Бенито Гальдос - Двор Карла IV (сборник)

• Название: Двор Карла IV (сборник)
• Автор: Бенито Гальдос
• Жанр: Историческая проза

1807 год. Испания накануне грандиозного восстания. Улицы столицы бурлят и полнятся страшными слухами: принц Фердинанд задумал свергнуть с престола родного отца, Карл IV собирается казнить наследного принца, первый министр Годой ждёт случая, чтобы избавиться от всей королевской семьи разом… Имя Мануэля Годоя у всех на устах. Его называют выскочкой и князем мира. Одни его ненавидят, другие восхищаются им – гвардейцем, который в одночасье стал фаворитом королевы и правой рукой короля. Но пока при дворе плетут сети заговоров, к границам Испании уже подходят войска Наполеона…

По иронии судьбы Испания звала Фердинанда VII «Желанным королём». Годы его правления сопровождала нескончаемая смута. Интриган в юности, в зрелости он умело стравливал своих врагов, манипулировал толпами, вёл двойную игру. «Когда Фердинанд VII улыбается либералам – дело плохо», – говорили при дворе…

Классик испанской литературы Бенито Перес Гальдос с блестящим юмором рассказывает о брожении умов в 1821 году, когда улицы Мадрида становились полем боя с королевской гвардией, а в тавернах кипели словесные баталии молодых либералов.

---

Не могу сказать, чтоб я был особенно высокого мнения относительно ее образования. Она мало интересовалась литературой и, по всей вероятности, не изучала знаменитых драматургов, хоть и преклонялась перед Кальдероном и Лопе де Вега.

Я должен прибавить, что в то время театры были вовсе не похожи на теперешние. В галерее и райке мужские места были отделены от женских перегородкой. Если теперь можно шепотом поделиться своими впечатлениями с соседом, то тогда, наоборот, мужчине надо было почти кричать, чтобы его услышала женщина. Поэтому в театре, во время представлений даже, стоял такой шум и гам, что трудно было расслышать слова актеров.

Если глядеть на залу сверху, то она имела крайне жалкий вид. Керосиновые фонари едва мерцают, Аполлон, изображенный на потолке, с лирой в руках, кажется, вот-вот сейчас с горя разобьет ее. А когда зажигали большую люстру, висевшую посреди залы, то это событие в райке всегда встречалось шумными овациями и веселыми криками. Ложи были до такой степени малы, что в них помещалось с большим трудом определенное число лиц, а так как дамы вешали на балюстраду свои мантильи и шали, то ряды лож были похожи на прилавки магазинов маскарадного платья. В креслах мужчины сидели в шляпах, и долго этот обычай не мог искорениться, несмотря на то, что на дверях были надписи: «Посетители лож и партера, все без исключения, обязаны сидеть без шляп и фуражек, но по желанию могут оставлять при себе плащи».

II

Но прежде чем переходить к событиям осени 1807 года, оставившим в памяти мадридцев воспоминание о знаменитом заговоре в Эскуриале, я не могу не сказать несколько слов об одной девушке, овладевшей моим сердцем и имевшей большое влияние на всю мою жизнь.

Все театральные и домашние костюмы Пепиты Гонзалес заказывались на улице Каньисарес у одной всеми уважаемой, еще не старой портнихи. В лице доньи Хуаны (так звали эту симпатичную женщину) и в манере держать себя было много достоинства и даже благородства. У нее была дочь, Инезилья, усердно помогавшая матери в работе.

Кроме прелестного лица, Инезилья обладала и недюжинным умом. Она судила обо всем удивительно ясно и здраво. В жизни моей я не встречал девушки, равной ей по уму. Говорила она всегда спокойно, и я не мог не соглашаться с нею, хотя она нередко противоречила мне. Она всегда действовала успокоительно на мою пылкую натуру. Я вообще увлекался, метался из стороны в сторону, был рассеян, она же, наоборот, рассудительна и сдержанна.

Как только я узнал Инезилью, я полюбил ее, но как-то странно; меня неудержимо влекло к ней, но это влечение было идеальное, возвышенное, одно из тех, которые овладевают лучшей частью нашего существа. Я считал ее первой женщиной в мире, но в то же время находил возможным любить других. Я считал ее недоступной земным страстям, несмотря на то, что она была простая портниха.

Третьим членом этой семьи был патер Челестино Сантос дель Мальвар, брат покойного мужа доньи Хуаны и, следовательно, дядя Инезильи. Этот добродушный и доверчивый патер был самым несчастным человеком, так как не имел прихода. Он превосходно знал богослужение и латинский язык, но вечно сидел без места. Он писал воспоминания о министре двора Карла IV, князе Годое, с которым провел свое детство в одном городе.

Когда Годой вступил в управление министерством, он обещал ему приход, но с тех пор прошло уже четырнадцать лет, а Челестино дель Мальвар все ожидал исполнения обещания. Каждый раз, когда его спрашивали об этом, он отвечал:

– На будущей неделе я получу назначение, мне сказал это секретарь министерства.

Таким образом прошло четырнадцать лет, а будущая неделя все не наступала.

Каждый раз, как моя госпожа посылала меня сюда, я засиживался часами в этой милой семье. Донья Хуана с дочерью вечно сидели за шитьем, а патер Челестино играл на флейте, или писал латинские стихи, или составлял свои интереснейшие, по его мнению, воспоминания.

