Константин Симонов - Так и будет

• Название: Так и будет
• Автор: Константин Симонов
• Жанр: Русская классическая проза

«Так и будет» относится к пьесам Симонова о последнем периоде Второй мировой войны, тонко уловившим умонастроения людей, находящихся в переходном состоянии от военного существования к мирной жизни. Героико-романтическая драма нанизана на жесткий каркас имущественного конфликта, а точнее, пресловутого «квартирного вопроса» – залог крепкой интриги во все времена. В годы войны в квартиры жильцов, считавшихся без вести пропавшими, вселяли других, потерявших жилье при бомбежке – вселяли официально, но на временных правах, с формулировкой «до возвращения законного владельца». Вот, в одну из таких квартир, в которой уже обосновалась интеллигентная семья видного архитектора, и приезжает на побывку с фронта главный герой пьесы – инженер-полковник Савельев, и его неожиданное появление катализирует все последующее действие. Зайдя в свой кабинет, он сразу отмечает, что фотографии его семьи (погибших в начале войны жены и дочери) по-прежнему висят на своих местах – безусловное свидетельство уважения к чужому личному пространству и душевной деликатности новых постояльцев. Да и сам полковник, будучи тактичным, решает не обременять собой незнакомых людей и поселиться на все время своего пребывания в гостинице. Обостренное чувство такта обеих сторон не мешает обеим сторонам подойти к ситуации с юмором и счастливо разрешить создавшееся напряжение совместным проживанием на общей территории. Пьеса сильна своими психологически выверенными персонажами, в том числе, и второстепенными: так, сослуживец полковника, майор Анна Греч – становится носителем ценностных ориентиров для Ольги, взрослой дочери архитектора, лишившейся матери в раннем детстве, а также, выступает своеобразным ангелом-хранителем влюбленных и поддерживает зарождающееся чувство между Савельевым и Ольгой, которые, в силу разных причин, не признаются в этом даже сами себе. Финал – по-чеховски размыт: полковник опять уезжает на фронт, но, следуя логике общего жизнеутверждающего тона пьесы, квартирного уплотнения, на сей раз – по собственному желанию, героям не миновать.

---

Надя. По правде, Федор Александрович?

Воронцов. А соврешь – не поверю.

Надя вдруг, присев, закрыв лицо передником, всхлипывает.

Ну, чего?

Надя (вытирая глаза). Ничего. Так бы… Так бы…

Воронцов. Что «так бы»?

Надя. Так бы его любила. Так бы ему хорошо было. Так бы…

Воронцов. Бедные вы, бабы, военные и не военные. Но плачь, Надежда, не плачь. Имя у тебя такое – плакать тебе нельзя.

Звонок. Надя выходит и возвращается с тетей Сашей. Это шестидесятилетняя женщина, одетая по-деревенски.

Знакомься, Надежда, – сестра моя. Садись, Саша. (Подмигнув Наде.) Может, водочки тебе налить?

Тетя Саша, строго поглядев на него, молча убирает в шкаф штоф и рюмки и только после этого садится.

(Проводив взглядом штоф, встает.) Однако заговорился с вами. Работать надо. (Смотрит на Надю и на тетю Сашу.) Александра Александровна. Старшая сестрица. Умнейшее в нашей семье существо, хотя и без высшего образования. Месяц назад из деревни Новые Дворы из-под Новгорода привез, откуда и сам произошел. Уже все знает, что где дают и где очередь меньше.

Тетя Саша. Все болтаешь, Федя. Балабол ты.

Воронцов. Кто?

Тетя Саша (спокойно). Балабол. Иди, иди, а то заговоришь, обед не сготовлю.

Воронцов уходит в кабинет.

Надя. Я вам помогу. У меня сегодня отпускной день. Я у ваших раньше в работницах была.

Тетя Саша. Угадала. Говорили про тебя.

Надя. А вы так всю жизнь в деревне и жили?

Тетя Саша. Так и жила. Нас шесть девок было, так отец на нас – тьфу. Что мы ему? А его в семинарию определил. А потом уж он сам… (Смотрит на стол.) Это, что ли, твои блины-то хваленые? На чем печешь?

Надя. На соде.

Тетя Саша. Я им тут на дрожжах пекла. Не хороши им, все твои поминали. На соде, значит. (Идет к двери.) Пойдем, что ли, на кухню.

Надя. Пойдемте.

Тетя Саша. А фартук все же надела, мундир замарать боишься. Баба, она и есть баба, как ты ее ни ряди.

Тетя Саша и Надя выходят. В передней слышен скрип поворачиваемого ключа, потом голоса. В столовую входит Савельев в полковничьей шинели. Вслед за ним – Вася. Оба ставят на пол чемоданы.

Савельев. Ну, вот мы и дома. (Устало опускается в первое попавшееся кресло.) Да, Вася, странно, три года – и вдруг как будто ничего не переменилось. Да… (Хлопает рукой по ручке кресла, смотрит на кресло.) Первый раз в жизни вижу. Нет, шкаф мой. А стол не мой.

Воронцов (появляясь в дверях кабинета). Стол мой.

Они смотрят друг на друга, Савельев встает. Вася, до сих пор стоявший, от удивления садится.

Воронцов. Будем знакомы. Воронцов.

Савельев. Савельев.

Воронцов. Савельев… Савельев?..

Савельев. Савельев.

Воронцов. Ну, коли Савельев, садитесь. Будьте как дома, тем более что вам это нетрудно себе представить.

Савельев. Спасибо.

Оба садятся.

