорить, что у него с утра что-то расстроены мозговые нервы, что надо бы сходить в лавку да закупить свечей и бумаги, что, как исполнит это поручение, он, Семён, может быть весь день свободен, играть, читать и так далее; что лекарств ему никаких не надо и что, если будут наезжать доктора, следует отвечать им, что его нет дома… И прочий вздор говорил ещё извиняющимся тоном Николай Васильевич, и ему с грустию подумалось, что Семён всё это понимает, то есть что говорится пустой вздор, и от души сочувствует своему барину, которому неизъяснимо тяжело, но для чего-то нужно произносить заведомые, несусветные глупости.

Заключил свою нестройную длинную речь Николай Васильевич неожиданным для себя самого вывертом:

– …А впрочем, Семёнка, покуда все эти дела потерпят и ты можешь пойти доспать, чего не доспал. Прости, брат, я хочу остаться один.

Мальчик кинул на Гоголя тревожный, полный невыразимой тоски и муки взгляд, запнулся – видимо, желал что-то сказать, но чувства переполняли его – и опрометью выбежал из комнаты.

Николай Васильевич, продолжительно посмотрев ему вслед, вспомнил облегчённо, что на днях сделал-таки доброе дело, отправив маменьке требование о вольной Семёну: хоть этим отплатит он мальчику за недетскую его привязанность к нему. Он уже совершенно успокоился, придвинул скрипучее плетёное кресло к неопрятной русской печи, поплотнее запахнул на груди поношенный суконный сюртук и, шумно вздохнув, уселся. («Совсем как Крылов», – невесело усмехнулся вслух.) Открытый зев печи был холоден и пуст, но Николай Васильевич не поднялся зажечь огонь: устремил оловянный взор туда, внутрь печи, где полыхал бы жар, если б занялось стройное пламя, и представил себе, что огонь горит уже в действительности, что в комнате страсть как натоплено, – и удовлетворился одним этим представлением.

* * *

Некоторое время ещё слышно было, как ворочается и беспокойно покряхтывает Семён, прямо как старичок, потом Николай Васильевич различал в дремотной тишине только тупые, нечастые удары своего сердца.

Он чувствовал в душе бескрайнюю, бесконечную надорванность, чувствовал, что жизнь на исходе. Видимых поводов так считать, возможно, было и недостаточно, но Николай Васильевич в последние годы больше доверял инстинкту, чем неопровержимым, но надоевшим доказательствам рассудка. Он был невыносимо разочарован, ибо в иных чужих жизнях находил больше смысла, праведности, красоты, света, радости, любви и счастья, чем видел и имел когда-либо сам. И однако, всё, что его окружало теперь и прежде, было ему дорого, хотя оно и лишилось многого изначального тепла и осталось дорого ему только по привычке.

Он пошевельнулся в занывшем под ним кресле, и в этом жалобном вскрипывании ему внезапно открылось, что он уже давно утратил умение, да и желание, искать во всём окружающем комические черты (искусство, позволявшее ему быть выше всего нелепого, несправедливого, тяжёлого и скучного, чем так богато человеческое существование). Эта обиднейшая потеря обнаружилась настолько неожиданно, что теперь и не предположить было, когда всё началось – когда стало иссыхать в его пёстрой малороссийской душе спасительное чувство смешного. Всё, решил он испуганно, меня отныне нету, наверное кто-то другой числится под моим именем как живой…

Гоголь совсем вдавил своё немощное тело в кресло, чтобы осязать самого себя в сопротивлении чему-то инородному, когда случайно бросил взгляд на окно и увидел за ним, на узком, как блюдце, подоконнике, заинтересованно рассматривавшую его синичку. Она наклоняла маленькую гладкую головку то вправо, то влево, словно раздумывая, как с ним, писателем Гоголем, поступить. Синица на подоконнике – к плохой вести. Николай Васильевич окончательно ослабел и закрыл глаза, замерев от подступающего ужаса. Ему показалось, что он умирает.

На самом деле он ненадолго задремал.

Очнулся он приблизительно через полчаса и ничего из того, что с ним сегодня было и не было, уже не помнил. Такая рассеянность мысли продлевала ему жизнь.

Опять захотелось думать о приятном и непостижимом. О женщинах, например. Это не такая уж скучная тема. Но, едва подумав о них, он не утерпел и бурно предался старческой, брюзгливой злобности. Впрочем, она тоже была ему по-своему приятна.

«Я поступал опрометчиво и неумело, – думал Николай Васильевич, – непременно тщась вызвать у любимых мною женщин жалость ко мне и моим недугам. О, им не жалобы, не стенания мои душевные нужны были! Они, жестокосердые, вправду жалели меня, но вечно давали понять, что я не мужествен. А может ли мужчина хныкающий, жалкий быть любим? Женщины злы и равнодушны к всему, кроме своего интереса, просьбами или церемонной нежностью их не проймёшь! Я не умел быть с ними слишком храбрым, настойчивым и развязно-остроумным, и потому-то все они в конце концов отворачивались от меня».

Он с былой горделивой сосредоточенностью перебирал их в памяти по именам, таких дорогих и навсегда недоступных.

«Ах, какие они дорогие, – раздражённо одёрнул себя Гоголь, – презрительные потаскухи! Та, что стала Смирновой, – ханжа, изводившая меня пустой болтовнёй до самого последнего времени, она отравила меня своею стареющею религиозностью, но так и не отдалась. А Вьельгорская – дура же совершенная, и как только я мог полюбить, безмерно обожать подобное ничтожество!»