Бразервилль - Синдром астронома

• Название: Синдром астронома
• Автор: Бразервилль
• Жанр: Поэзия
• Год: 2016

Космический вуайеризм

Когда-то была влюблена в одного сомелье. Он тоже меня любил. Но намного сильнее. Долго учил правильно дегустировать вино, часами рассказывая все тонкости вкуса и аромата. Потратил на это много усилий, получив взамен пучок седых волос и психосоматические расстройства. Я не понимала: зачем это ему? Работа должна оставаться работой, жизнь – жизнью. Прочитав книгу Бразервилля «Синдром астронома», только сейчас могу ответить на этот вопрос.

Люди питаются эмоциями. Абсолютно все. Когда ты не боишься полностью погрузиться в их источник, наступает процесс опустошения. Источником может быть что угодно – йога, археологические раскопки, секс, изучение нового языка… Но законы постиндустриального общества всё упрощают: эмоции одного человека – реакция на эмоции другого. У сомелье, о котором я писала выше, свои горизонты ожиданий: ему было важно разделить эмоции со мной, сгенерировав новые. Это тот случай, когда то, чем ты занимаешься, не просто доставляет удовольствие, а проникает во все уголки жизни, открывая при этом потайные комнаты.

«Синдром астронома» – кладезь эмоций. Взрыв эмоций. Война эмоций.

Я бы рекомендовала прочесть эти сюрреалистические стихотворения с кинематографическим эффектом тем, кто всё ещё в поиске смысла существования, кто достаточно часто ощущает себя одиноким и чужим в этом мире, кто хоть раз мечтал спрятаться от всех, кто задумывался о возможности жизни за пределами того, что может видеть и понимать человек.

Автор мастерски играет с образами (таксиста, стены, стариков, курицы, вороны, кошки, города, дома, детей, дождя). Иногда образы настолько зримые, что во время чтения ты превращаешься в кусок пластилина, обращаешь внимание на скелеты веток в окне, чувствуешь апельсиновый привкус солнца на языке, ощущаешь, что пол влажнеет, слышишь птичий хор и стон лавочки. Это и есть дуализм творчества: автор отдаёт эмоции – читатель их получает и с жадностью прячет:

Курить – так до конца.

До просвета скелета,

до выкашлянных лёгких и выморганных глаз.

«Синдром астронома» – космический вуайеризм. Но вуайеризм не в том значении, в котором его толковал Фрейд. Попытка подсмотреть за происходящим, находясь при этом «за гранью». Другими словами: почувствуй себя богом, но для начала его придумай.

---

2015

Квартирная рекурсия

Стена в цветастой пижаме задрожала —
должно быть, с той стороны просится ненависть,
и под пижамой, оттенка баклажана
шипит изнанка с надувшимися венами;

в бетонной мякоти, ссорами зачатой,
очнулось нечто, задёргалось в агонии —
стена разверзлась и выглянула чья-то
худая, как леденец, физиономия,

моргнула и, не дождавшись оплеухи,
ушла обратно в бескрайности застенные.
И тихо.
Мухи топочут вислобрюхие,
колдуют на подоконнике растения,

гундосят в гибельной позе занавески —
сквозняк оплывший, на форточки обиженный,
гарцует, мясо пришпоривая мерзко.
Неужто стены улитками разжижены?

Неужто стены чувствительней циновки?!
Тараню лбом и внутрь вглядываюсь, раненный:
в соседней комнате – та же обстановка,
там – я,
минутой ранее.

2015

Испытание чёрной дырой

В зеркале крайне неприятный вид с утра:
над погрузневшими бровями – лоб набухший,
словно бурдюк, а по бокам – пришиты уши.
Пуп на беременном лбу – чёрная дыра,

в поле которой попадает разный хлам:
мысленный мусор (со вчерашней датой бирка),
каша из образов, летящих врастопырку
(сброшены вечером в пакет для барахла),

паника, фобии, вражда – опасный шлак,
зря ты выплёскивал всё это накануне
в душных объёмах, веря, что тебя не клюнет,
что негативная хмарь навсегда ушла.