Наши разговоры всегда были оживленны. Я рассказывал им о моей жизни и о безумных проектах будущего. Мы искренне, но безобидно смеялись над доверчивостью патера Челестино, когда он с торжествующим видом входил в комнату и, положив шляпу на стул, говорил, усаживаясь подле нас:

– Ну, теперь уже решено: на будущей неделе я получаю место. Мне сказали, что были некоторые затруднения, но теперь они, слава Богу, устранены. На будущей неделе у меня будет приход.

Один раз я сказал ему:

– Мне кажется, дон Челестино, что вы не умеете подольститься…

– Что значит подольститься? – спросил он меня.

– Видите ли… Все говорят, что надо уметь вести дело, что надо заводить дружеские отношения с полезными людьми… Словом, делать то, что делали многие, для того чтобы достичь высоких степеней…

– Ах, Габриэль! – заметила донья Хуана. – Кто это вбил тебе в голову такое честолюбие! Ты, кажется, спишь и видишь себя при дворе, в блестящих эполетах и расшитом золотом мундире.

– Совершенно верно, дорогая сеньора, – сказал я, улыбаясь и взглянув на Инезилью, с которой мы не раз вели такие разговоры. – Так как у меня нет ни отца, ни матери, которые позаботились бы обо мне, то я должен сам подумать о моем будущем. Ведь есть же люди, которые личной энергией достигли очень многого!

– Ты далеко пойдешь, Габриэль, – серьезно произнес дон Челестино, – я не удивлюсь, если со временем из тебя выйдет гранд. Тогда ты уж не захочешь с нами и слова сказать и не придешь к нам. Но тебе необходимо изучить латинских классиков, без них трудно жить на свете; кроме того, я посоветовал бы тебе учиться играть на флейте; музыка облагораживает душу и смягчает нравы. Ты можешь взять в пример хоть меня. Если б я не знал латинского языка и не умел играть на флейте, то вряд ли я достиг бы чего-либо в жизни.

– Я буду иметь это в виду, – ответил я, – тем более что всем известно, каким способом добился своего высокого положения князь Годой, самый могущественный человек в Испании после короля.

– Это клевета! – воскликнул патер. – Мой земляк, друг и покровитель князь Годой обязан своим возвышением блестящему образованию и выдающимся способностям. Это только темный народ может говорить, что он выдвинулся благодаря своей искусной игре на гитаре.

– Как бы то ни было, – прибавил я, – но очевидно то, что он при своем невысоком происхождении достиг всего, чегоо только можно достичь…

– А ты, наверное, мечтаешь стать еще выше его? – засмеялась донья Хуана.

Когда мы остались вдвоем с Инезильей, я подвинулся к ней и сказал:

– Как все смеются над моими мечтами! Но ты понимаешь, что не могу же я всю жизнь служить актрисам. Скажи мне, кем бы тебе хотелось меня видеть? Выбирай: хочешь, я буду генералом, коронованным принцем с вассалами и собственным войском, первым министром, епископом?.. Нет, епископом – нет, потому что тогда я не мог бы жениться на тебе и возить тебя в золоченой карете!

Инезилья так искренне захохотала, как будто слушала интересную волшебную сказку.

– Смейся, сколько хочешь, но отвечай, кем ты желаешь меня видеть? – настаивал я.

– Я желала бы, – сказала она своим нежным голосом, откладывая в сторону работу, – чтобы ты был и генералом, и принцем, и первым министром, и императором, и архиепископом, но с условием, чтобы ты ежедневно, ложась спать, мог сказать себе: «Сегодня я никому не сделал зла и никого не присудил к смерти».

– Но, моя будущая королева, – ответил я, впадая в шутливый тон, – если сбудется все, что ты говоришь (а в этом нет ничего невозможного), то что за беда, если из-за меня или для блага государства умрут двое-трое подданных?

– Да, но пусть не ты будешь причиной их смерти, – сказала она. – Если ты высоко поднимешься, то для того, чтобы удержаться на своем посту, ты должен быть снисходителен к низшим.

– Какая ты щепетильная, Инезилья, – сказал я. – Что значит быть снисходительным к низшим? Я буду исполнять мои обязанности, вот и все. И знаешь ли, Инезилья, я почти уверен, что со временем буду занимать высокое положение. Не знаю, кто поможет мне в этом, какая-нибудь могущественная сеньора сделает меня своим секретарем или сановник, не знаю, но только я чувствую, что это будет так. Ты не сердись на меня, но, право, я только об этом и думаю.

Инезилья вовсе не сердилась, а смеялась. Быстро работая своей иголкой, она сказала мне:

– Видишь ли, если б ты родился принцем крови, то это было бы понятно, но так как ты сын какого-то бедного рыбака, плохо читаешь и еще хуже пишешь, то все эти мечты не имеют никакого основания. И потом, ты должен помнить, что если ты легко поднимешься, то еще легче упадешь вниз, потому что на свете все происходит в известном порядке.

– Нет, не все, – возразил я, – мы с тобой должны были бы быть богаты, а мы бедны.

– Каждый так думает, и кто-нибудь должен же ошибаться. Я не знаю, понимаешь ли ты меня, но на свете все делается не случайно, а по предопределению. Птицы летают, рыбы плавают, камни лежат неподвижно, солнце светит, цветы пахнут, словом, все совершается в известном порядке, потому что на это есть свой закон. Понимаешь ли ты меня?