Воронцов. В первую минуту не узнал вас, признаться. (Показывает на его шинель и погоны.) Переменились.

Савельев. Переменился?

Воронцов. Да. Фотографии ваши видел здесь, в квартире. Довоенные. Совершенно гражданским лицом были. Одни или с семейством прибыли?

Савельев. Один.

Воронцов. Прошу прощения за вторжение в вашу квартиру. Вселен вроде по закону, но чувствую себя сейчас несколько на воровском положении.

Савельев. Честно говоря, сам не рассчитывал после трех лет… Так, на бога заехал. (Кивнув на Васю.) Адъютант растерялся, в гостинице номер не достал. Решил: была не была, загляну на пепелище. Пока война – претензий не имею. В Москву на несколько дней всего. С вашего разрешения оставлю пока вещи. Надо ехать в наркомат. А к вечеру (кивает на Васю) он номер достанет.

Вася. Так точно.

Савельев. Простите, имя-отчество ваше?

Воронцов. Федор Александрович.

Савельев. Мое – Дмитрий Иванович. (Смотрит на Воронцова.) Ваше лицо мне знакомо. Где-то вас видел.

Воронцов (пожав плечами). Если по профессии строитель или архитектор, могли видеть на съездах…

Савельев. Угадали – строитель, и видел на съездах. И дома ваши знаю, и мосты, и книги. Кто же из нашего брата строителей вас не знает. Ну, что ж. Рад, что это пепелище по крайней мере хоть в хороших руках… Вася, чего ждешь? В гостиницу! И чтоб к восемнадцати часам прибыл сюда и доложил, что номер готов. К восемнадцати и я буду здесь.

Воронцов. Подождите, молодой человек.

Вася задерживается.

Савельев (встав). Иди.

Вася, козырнув, выходит.

Воронцов. Присядьте еще раз, полковник.

Савельев садится.

Значит, так: квартира эта – не пепелище, заметьте, а квартира, и не вообще, а именно сейчас – ваша! Не сомневаюсь, что для меня подыщут другую квартиру. Но не в этом суть. Прошу выкинуть мысли о гостинице и вашу командировку жить здесь. В вашем кабинете все как было, так и осталось. Там и живите. И не спорьте со мной.

Савельев (подходит к двери кабинета, приоткрывает ее и, снова захлопнув, возвращается). Два раза за войну был накоротко в Москве, но не заходил. И сегодня не надо было.

Воронцов. Почему?

Савельев. А потому, что, как у многих людей, представьте себе, до войны у меня были жена и дочь. И жили именно здесь.

Воронцов. Понимаю. Но все же вы зашли сюда?

Савельев. Зашел.

Воронцов. А раз уж зашли – то я не отпущу вас. И если не хотите, чтобы я собственноручно вытащил свои вещи на тротуар и разбил там палатку, вам придется, пока вы в Москве, жить здесь, в своем кабинете. А там сообща разберемся.

Савельев. Ценю ваше великодушие, но вы даже не знаете, какую обузу собираетесь взять на себя.

Воронцов. Знаю. В первый раз фронтовика, что ли, вижу, который в Москву приезжает? Водку будете пить, друзья к вам будут ходить, шум будете устраивать. Все знаю. Тем лучше. Буду сам с вами и, водку пить, и шуметь! И не спорьте со мной. (Кричит.) Надежда!

Надя. Что?

Воронцов. Иди в первый этаж, за управдомом. Веди его сюда.

Надя выходит.

Савельев. А зачем управдом?

Воронцов. Напрасный вопрос. Теперь я командую. Нужен управдом – и все. Что это вы в шинели сидите? Снимайте.

Савельев. Есть снять шинель. (Снимает шинель и кладет на чемодан. На гимнастерке у него несколько орденов.)

Воронцов. Ишь какой иконостас. Как в небольшой сельской церкви.

Савельев. Воспоминание о реках и мостах.

Воронцов. Строите?

Савельев. Полтора года рвал, а теперь скоро два, как строю. Рискую вас огорчить, но, кажется, и ваш один – взорвал.

Воронцов. Где?

Савельев. Через Донец. Ваш?

Воронцов. Ах вы бандит. Неужели взорвали?

Савельев. Взорвал. В сорок втором.

Воронцов. Первый мой мост, так сказать – первое уродливое, но любимое дитя. Может, вам еще и орден за это варварство дали?

Савельев. За это? Нет.

Воронцов. И правильно сделали.

Входят Надя и Чижов.

Чижов, хочу тебя с одним полковником познакомить.

Савельев. Чижов!

Чижов (окаменев). Нет, Дмитрий Иванович, это не вы.

Савельев. Ей-богу, я.

Чижов. Нет, это не вы.

Савельев. Ну, не я – так не я. Здравствуйте, Степан Степанович.

Чижов. Здравствуйте.

Савельев обнимает его и целует.

Воронцов. Вот так, наверное, будет при коммунизме: все управдомы будут целоваться со своими жильцами.

Чижов (смотря на Савельева, машинально пальцем считает, ордена). Раз, два, три, четыре, пять… шесть… Дмитрий Иванович, это они тут без меня товарища Воронцова вселили. Вы же сами никаких известий не давали. Так они в жилотделе решили…

Савельев. Ничего, Степан Степанович. Не волнуйтесь, разберемся.

Чижов. И мебель ваша цела. И два чемодана у меня в кладовой лежат. Как эвакуация началась, я как раз с фронта после ранения вернулся, в два чемодана все ваше собрал, и под замок. Костюмы ваши, часы-будильник, рубашки. Сейчас принесу вам.