Мало мечталось у торшера, не спалось,
морок под веки закатил томаты черри,
мало любилось под дождём. Теперь твой череп
выдержит, или же сместит земную ось.

Дырь поглощает, голоса химер сипят,
поздно хватать нить, сожалеть и тьмы бояться.
В самую ширь мёрзлую окуная пальцы,
жадно засасываешь сам себя.

2015

Смена полюсов

Батарея остыла, твой жасминовый чай остыл,
остывает кушетка – ежедневная роженица,
да и ты остываешь, как пустеющий монастырь,
уплывает тепло за окна, чтобы в кого-то влиться.

Всё извёл на прохожих, всё, что выцедил из родных.
Выдыхаешь кудлатый пар в овраги ладонных линий,
согреваться теперь – что маслом пичкать бесплодный жмых,
где недавно цвело лицо – сосульки и свежий иней.

Застучали соседи, к ним внедряется твой дубак,
стекленеют глаза, поди и пальцы до хруста крючит,
примерзают к матрацам, и, боясь раскрошить собак,
избегают объятий, плещут в горло первач горючий.

Обсосали ветра густые – паинек и зверюг.
Вдруг твою Антарктиду с эпицентром в районе сердца
кто-то жаркий полюбит крепче, чем растворимый юг,
попривыкнув к твоим пингвинам, в гордых снегах поселится…

2015

Иллюзии

Под небом серо-матовым
по улице Ахматовой
патологоанатом
безмолвней иваси
брёл, думая: «Не в плюсе я.
А если я – иллюзия?
Кошмарная иллюзия
незримых высших сил?»

По улице Межидова
студент за ноль посчитанный
с плакатом неожиданным
стоял, как истукан:
«Мы – лузеры, не юзеры,
мы – жалкие иллюзии,
никчёмные иллюзии
больного чудака»

По улице Бестужева,
реальностью контуженный,
мужчина шёл с оружием,
на жителей вопя:
– Вы – стойкие иллюзии!
Вы все – мои иллюзии!
Прощайте же, иллюзии!
И выстрелил в себя.

2016

Час эсминца

В одну из второсортнейших гостиниц
себя приносит каждую субботу
мужчина статный, грозный как эсминец,
входящий в сонное болото.

Удавка-галстук, шляпа и перчатки,
часов сверкает два десятка унций.
Охрана – кукурузные початки
на улице неловко мнутся.

Не заказав ни Агнию, ни Ольгу,
покрытых ряской мыслей о привате,
снимает номер с видом на помойку
и липкой жалобной кроватью.

Глядит на мусор, высвободив очи,
на стул отёкший плюхается клячей,
срывает галстук, телевизор громче,
и плачет.

2014

В Катманду

Ко мне пристал дедуля в подворотне,
в тиши коньячной и до слёз ночной,
пока меня рефлексом било рвотным,
старик в висок бубнил, что он – был мной,

а я – был им; духовно с ним едины,
и что вцепилась в нас – одна беда,
но он – поднял себя на поединок —
стерпел. Взял верх над ней. И мне туда.

Старик был ярок, въедлив как реклама,
меня ж – сгибало в спазмах пополам
от жизни, лжи, него, как Далай-лама
внушающему мне, что я – не хлам.

Приняв его за финт галлюцинаций,
во мне, слепом, устроивших вражду,
я, продолжая жизнью наслаждаться,
его направил в Катманду.

2014

Плохая мина при хорошей игре

Как странно – люди состоят из дверей
закрытых, в скважинах что-то искрится.
Плохая мина при хорошей игре —
броня, ключи – только избранным лицам.

В спокойной бухте – судна гибельный крен,
то – мы не там, то – дождь, то – мы не с теми.
Плохая мина при хорошей игре —
врождённый вирус. Спасибо системе.

Иной идёт, бывает, как на расстрел,
а дома – дети, жена варит ужин.
С хорошей миной при отвратной игре —
прохожим лучше, но донору – хуже.

Черты оттаяли? Исправься скорей,
никто не должен заметить слабинки,
с плохою миной при хорошей игре
везде ты свой: и в метро, и на рынке.

С хорошей миной – в голове винегрет,
и боль потом – беспринципней и ярче.
Плохая мина при хорошей игре —
надёжный финт обмануть неудачи.

2016

Прощание с весной

В окне – кусок небесного мочала,
скелеты веток, чада всяких СМУ.
Нам обещали раннюю весну,
потом сказали, что она скончалась.

Спешила к нам, сверкали фары пяток,
и где-то вмёрзла, видимо, в сугроб.
За что? У нас же нервы не из строп,
зачем жестоко с нами так, ребята?

Зима кряхтела и взбивала тучи,
катал прохожих ветер-скарабей.
Во двор осипший вылезли скорбеть,
молчать и лить в себя что погорючей.

А может, вместо точки запятая?
Не ясно толком, что там, да и как,
а вдруг её в пути схватил маньяк?
Мы киснем тут, а он её пытает!

Давайте-ка найдём и нахлобучим!
Нельзя сдаваться. Мы же не они…
эй, кто-нибудь, куда-нить позвони…
Мы пили и надеялись на случай.

2016

Дяди индиго

Солнце садится, встаёт без клика, веет из чёрных дыр,
мамы рожают детей индиго, но не изменен мир.
Дети индиго срывают шоры у городов и сёл,
дети индиго приходят в школы и забывают всё.
Мальчик индиго, скажи, надолго ты погостить сюда?
Нам без тебя – мегатонны долга, нам без тебя беда,
нам без тебя – гамадрилы, пальмы и техногенный ад,
ждут кандалы и конец печальный, если уйдёшь назад
в чрево, в легенды, в созвездье Девы,
в долгий программный сбой.
Дяди и тёти индиго, где вы?
Слились давно с толпой.

2016

Никтофобия

Ночью спишь. Ты ночью слабый голый хоббит.
Слышишь: кто-то мягко по квартире ходит,
дремлющий паркет скрипит под ватой пят.
Спать уже не хочешь, а пришедший вроде
бы уверен, что все спят.

Он плывёт по залу тихо и неспешно,
мебель щупает рукой во тьме кромешной,
ищет выход, или жертву, или морг.
Ты застыл и, будто косточкой черешни,
взглядом бьёшь в махровый морок.

Это явно не сосед, не пьяный папа,
очевидно – он догонит, как ни драпай,
как ни прячься под кровать и за комод,
хоть святой водой полей, хоть сбрызни граппой —
он учует и найдёт,

не позволив даже пискнуть: «дядя, кто ты?»,
схватит крепко, так хватают дети торты,
и начнёт преображенье с головы.
Это тот момент, когда уставший мёртвый
хочет снова быть живым.

Он уже на полпути, спешит на ощупь
и, урча, как лесоруб в сосновой роще,
тянет пальцы – десять вёртких чёрных змей.
Накрываешься, истерзанный, не тощим
одеялом – так верней.

Может, он и сам попался в сеть жилища
и пришёл отнюдь не за здоровой пищей,
может, странный гость – боится темноты,
а руками шарит – просто тумблер ищет.
Выключатель – это ты.

2016

Как всегда

Весна, на солнце вышли дети, кто – спит, кто – лезет на рожон,
мужчине в вязаном берете внезапно стало хорошо;
его лицо порозовело, в груди закончилась пальба,
улыбка явственно и смело образовалась на губах,

вздохнул, в удобной позе замер, отстала где-то боль, кажись,
и пронеслась перед глазами несуществующая жизнь,
прилёг на лавку, чуть не ожил. Народ ходил, как вдоль витрин,
но некто чуткий из прохожих набрал заветные ноль-три.

Пекло щеку, трещали птицы. Примчалась пара хмурых лиц,
и увезла почти счастливца в одну из жаждущих больниц.
Весны отчалил пароходик, плетёт интриги суета.
Мужчина выписан, и ходит как все, как надо, как всегда.

2016